! – завопил Иван Иванович.
Но хулигана простыл след.
Цепь событий, связанная с этим странным, и в то же время возмутительным случаем, такова. За неделю перед тем Иванович зашел в русский бакалейный магазин «Очи черные», с намерением купить ко дню своего рождения кое-что для угощения приятелей.
Владелец магазина, человек патриотически бодро настроенный, но разумно аполитичный в области науки, религии, искусства и оптовой торговли, любезно предложил покупателю целый ряд заманчивых аппетитных продуктов.
– Балыку не угодно ли? – потирая руки, спросил он. – Прекрасный экземпляр, посмотрите. Только что из Петрограда.
– Дайте, пожалуй.
– А семги? Восьмушечку? Поглядите, какой цвет! А сочность? Рекомендую, кроме того, селедку. Настоящая русская, не из Латвии или Ревеля, а из Москвы непосредственно. Видите? «Рыбтрест» напечатано. А затем обращаю внимание на карамель «Красный Октябрь». Начинка с пастилой из сибирской морошки. А огурчики, нежинские? Не возьмете? А кильки? Русские макароны, кроме того, тоже есть. Лапша, если хотите…
Уплатив за покупки сто франков, Иван Иванович вернулся к себе в радостно-приподнятом настроении. Пакет с предметами, прибывшими оттуда, где растут родные березки, приятной грустью скoвал русское сердце. Кроме того, перспектива пропустить все это под рюмку водки с белой головкой – еще более вызывала щекочущую прелесть ностальгии.
– Господа! У нас сегодня все русское! – гордо сказал Иван Иванович, садясь с приятелями за стол.
И настроение, действительно, сразу создалось. Гости пили, ели, похваливали, вспоминали счастливое прошлое… А после полуночи запели хором «Занесло тебя снегом, Россия» и пели до тех пор, пока хозяйка не загрохотала кулаками в стену и не закричала:
– Ассе, мсье! Же сюи о бу де мэ форс![219]
На следующий день, между тем, в бакалейный магазин «Очи черные» явился представитель торгпредства Савелий Борисович и начал подсчитывать, сколько товара, сданного на комиссию, продано.
– Макароны эмигранты берут? – с любопытством спросил он, оглядывая полки.
– Да. Охотно. Один ящик только остался.
– А семги сколько ушло? Фунта три или четыре?
– Посчитайте пока два. В конце месяца подведу итоги, расплачусь полностью.
– Хорошо… Итак, по заказу № 375–500 франков, по 276–483. Затем – 375, 306, 83… Итого с предыдущими, 4100…
– Сто бы скинули, Савелий Борисович? Для круглого счета?
– Нет, дорогой, не могу. Деньги очень нужны. Обстоятельства требуют…
Через день представитель Торгпредства Савелий Борисович по приказу начальства отвозил секретные суммы в комитет французской коммунистической партии.
– Как? – возмущенно воскликнул секретарь комитета. Всего 4000? На эти 4000 вы хотите, чтобы мы сорвали весь митинг «Либертэ»?
– Денег больше нет, шер камрад, честное слово. Прошлые беспорядки в Иври около двадцати тысяч стоили. Недавний наш собственный митинг – пять тысяч. Кроме того, сейчас у Гельфанда на руках Бельфор, Индокитай…
– Да, но все-таки четыре тысячи… Если бы не было тетенжистов, я бы не спорил, конечно. Однако, тетенжисты так больно дерутся! Вот, например, товарищ Мартен говорит, что меньше ста франков за вечер ни за что не возьмет.
– Ну, хорошо, на Мартена прибавлю еще сто и довольно. Итак, 4100. Только дайте расписочку.
Через несколько дней Иван Иванович отправился на митинг «Либертэ». Получил он белый пригласительный билет, сидел далеко, слышал неважно, но подъем настроения был, все-таки, необычайный. Несколько испортило энтузиазм, пожалуй, заявление Камила Эмара о том, что коммунисты возле зала Бюлье устроили засаду, грозят участникам митинга избиением.
Но Иван Иванович с достоинством просидел до конца, громко кричал «асси» тем, кто вставал, ожесточенно хлопал, когда ораторы кончали речи, и, выйдя по окончании собрания из зала, возмущенно говорил на улице своему спутнику:
– Нет, каковы коммунисты?
– Нет, как хватает денег на то, чтобы подкупить всю эту ораву?
– Нет, вы мне скажите, откуда советы черпают средства?
На Ивана Ивановича, как известно, во время этой беседы как раз и напали. Удар был не очень силен, сознание Иван Иванович не потерял. Однако, хотя сознания он и не потерял, но сознание не прояснилось у него и после этого случая.
Он до сих пор возмущается, негодует, подозревает в интригах Германию, и никак не может понять, что, в сущности, не коммунист Мартен, а он сам, Иван Иванович, съездил себя по собственному уху.
И заплатил сто франков при этом.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 февраля 1930, № 1731, с. 3.
Серый беженец
Николай Иванович достал из комода старый порыжевший портфель, вытряхнул из него оставшиеся до получки жалованья двадцать пять франков, пять всунул обратно в портфель, двадцать аккуратно положил в кошелек и вышел на улицу.
На рю Вожирар в этот час было шумно и людно. Сновали взад и вперед пешеходы, проносились такси. Ради экономии Николай Иванович решил весь путь проделать пешком.
– Вот и Страстная неделя начинается… – с грустью подумал он. – Нужно обязательно не опоздать в четверг на двенадцать Евангелий. Если погода будет хорошая, можно, пожалуй, и свечу до дому донести…
Он вспомнил, по какому делу идет сейчас, вздохнул. Там опять распоряжение – запретить празднование Пасхи. Нельзя заказывать куличей. Красить яйца. Негодяи продолжают издеваться, а население терпит.
Николай Иванович нахмурился, оглянулся по сторонам. Прохожие шли мимо, кто с беспечным видом, кто сосредоточенно. У каждого своя забота. Но кому из них приходится думать о самом главном? Жизнь налажена… Устроена…
Сбоку сверкнула стеклом большая витрина. Галстуки, шляпы, перчатки, носки. Николай Иванович с любопытством остановился, начал рассматривать.
Галстуки – его слабость. В Петербурге, он помнит – как-то сосчитал для курьеза – было сорок три экземпляра. Висели в шкапу на внутренней стороне дверцы. Большая часть никогда не надевались: или слишком яркие, или ложились неважно. Было всего три, четыре любимых, притом не из самых дорогих…
– Вот, этот, пожалуй, ничего… – с любовью прошептал он, взглянув на один, темно-синий с черными мягкими полосами. – Сейчас все какие-то сумасшедшие – пестрые, крикливые, а этот благороден. Сколько стоит? Двадцать? Недорого…
Николай Иванович нащупал в кармане кошелек, усмехнулся, торопливо продолжал путь.
– И без галстука хорош. Костюму четвертый год, шляпа с отсыревшей лентой, а туда же: галстук. Если уж покупать, то носки. Удивительно, почему носки не делают из чего-нибудь такого, что не рвется? А это что? Мундштуки? Посмотрим, какие…
Он опять остановился, опять начал разглядывать. Плоский, впереди, за двенадцать франков, совсем солиден. Круглые обыкновенно имеют простой вид, в особенности светлые. Сразу видно, что стекло или вообще дрянь. Но граненые и темные недурны. В Петербурге ведь мундштуков тоже была целая коллекция. Короткие, длинные, узкие, пузатенькие. Смешно: когда бежал, взял самый скверный, а настоящие янтарные, с золотыми ободками, оставил для сохранности. Хороша вышла сохранность!
Подойдя к скверу, где нужно поворачивать в сторону, Николай Ивановича издали увидел за столиком кафе Бирюкова. Этого Бирюкова он не любил. Опустился, стал безразличным, мечтает жениться на богатой француженке, чтобы открыть свое предприятие… А брат его Алексей, тот не таков. Весь загорается, когда говорит о России, пылает ненавистью при новом известии о зверствах… Как-то во время откровенной беседы говорил, и видимо, искренно, без рисовки, что если бы знал, что семья здесь не умрет с голоду, не задумываясь, перебрался бы нелегально в триэсерию: рискнул бы жизнью…
– Николай Иванович, вы? Присаживайтесь.
Бирюков сдвинул стул, любезно указал на место рядом.
– Нет, нет. Дела.
– Какие, там, дела? Ведь, работа же у вас ночная. Хлопнем по деми! Или ординерчика…
– Благодарю, не могу.
Николай Иванович пил вообще редко, но сказать правду, пиво любил. Если холодное, со льда, и настоящее немецкое, то даже очень. Только Бирюков, разумеется, за него не будет платить. Дай Бог, если придется только за себя.
– Очень жаль. Очень. А вчера, знаете, я на смотрины ходил. Весьма любопытно. Заплатил посреднической французской фирме сто франков вперед, а если женюсь, еще должен двести. Однако, невесты пока никуда. Или лицом корявые, или денежное куррикулум витэ[220] не важное…
Не садясь за столик, Николай Иванович выслушал Бирюкова, предложил ему пойти вместе с ним, объяснив цель своей прогулки, и когда тот, пренебрежительно махнув рукой, отказался, отправился дальше. Пройдя сквер, миновал мэрию, повернул на рю Мадмуазель, дошел до дома номер 81, где помещается Союз галлиполийцев, и, войдя внутрь, попросил принять от него пожертвование.
– На какую цель?
– В комитет помощи семьям борцов, пострадавших за родину…
– Пожалуйста. Сколько?
– К сожалению, пока только двадцать…
В Страстной четверг Николай Иванович пойдет на двенадцать Евангелий. Какая будет погода, неизвестно. Может быть, дождь, может быть, еще хуже – ветер. Но свечу свою Николай Иванович все-таки донесет до дому. Я уверен.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 14 апреля 1930, № 1777, с. 2.
На страстной неделе
Как ни мала наша русская колония сравнительно с населением Парижа, а все-таки предпраздничная суета православных уже сильно заметна.
Французы – те ничем не отмечают приближения Пасхи. Кто спешил раньше, тот спешит и сейчас. Кому нечего было делать месяц назад, тому и сейчас нечего делать.