Имя которого никогда не забудется.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 18 октября 1929, № 1599, с. 3.
В салоне госпожи Тютиковой
Собралось нас на этот файф-о-клок немного, всего пятеро. Но разговор был весьма оживленный.
Беседовали о России, о Франции, о дальневосточных делах, о ближне-западных.
И, как всегда, красноречивее всех оказался Николай Васильевич.
– Вот, вы говорите – пирожные… – Горячился он, размешивая ложечкой сахар и негодующе глядя на Веру Степановну. – А вспомните-ка наши петербургские птифуры[195]! От «О гурме». Разве можно сравнить? Здесь пирожные ешь, ешь, жуешь, жуешь – сам не знаешь, когда кончишь. А наши положишь в рот – и благородство неизъяснимое. Тают от одного дыхания во рту. Будто, было и не было. Легкое прикосновение к языку, мечта… А булки? Скажите, пожалуйста, где у французов настоящие булки? Круассаны, что ли? Или мадлены[196]? У нас же… И подрумяненные, с маком, в виде аппетитного рога… И с сахарной пудрой, витые, нежной бледности, умышленно чуть-чуть недопеченные… И обсыпанные миндалем. И не обсыпанные… А выборгские крендели, помните? А тульские пряники? А вяземские? А калужское тесто? Да я за кило их гато крошки вяземского пряника не дам! Кусочек выборгского кренделя на какой угодно свадебный торт обменяю!
– Ну, это вы, Николай Васильевич, слишком, – любезно возразила хозяйка, благосклонно выслушав речь экспансивного гостя. – Что-что, а кондитерские изделия во Франции самые лучшие в мире. По-моему, если уж можно о чем с французами спорить, то это, конечно, в мануфактуре. Подумайте, никогда я не предполагала раньше, что русское полотно выше всякого европейского. Дайте мне сейчас на выбор наше, голландское, французское и немецкое, я ни на одну минуту не задумаюсь и возьму наше. Мягкость, шелковистость, прочность, добротность…
– Полотно! – с горьким смехом воскликнул Николай Васильевич, придвигая к себе корзинку с пирожными. – Да что говорить о полотне, когда даже простой ситец наш не имеет в Европе себе равного? Простой ситец, понимаете? Который мы все презирали, считали мелкобуржуазным товаром. Может быть, вы, господа, думаете, что я шовинист? Стараюсь проявить максимум национального чувства? А ну-ка, ответьте, в таком случае: что вы найдете здесь за десять копеек, то есть за один франк двадцать пять? Пойдите на какой пожелаете сольд, ждите какого угодно блана или энвантсра – все равно – аттанде-с! Дешевле трех, четырех франков за метр не найдете. И что дадут, спрашивается? Дрянь! Чистейшую дрянь! Надеть стыдно. Показаться на глаза людям совестно. А наш ситец – на ситцевые балы даже годился. Иногда от креп-де-шина не отличишь. Зефир, положительно, зефир! Наденет женщина скромное платьице из ситца, выйдет на улицу и прямо королева идет. Поступь какая! Вкусу сколько! Каше[197]!
– Ну, это вы, Николай Васильевич, тоже чересчур… – вмешалась в разговор мадам Печенкина. – Если уметь покупать, то в Париже можно очень дешево одеваться. Белье, материя, перчатки… Вообще, все прекрасно. А вот, если про что говорить, это, по-моему, про удобства жизни. Я никогда так не мерзла, даже в Петрозаводске, как мерзну здесь. Затем, частая порча «о курант», неуверенность в горячей воде…
– В Петрозаводске! – горько прервал мадам Печенкину Николай Васильевич, отпивая глоток чая и заедая пирожным. – Вы говорите, Петрозаводск. Да я, понимаете, в Иркутске бывал! В Александровск, на Мурмане, ездил. И нигде такого собачьего холода. В Петербурге если уж ставили центральное отопление, то это было, действительно, отопление, а не аллегория. Топили так, что дышать нечем было. Нагишом иногда по квартире ходили. В холодную ванну кидались! А вода? Если текла, то текла! Если написано, что горячая, то, действительно, горячая. Кожа с руки моментально слезала, если, не дай Бог, случайно коснешься. А у них? Написано шод, а идет черт знает что. И ко всему прочему деревянные лестницы. Где вы видели в Петербурге деревянные лестницы? Это разве благоустройство? Каждую ночь засыпаешь и не знаешь, обуглишься к утру или не обуглишься. Каждый крик внизу, у консьержа, нервирует. Каждый возглас на улице – в дрожь бросает.
– Да, деревянные лестницы, конечно, нехороши, – скромно заметил молчавший до сих пор Петр Сергеевич, – в этом я с вами согласен. Однако, не странно ли? У них почти никогда пожаров не случается. Иногда где-нибудь загорится и сейчас же потушат. А у нас, помните?
– У нас! – обиделся Николай Васильевич, овладев всецело корзинкой с пирожными. – В том то и дело голубчик, что у нас, если что было, то, действительно, было. Пожар так пожар. Дом горит, так уж горит. Всем видно, что пожар, а не суррогат какой-нибудь. Искры летят, люди кричат, соседние дома пылают. В России, батенька, не только дома загорались, иногда целые деревни выгорали начисто, это вам не фунт изюма! А наводнения у них какие? Видели? Срам просто! Куриная Марна немного поднимется, Сена поднимется – и все газеты орут. Цыпленка откуда-то унесло. Забор повалило! А петербургских наводнений не угодно ли? С Тритоном, погруженным в воду? А волжских? Когда с одного берега другого не видно? Даже эпидемии здесь и то – ерунда. Легким гриппом десятая часть населения заболеет – и уже все в ужасе. Паника. Народное бедствие! А холеры девяносто второго года не угодно ли? А сыпняка не хотите? У нас, если уж эпидемия, то эпидемия, если пожар, то пожар… И после этого, вы еще говорите: Франция! Нет, господа, извините. Хотя я раньше западником был и вольнодумством до революции отличался, и родиной своей совсем не гордился, но теперь дудки! Довольно! Укатали Сивку крутые горки!..
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 22 октября 1929, № 1603, с. 3.
Вчера опять собрались у Веры Степановны. Был Николай Васильевич, г-жа Печенкина, Петр Сергеевич и еще кто-то.
На этот раз беседа вращалась вокруг любопытного вопроса: как произойдет свержение большевиков.
Вера Степановна и Петр Сергеевич категорически заявляли, что советская система повалится только от внешнего толчка. Война с Китаем сыграет, быть может, роль. Столкновение с Польшей. С Румынией.
Николай Васильевич не менее категорически утверждал, что дело решится путем восстания в красной армии.
А Печенкина опровергала гипотезу о внешнем толчке, о красной армия, настаивала на том, что конец наступит от восстаний в деревне и, в качестве неопровержимого аргумента, ссылалась на какое-то письмо, недавно полученное ею из советской России.
– Ведь, вы же не знаете всего, господа, – многозначительно возражала она. – А мне крестьянство вполне определенно пишет, чего нужно ожидать в ближайшем будущем.
Постепенно разговор принял беспорядочно-буйный характер. Убежденная соображениями Николая Васильевича, Вера Степановна незаметно переменила точку зрения, начала утверждать, что все произойдет изнутри. Петр Сергеевич, приняв во внимание письмо русского крестьянства Печенкиной, склонился к восстанию в деревне. А что касается Николая Васильевича, то он случайно вспомнил о том, что коммунисты заигрывают с красной армией, – и начал неожиданно защищать интервенцию.
– Вся беда только в том, господа, что у нас средств никаких нет, – горячо говорил он, строго оглядывая своих собеседников. – А вот, представьте, что какой-нибудь американский миллиардер пожертвует, вдруг, свое состояние… Что можно в этом случае, сделать! Я лично, например, поступил бы так: зафрахтовал бы несколько десятков пароходов, погрузил бы на них аэропланы и пробрался бы тайно мимо Норвегии к Кольскому полуострову. От Мурманского берега до Москвы сколько? Меньше полутора тысяч верст. Вот наши летчики сели бы в аппараты, налетели бы на Москву в тот день, когда там происходит съезд коммунистической партии, забросали бы Кремль бомбами и вернулись бы. А всех главных большевиков сразу, как не бывало. В один момент уничтожены. Не только верхушка, даже представители с мест.
– Это-то заманчиво, конечно. – недоверчиво заметил в ответ на слова торжествующего Николая Василевича, Петр Сергеевич. – Но только… Что потом? Потом-то, что будет?
– А потом – потом пусть сам народ решает, как поступить, – не на шутку рассердился Николай Васильевич. – Десанта, разумеется, мы дать не в состоянии, никто не согласится пропустить через свою территорию. Но разве моего плана мало? Что ж мы? Все до конца обязаны делать? Не только в рот положить, но разжевать тоже?
– Нет, Николай Васильевич, я этого совсем не одобряю, – испуганно проговорила Вера Степановна. – Разрушать Кремль… Уничтожать исторические ценности… Из-за каких-то разбойников. Господь с вами! Лучше уж пусть все произойдет как-нибудь иначе. При помощи красной армии, что ли. Или, вот, крестьянства, с которым переписывается Надежда Андреевна…
– Ну, что ж, – обидчиво усмехнулся Николай Васильевич. – Как угодно. Только имейте в виду, господа, что история у нас, русских, вообще какая-то юродивая. Если мы ей не поможем, она такой фортель выкинет, что рады не будете. Вот, вы, Петр Сергеевич, мечтаете о Бонапарте. Ну, а если Бонапартом Троцкий сделается? Воспользуется удобным моментом, высадится возле Одессы и провозгласит себя императором. Признаете вы его или нет?
– Троцкого? Что он говорит! – всплеснула руками Печенкина.
– Троцкого, конечно, не признаю, – хмуро ответил Петр Сергеевич. – Но кого-нибудь другого…
– А Ройзенмана?
– Ройзенмана тоже… Но Ворошилова, например…
– А Керенского?
– Что ж… В крайнем случае… Если Керенский добьется…
– Керенского? Вы согласны Керенского?
– Господа! Он с ума сошел!
– Пусть тогда лучше Буденный!
– Буденный? Извините… Крестьянство, которое мне пишет, говорит, что…
– Погодите, Надежда Андреевна! Дайте кончить!