Поздравляю я себя с тем, что у нас, в эмиграции, до сих сохранилась и процветает газета, которая с самого начала и до настоящего временя твердо стоит на своих национальных белых позициях и которую я могу читать без малейшего опасения встретить в ней какой-либо реверанс по адресу большевиков и их достижений.
Поздравляю я себя с тем, что благодаря этой газете мы, национально настроенные русские люди, имеем давно уже созданный антикоммунистический центр, который не требует никакой децентрализации в пользу самостийников и никаких съездов в Германии, а прочно соединяет без всяких путешествий и без всяких скандалов всех нас общей работой, надеждой и верой в Россию.
И, наконец, поздравляю я себя с тем, что есть еще в эмиграции газета, ни от каких посторонних сил не зависящая, в которой можно писать человеку, не заискивающему ни перед социалистами, ни перед милюковцами, ни перед какими-либо другими группировками, имущими капитал и поддержку международных дельцов.
Я думаю, дорогой Николай Павлович, что в этом моем искреннем поздравлении по своему адресу, Вы почувствуете нечто приятное и для Вас тоже.
Да хранит Вас Господь.
«Россия», Нью-Йорк, 31 января 1953, № 5047, с. 2–3.
Последние нянюшки
Стояла зимняя холодная беззвездная ночь.
Недалеко от Парижа, в глубине Медонского леса, под старым голым дубом возле покрытого плесенью небольшого пруда двигались в темноте какие-то странные тени. Слышались слова неясной беседы.
С ближайшей тропинки нельзя было разобрать, кто это беседует. Но если подойти к дубу да всмотреться как следует, легко было догадаться, в чем дело.
У берега пруда сидел Водяной. Тот самый водяной дедушка, который в Россия обычно живет в омутах, в бучалах, под мельницами. Косматый, весь в тине, с зеленой бородой, он печально смотрел на дерево, где качался на ветвях Леший. И говорил:
– Нет, брат. Все к тому идет, что пора нам скоро кончатся. Понавезли нас сюда, заграницу, старые российские нянюшки, разбросали по русским домам, по французским лесам, озерам и рекам. И думали мы – надолго понадобимся русским детям, божьим старушкам, мужичкам, солдатам, дьячкам. А что под конец вышло?
Мужичков никаких не оказалось. Солдаты, какие были, в пиджаки нарядились, господами заделалась. Дьячки, пономари – с высшим образованием… А прошло несколько лет, и начали одна за другой умирать старые няньки. И стали мы сиротеть, редко кто мог про нас объяснить чужеземцам, кто мы такие и какой в нас смысл заключается…
Показалось мне с самого начала, что и тут, во Франции, русскому Водяному можно устроиться. Облюбовал я на Сене одну бучу-бучало, стал к зимней спячке готовиться, чтобы проснуться к Никитину дню. И не тут-то было. То тебя проходящая нагруженная баржа днищем по голове смажет, то подлый пароход по темени – килем. А на обоих берегах вдоль реки рыболовы сидят с удочками, точно кучера на козлах с кнутами, но без лошадей впереди. Иной раз крючком за ногу зацепят, иной – за бороду дергают, думают – рыба. А на грех тут у них и рыбы никакой кругом нет: один только я…
Отказался я от зимней спячки – какая тут спячка! – стал вылезать из воды. Но поднимешься на берег, посидишь часок-два, и вдруг откуда не возьмись полицейский: «Отчего голый? По какому такому праву без всякой одежи?» Разумеется, соскочишь с берега, бултыхнешься в воду. А сверху опять подплывает баржа…
– Что верно, то верно, дед: жизнь стала несладкой. – грустно подтвердил с дерева Леший. – Помню, бывало, в России– какое веселье в лесах! Заплутается какой-либо прохожий – и сразу беру я его в оборот. Свищу, аукаю, хохочу, плачу. Кинется он в одну сторону, я его гоняю в другую. Чтобы больше потешиться, перекидываюсь сам то в мужичка с котомкой, то в волка, то в филина. А когда попадется знающий, бывалый прохожий, который платье наизнанку наденет, чтобы от моих шуток избавиться, я его бросаю, не трогаю, и иду с другими лешими в карты играть. Играли, шумели, кричали, зверье всякое – зайцев, лисиц – друг другу проигрывали… Мужички с опушки слышали наш гам, говорили: «Это лешие либо в карты играют, либо зверя гонят».
А здесь что? Дернула меня нелегкая из родного леса уйти! Это все денщик виноват, который с генеральской семьей вместе выехал. Я его однажды в имении здорово загонял по лесу, так что он очень меня уважал после этого, всем обо мне рассказы рассказывал. Думал я – перееду с ним, буду продолжать пугать его самого и генеральских детей. А поселился генерал в Медоне, денщик их вдруг взял, да и помер. И остался я сиротой. Был бы еще здесь хороший российский лес, – можно было бы жить. А то что это такое? Только в него войдешь, а уже вдали выход виднеется. Деревья жидкие, веточки хрупкие, ухватиться как следует не за что. И дорожки повсюду, даже скамейки расставлены. Начнешь ночью хохотать и свистеть, а тут со всех сторон сторожа: «Кто свистит? Кто кричит?» Да и народ гуляющий подлый: ничего не боится. Один раз только удалось какую-то женщину напугать. Стал я за нею гоняться, улюлюкать, а она, этакая тварь, – бегом из лесу да прямо – комиссариат. «Вот, мол, опять в лесу непристойный нагой человек появился, не пора ли прекратить безобразие?» Тут сейчас же целый отряд жандармов на меня и навалился, облаву устроил. Отступал я, отступал – насилу отбился и в Булонский лес перекочевал, пока и там облавы не начались.
– Эх, тебе, Лешему, еще полбеды, – со вздохом заметил Домовой, прижавшийся к стволу дуба и дрожавший от холода. – Ты, все же, по-прежнему в каком ни на есть лесу проживаешь. А каково нам, домовым, доможилам, лизунам и постеням? Приехал я сюда с нянькой – Агафьей Ивановной, думал: обоснуюсь в хозяйском доме, как прежде; начну проказить, шуметь по ночам. Думал – и конюшня у хозяев по-прежнему будет, можно лошадям гриву в колтун заплетать, вгонять коней в мыло. А приехали мы – и не что мне, самой Агафье Ивановне и той негде устроиться. В одной комнате – отец, мать, сын, дочь, да еще кошка с собакой. А тут, кроме всех нас, еще и Кикимора к нам примостился – большой приятель Агафьи Ивановны был.
– Ну, ну, не ворчи, – недовольно отозвался сидевший на камне Кикимора. – Никак я не примазался, сама Агафья Ивановна меня пригласила. А разве я знал, куда еду? Тебе, доможилу-постеню, легко место выбрать. Под кроватью, за картиной, в чемодане, в старой кастрюле. А мне – печь нужна. Я без печи никак не могу. Что же мне – посреди комнаты прясть, когда со всех сторон жмут? Мучился я, бился, пробовал за радиатор центрального отопления сесть. Но где тут разместишься с прялкой и веретеном за этой железной змеей? Пришлось с отчаяния в подвал перебраться. Но для чего там сидеть, когда никого нет?
– Я, вот, тоже с реки Сены от рыболовов ушел к своей нянюшке в город, – мрачно проговорил Водяной. – В водопровод влез, в большом доме. Но и тут тоже – беда. Трубы узкие, едва протиснуться можно, а протиснешься, начнешь кашлять и охать, все жильцы в доме тревожатся: что случилось? В трубы воздух попал? Или повернешься внутри, чтобы тело размять, а вода перестает проходить. Мастеровые полы срывают, трубы развинчивают… А потом как начнут внутрь стальными прутьями тыкать, так того и берегись, чтобы глаз или что другое насквозь не проткнули. Сбежал я в конце концов с этого водопровода внутрь центрального отопления. Летом вода там хорошая: стоячая, холодная, гнилью отлично пахнет. Сидел я там несколько месяцев, душу отвел, поправляться начал. Но подкатилась зима, не заметил я, а хозяин дома эту самую центральную печь затопил. И что было! Пошел по трубе кипяток, выскочил я, весь ошпаренный, волосы слезли, побежал прямо к реке, кинулся в воду… А тут, сверху – рыболовы, пароходы, баржи… Ох!
Собеседники смолкли. Водяной мрачно задумался, поглаживая лапой-рукой зеленую бороду. Кикимора устало закрыл глаза. Домовой качал головой. Леший тихо урчал, сдерживая голоса, чтобы не привлечь внимания лесных сторожей.
– Ну, а скажи, дедушка, – прервав молчание, грустно спросил Домовой Водяного. – Ты, старый, все знаешь. Сколько лет положено жить на земле всем нам: и кикиморам, и лешим, и водяным, и домовым? Если мы – нежить, то наверно все вы бессмертны?
– В самом деле, скажи! – подхватил Леший. – Неужели же мне вечно тянуть эту лямку в Медонском лесу?
– Еще чего недоставало: бессмертны! – испуганно проворчал Кикимора.
Водяной дед задумался. Снова погладил зеленую бороду. Крякнул, вздохнул. И сказал наконец:
– Нашей жизни нет срока, братцы мои. Все зависит от того, сколько времени люди в нас веруют. Можем мы жить и тысячи лет, и только десятки. Там, в России, прожили все мы уже несметное количество лет. Но теперь, когда бежали оттуда, все зависит от нянюшек. Сюда, к французам, прибыло их с нами 145 человек. До настоящего года скончалось уже 140. Осталось, значит, всего пять. Две в Париже, одна в Марселе, одна в Лионе, и одна в Ницце, в доме Красного Креста. Вот на них, пятерых, все мы и держимся. И лешие в лесах Медона, Фонтенбло, Рамбуйе, и водяные в заводях Сены, Луары, Роны, и домовые в городах, в замках, на фермах. Пока живы они, живы и мы. А скончается последняя, окончим и мы свое существование. И ты, Леший, не будешь больше аукать, свистать, плакать. И ты, Кикимора, жужжать прялкой. И ты, Домовой, – шалить, душить, лошадей взмыливать. И я, косматый, тоже исчезну, превращусь в пар. И никто тогда ничего не расскажет о нас русским детям. Да и как рассказать им, когда они по-русски то понимать перстанут?
– Это верно! – воскликнул Леший. И, преодолев страх, захохотал. Чтобы не терять драгоценного времени.
«Россия», рубрика «Маленькие рассказы», Нью-Йорк, 20 февраля 1953, № 5060, с. 2, 4.
Излишние заботы
Это бывает очень трогательно, когда иностранные политики начинают обсуждать будущее устройство освобожденной России.
Какая неподдельная христианская заботливость!
И какое участие ко всем российским народностям! Не только к белорусам, украинцам и грузинам, но даже к чукчам и лопарям.