– Нехорошо, нехорошо. А вино где?
После обеда единственное скучное для воскресенья занятие: мытье посуды. В то время, как уборка, базар и обед представляют значительный интерес, грязная посуда всегда отвратительна. А тут еще Иван Иванович следует по пятам за хозяйкой, продолжает на кухне неоконченный за столом разговор.
– Нет, вы мне, все-таки, скажите: почему Вера Степановна перестала бывать у вас? Поссорились, может быть?
Но вот кастрюли, сковородки и тарелки вычищены, вымыты. Начинается самое приятное время для отдыха: вечер.
Мария Ивановна блаженно сидит у стола в кресле, штопает Мише носки. Или починяет мужу рубашку. Или зашивает прореху в своем выходном платье. Или вяжет свитер. Или пришивает пуговицы. Или поднимает на чулках петли. Или подрубает платки. Или делает на комбинезоне мережку…
А в передней, между тем, звонки. Слышны голоса. И, кроме Ивана Ивановича, который сидит с четырех часов, по порядку являются:
Котиковы. Муж с женой.
Кротиковы. Отец с дочерью.
Барсовы. Мать с сыном.
И одинокие: Степан Николаевич, Матвей Андреевич, Владимир Петрович, Надежда Федоровна.
Расходятся, разумеется, поздно. Не раньше двенадцати. На столе после гостей груда чашек и блюдец. Окурки в сахарнице, окурки в чайнице. Масло осыпано пеплом.
А от утреннего натирания пола ни следа. Серые пятна, отпечатки каблуков, подошв…
– Как быстро промелькнул праздник! – ложась спать, со вздохом говорит Мария Ивановна.
И перед ее мысленным взором грозно встают шесть изнуряющих томительных трудовых дней.
Целых шесть дней до нового приятного отдыха!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 25 ноября 1930, № 2002, с. 3.
Обыкновенная история
Начинается это обыкновенно так:
Недели за три до Пасхи, за вечерним чаем, Вера Степановна как бы невзначай небрежно спрашивает, вдруг, Николая Ивановича:
– А, между прочим, Коленька… Будем мы устраивать в этом году пасхальный стол?
– Никакого пасхального стола!
– Значит, не делать куличей?
– Никаких!
– И сырной Пасхи?
– И сырной Пасхи.
– Конечно, я понимаю тебя, Коленька, – задумчиво говорит Вера Степановна. – Заработок твой уменьшился, работы у меня нет. Истратить на стол хотя бы сто франков для нас почти катастрофа. Однако, неудобно, если гости придут, а на столе ничего нет.
– Гости?
Николай Иванович грозно приподнимается в кресле, глаза загораются.
– Гости? – восклицает с негодованием он. – А не угодно ли гостям налево кругом марш? Небось, когда я делаю доклад о советских финансах, ни один черт не придет поинтересоваться, что я читаю. А когда мы на свои деньги устраиваем пасхальный стол, тогда всем интересно? Нет-с, извините-с. Довольно валять дурака. Какое внимание ко мне, такое внимание и к ним. Петр Сергеевич уже на масленую спрашивал, будет ли у нас окорок. Так вот, покажу я ему окорок. Две старые подошвы возьму, посреди ломтик ветчины положу, пусть пожует, если хочет!
Проходит неделя. За вечерним чаем Вера Степановна как бы невзначай, опять небрежно спрашивает, вдруг:
– А кстати, Коленька. До праздника всего две недели. Неужели мы сами так-таки и останемся без кулича и без пасхи?
– А почему оставаться? Для себя, разумеется, делай. Один куличик, чтоб было чем разговеться. Одну пасочку, четыре яичка, два красных, два синих. Не отказываться же из-за гостей от наших православных обычаев!
Через неделю Вера Степановна начинает приносить в квартиру кое-какие продукты. Мешочки с мукой. Мешочки с сахаром. Корзины с яйцами. Пакетики с маслом.
– Коленька, ты в четверг днем свободен? – за вечерним чаем как бы невзначай, спрашивает, вдруг, Вера Степановна.
– Могу на час, на два освободиться. А что?
– Нужно тесто помесить. Небольшой куличик делаю.
В четверг Николай Иванович идет на кухню помогать Вере Степановне. Заглянув в ведро, где лежит готовая для работы опара, он удовлетворительно крякает, засучивает рукава.
– Вот это хорошо, как раз в меру, – говорит он. – И тебе немного работы, и мне, не говоря о затратах. Ну, начинать, что ли?
– Погоди, я налью гоголь-моголь.
– Наливай.
Пять минут спустя Николай Иванович осторожно снимает пиджак, завернув пальцы платком, чтобы липким тестом не запачкать рукавов.
– Ишь, как увеличилось. Порядочный куличик, наверно, получится. Ну, клади еще, Верочка, что у тебя есть.
– Сахару прибавил, по-моему.
– Валяй, сахару.
– А теперь муки.
– Давай и муки. Хлоп, хлоп. Нужно бить посильнее. Что это: изюм? Сыпь побольше. Я люблю, когда много изюма. Хлоп, хлоп. И послаще чтоб было. Подсыпать сахару снова? А гоголь-моголь остался еще? Давай, чтобы не даром месить. Все равно, лучше даже, если не один кулич выйдет, а два. Ох, погоди. Стяни-ка с меня рубашку. Осторожнее только. Я думаю, Верочка, следовало бы еще немного муки, тогда может быть, на третий кулич хватит. Хлоп, хлоп… Масло? Лей масло. Ваниль положила? Хлоп, хлоп. Да, никак не ожидал, что пф… пф… целое ведро выйдет. А краска для яиц куплена? Ух! По-моему, жаль, все-таки, тратить по одному пакетику на какие-то два, три несчастных яйца. Правильнее штук десять выкрасить в красную, штук десять в синюю, пять в зеленую, пять в оранжевую. Ох! Погоди, передохну. А вчера Петр Сергеевич опять спрашивал, будем ли мы принимать. Хотел сказать нет, а почему-то ошибся, сказал да. И вообще, что за язык у меня? Кто тянет? Бориса Андреевича встретил, пригласил… Алексея Владимировича на улице увидел… ну, и пригласил тоже. Может быть, еще муки, а? Чтобы четыре кулича получилось?
Проходит, наконец, и эта неделя. Пасха миновала, все съедено, выпито.
– Коленька, – грустно говорит за вечерним чаем Вера Степановна. – Представь, до следующей получки у меня осталось всего три франка.
– Три франка? Вот как?
Николай Иванович приподнимается в кресле, глаза загораются гневом.
– Ну, что? Кто прав? Теперь видишь? Кажется, я предупреждал. Говорил. У всех приличных людей сначала идет Великий пост, потом Пасха. У нас наоборот: сначала Пасха, затем Великий пост! Нет! Погоди теперь. Довольно! Пусть, только придет Рождество! Покажу я тебе, как в нашем положении устраивать праздники!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 31 апреля 1931, № 2141, с. 3.
De mortuis
Были ли римляне чересчур деликатными людьми, или же в их среде проживало слишком мало дураков, но в наше время иногда совершенно немыслимо понять сентиментальной поговорки:
De mortuis nil nisi bene[232].
Умирает, например, в Ницце одинокая русская старуха. Женщина хотя и не интеллигентная, но обладающая все-таки какой-то головой, чтобы думать, и каким-то сердцем, чтобы чувствовать.
Кругом нее, за редкими исключениями, безысходная эмигрантская нужда. Работы почти невозможно достать. Благотворительных сумм в комитетах не хватает, чтобы поддержать голодающих стариков, детей, инвалидов.
И вот, русская женщина, идущая в иной мир отдавать отчет Богу о своей жизни, завещает вдруг остающиеся после нее миллионы городу Ницце на украшение казино.
Конечно, римляне знали, что говорили. Однако, согласитесь, что про ниццкую покойницу не только сказать доброе слово по-латыни, но даже промолчать по-русски задача нелегкая.
Как ни удерживайся, с языка обязательно сорвется что-либо.
Или возьмем многочисленных американских покойников, о которых газеты чуть ли не ежедневно сообщают:
«Анна Берт завещала все свое состояние в два миллиона долларов любимому попугаю Полли».
«Мистер Мак Смолл все свое многомиллионное состояние отказал тому, кто будет больше всех веселиться на его похоронах».
«Мистер Адам Коллинз завещал два миллиона восемьсот тысяч тому, кто искренно рассмеется над его гробом».
«Мэри Уайт единственной наследницей своего капитала оставила любимую кошку Долорес».
Конечно, не наше дело критиковать латинские поговорки. Однако, скажем откровенно, без ханжества, без излишней застенчивости:
– Quousque tandem[233] – de mortuis nil nisi bene?
Стоит ли, например, порядочным людям присутствовать при погребении подобных субъектов?
И молчать по-латыни?
Не лучше ли предоставить это попугаям, которые над могилой могут сами отлично охарактеризовать личность покойника и воспеть их в кратких, подходящих речах:
– Попка дурак!
Каждый раз, когда узнаешь с чьих-нибудь слов или читаешь в газетах про подобного рода посмертную американскую гадость, удивляешься несовершенству современных законодательств.
Ведь, кажется, идиотского требования о смехе на похоронах достаточно, чтобы признать завещателя дегенератом.
Состояние, оставленное попугаю, говорит вполне ясно, что старуха-покойница выжила из ума и желала подчеркнуть, что с людьми у нее нет ничего общего.
При чем же тут святость воли?
И молчание по римскому способу?
Безусловно, для острастки всех циников, выражающих подобную последнюю волю, кое-какие меры могло бы выработать духовенство.
А затем необходим был бы и пересмотр соответствующих юридических норм.
Я уверен, что начни правительство Соединенных Штатов конфисковывать наследства умирающих американских кретинов, сумма, в конце концов, получилась бы такого размера, что ее с избытком хватило бы на покрытие всего германского долга.
Не нужно было бы тогда благотворительствовать за счет Франции и Бельгии. Не нужно было бы переговоров. Просто реквизировали бы наследства у попугаев и кошек, сделали бы благородный широкий жест…
И сказали бы немцам:
– Получайте от великой Америки!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», 2 июля 1931, № 2221, с. 3.