Да, есть среди нас такие бабушки. Но их, впрочем, немного. И, в сущности, русской словесности эти дамы не приносят вреда. Если они думают, что французский и английский языки изящнее и богаче словами, чем русский, пусть думают. Очевидно, им необходимы все пятнадцать тысяч слов из словаря Шекспира, чтобы в своих беседах подробно рассказать, в какой стадии находится роман между княгиней Марией Алексеевной и Загорецким, или в каком финансовом положении находится сейчас Репетилов.
И вот, наконец, вслед за внучками и бабушками с дедушками, идет последний филологический разряд наших беженцев: люди среднего возраста.
Он, этот разряд, иногда бывает весьма любопытным. И его особенности вызывают большой лингвистический интерес.
В рассуждениях своих о русском языке Гоголь, между прочим, писал: «Наш язык, – беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно… Он имеет возможность в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, опускаться до простоты, ощутительной непонятливейшему человеку».
И как раз таким именно беспредельным словотворчеством, восходящим до высоты и опускающимся до глубины, и отличаются иногда упомянутые представители среднего возраста.
Выехав из России в юношеские или детские годы, они любят свою родину, этнически крепко держатся корнями в нашей земле. Но, увы, корни русского языка иногда у них не очень прочны. И не только корни, но суффиксы, приставки и флексии – тоже.
Сколько неожиданных новых слов, поднимающих на высоты и опускающих на глубины, можно услышать среди нас, во Франции, во время оживленных собраний, за чайным столом!
Одна дама неутомимо занимается кутюром[575]. Свои вещи она сама плисирует, сама пласирует, сама лансирует, сама ливрирует, сама вандирует. И, разумеется, фатигеет чудовищно. Да и кто теперь из нас не фатигеет, если должен зарабатывать на жизнь черствым трудом? Я фатигею, ты фатигеешь, он, она, оно фатигеет; мы фатигеем, вы фатигеете, они фатигеют.
Другая дама занимается специально тем, что бродирует. Целый день сидит дома, как прикаянная, не имеет времени, чтобы пойти на марше, купить чего-нибудь к обеду – патов[576] или легюмов[577]. Зрение у нее так утомляется, что к вечеру начинает моросить в глазах. А, между тем, глаза у нее не ассюрированы[578]. Что поделаешь?
Третья, слава Богу, может не работать. Сын получает бурсу, дочь хорошо вышла замуж за доктора по общим болезням, а брат из Америки помогает, аккуратно присылает мандаты[579]. У нее симпатичный маленький аппартамент, все окна которого дают на юг. Но скука – ужасная. Поневоле, хотя эта дама и не любит бриджа, однако, скрипя сердцем, приходится играть.
А четвертая занимается особенно тяжким трудом: менажем. Само по себе менажное дело не так изнурительно; но бывают отвратительные придирчивые хозяйки, которые могут накалить свою менажку до белого колена. Как хозяйки проделывают эту преступную операцию, дама не уточняет. Но каждый вечер она, разбитая, переутомленная, идет обедать в русский бар, с горя налегает на выпивон, на закусон, и мечтает о том времени, когда ее застукают 65 лет и она будет иметь право поступить в дом постарелых.
Да, эмигрантское словотворчество, действительно, беспредельно и, согласно с мнением Гоголя, обогащает наш язык ежеминутно. Обогащает не только во Франции, но и во всех странах рассеяния: и на одиночных фармах в Америке, и в толкотне нью-йоркского собвея, и в берлинском унтергрунде, и на разных флорах лондонских домов, где от частых туманов сикуют наши бедныя русския чильдренята.
И повсюду ширится и растет, поднимается на высоты, опускается на глубины великий могучий, правдивый и свободный русский язык, с его звуками-подарками, с его крупной зернистостью, с его поэтическими тонами, оттенками. И если все это пойдет так, как сейчас, если в тяжких раздумьях о судьбах своей родины мы не подумаем и о судьбах нашего языка в эмиграции, доживут здесь русские люди лет через десять, пятнадцать до того момента, свойственнаго великому народу, когда на литературных русских вечерах или на днях русской культуры будет чествоваться в Берлине grosse russische Sprache[580]; в Нью-Йорке – great, mighty, truthful and free Russian language[581]; где-нибудь среди черных на берегах Конго – хым баба фуфу русса чим-чим…
А в Париже, в театре Иена, выступит на сцене какой-нибудь национально-настроенный русский молодой человек и патетически произнесет:
– Dans les jours de doutes, dans les jours de pénibles méditations sur les destinées de ma patrie, toi seule tu es mon soutien, oh grande, puissante, véridique et libre langue russe!..[582]
«Возрождение», Париж, февраль 1955, № 38, с. 88–90.
Клюквенный квас
Удивительно: вот уже почти двадцать четыре столетия европейцы стараются изучить ту территорию и те народы, которые составляют нынешнюю нашу Россию, и никак не могут справиться с этой задачей.
А особенно странно то, что чем больше прогрессирует западная наука в изучении земного шара и его населения, тем запутаннее становятся ее сведения о русской земле.
За две с лишним тысячи лет, из всех европейцев, которые интересовались нашими предками, самым внимательным исследователем оказался, пожалуй, Геродот. Отважно забравшись в Скифию, поднялся он вглубь страны вверх по течению Днепра-Борисфена, нашел «великие реки, ее орошающие», узнал о существовании любопытных народов, – невров, андрофагов, меланхленов, будинов, гипербореев – и добросовестно записал все, что видел (и чего не видел).
Затем, значительно позже его, уже во времена нашего татарского средневековья, проникли к нам западные путешественники – Плано Карпини[583], Марко Поло, Рубруквис[584] и другие. И хотя не было тогда ни железных дорог, ни аэропланов, ни печатных проспектов Интуриста, – все они тоже довольно основательно ознакомились с русским населением, с бытом татар, и скромно внесли все это в свои записи. В одном только случае кто-то из них сделал ошибку: обратившись в нескольких местах к местным молодым людям с вопросом – кто они такие и получив в ответ «хлопцы», он неосмотрительно отметил у себя:
«Multi populi incolant hanc terram, nominantur hlopci». То есть: «Многие народы населяют эту землю, называются хлопцы».
Значительной вдумчивостью и добросовестностью при описаниях русской жизни и русских нравов их времени отличались впоследствии и Герберштейн[585], и Олеарий[586], один – бывший у нас при Василии Третьем, другой – при царе Алексее Михайловиче. Из той эпохи, по словам историка Бестужева[587], можно указать только на один досадный промах, допущенный неким знатным иностранцем: побывав в православном храме при обряде венчания, путешественник увидел в церкви случайно залетевшую птицу и сообщил в своих мемуарах, что русские при бракосочетании впускают в храм птиц для благословления новобрачных.
Но, в общем, в старые времена все эти случаи с хлопцами и с птицами были сравнительно редкими. Путешественники, географы и историки отличались тогда очень большой смелостью при своих поездках и очень большой осторожностью при своих суждениях и умозаключениях.
А, вот, начиная с XIX столетия и вплоть до середины XX, во времена пара, электричества и нуклеарной энергии отношение к изучению России стало изменяться радикальным образом: исследователи сделались очень осторожными в своих поездках, но зато весьма смелыми в своих выводах. Дело дошло до того, что многие из этих смельчаков России вообще не посещали, во избежание утомительности передвижения, и в тиши своих кабинетов храбро начинали углубляться в изучение загадочной далекой страны, анализируя газетные слухи, сообщения очевидцев, беседовавших с хлопцами, жуткие рассказы эмигрантов царского времени, описания маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и мнения поляков, бежавших в Западную Европу после восстаний.
Вполне естественно, что при таком углубленно-научном отношении к делу на Западе сложилось своеобразное знание Российской Империи. И не только в области политической жизни, но и в географии, в этнографии, и даже в истории. Какой-то ученый географ назвал нашу Новую Землю у Ледовитого океана по ее фонетическим признакам «Nouvelle Zemble» и это название до сих пор красуется во всех французских географических атласах. В одной французской исторической брошюре, изданной перед первой Великой войной, автор настоящих строк своими глазами прочел, что «Иван Грозный за свою жестокость был прозван – Васильевич». В словаре Ларусса каждый желающий может и сейчас узнать, что «Суваров был побежден Массена».
И затем, сколько замечательных психологических проникновений в душу русского народа у различных западно-европейских авторов, начиная с Кюстина, утверждавшего, что главная черта русского народа – «отсутствие чести и верности слову»! Виктор Гюго, со всем пылом своего романтизма утверждал, что русские не достойны жить в Европе и что их нужно «изгнать в далекие азиатские степи». Жак Бенвиль[588], в высшей степени строго относившийся к никчемной вырождающейся России, в наше время писал, что главная отрицательная черта русского человека – тоска: «Тоска это – нечто русское… Она водружает свое черное знамя над степями и над молчаливыми городами, занесенными снегом»…