Не могу судить, хорошо или плохо справлялись мы со своей нелегкой задачей. Но, вот, однажды, полковник, мой ближайший начальник, неожиданно приглашает меня на чрезвычайное совещание. Прибыл из Штаба генерал со специальным заданием – побеседовать о мерах, необходимых для усиления пропаганды в войсках.
На совещании присутствовало несколько человек, все – военные. Штатский – я один. От редакции.
– Господа, – после некоторого предварительного обмена мнений, обратился к нам генерал, держа перед собой развернутый очередной номер газеты. – Я, конечно, журнального дела не знаю. Кроме того, сейчас время такое, что во всем требуются новые методы. Однако от многих мне приходилось слышать, что газета ведется слишком академично. Не забывайте, господа, что большинство читателей у вас – простые солдаты.
– Мы это всегда стараемся иметь в виду, ваше превосходительство, – мягко заступился за газету полковник. – Вот у нас, изволите ли видеть, заведен для солдат специальный раешник. Затем есть в каждом номере кое-какой легкий материал… Рассказы… Народные сказки…
– Мне тоже, ваше превосходительство, кажется, что большая часть материала вполне понятна каждому нижнему чину. – добавил со своей стороны я. – Если взять первого попавшегося солдата и прочесть ему номер…
– А что? Это, в самом деле, идея! – оживленно перебил меня генерал. – Вместо того, чтобы бесплодно гадать, действительно, сделаем опыт. У вас, полковник, есть тут в отделе кто-нибудь из солдат?
– Редакционный курьер Авдеев, ваше превосходительство.
– Вот и давайте сюда Авдеева. Я ему прочту, он послушает, а затем сообща обсудим, какие меры принять.
Никогда перед этим я не мог ожидать, что курьер, прикомандированный к редакции, неожиданно явится таким ответственным критиком. Правда, отношения у меня с Авдеевым были хорошие. Работой я его не утомлял, он своими услугами меня тоже не баловал. Однако, когда подобострастная грузная фигура с рябым красным лицом, с глазами на выкат, с руками по швам, с легким свистом в носу от задержанного дыхания неожиданно застыла в дверях, у меня почему-то екнуло сердце.
– Опозорит! – мелькнула страшная мысль.
– Вот что, голубчик, – ласково обратился к Авдееву генерал. – Мы тут хотим установить, так сказать, норму, определить средний уровень наших читателей. Ты меня слушай, а когда я окончу, расскажи содержание своими словами. Согласен?
– Рад стараться, ваше превосходительство!
Авдиев рявкнул это с каким-то особенно свирепым усердием, не предвещавшим ничего хорошего.
– Я читаю передовую, – вполголоса обратился к нам генерал. – Так вот, Макеев… То есть Авдеев. «Ауспиции относительно ближайшего будущего Европы, потрясенной циклоном войны, в достаточной мере тревожны. Презумпции того, что большевизм есть явление специфически русское, не дает возможности европейскому общественному мнению кристаллизоваться, твердо усвоить ту мысль, что белая борьба есть не что иное, как продолжение той же борьбы, которую вело Тройственное Согласие с Германией». Ну, как, голубчик? Понимаешь?
– Никак нет, ваше превосходительство!
– Ничего не понимаешь?
– Ничего не понимаю, ваше превосходительство.
– Гм… Ну, что же. Жаль. В таком случае…
– Там есть вторая статья: «Близкий Кремль», – сконфуженно шепнул я генералу. – Она значительно проще написана.
– «Близкий Кремль»? А, да. Хорошо. Ну, милый мой, слушай опять. «Москва, Москва златоглавая! Близятся к тебе наши полки, гоня перед собой врагов веры и родины. Уже чудится звон колоколов, уже видны в предрассветных лучах зубцы священных кремлевских стен. Москва, еще одно только усилие; еще один только натиск…» Ну, это, я думаю, понятно, Авдеев?
– Никак нет, ваше превосходительство!
– Да что ты? И это непонятно?
– Точно так, непонятно, ваше превосходительство.
Я с негодованием посмотрел на курьера. Он неподвижно стоял в дверях, точно врос в пол. Лицо не выражало ничего. Только на щеках пробился наружу легкий румянец и глаза пугливо вращались в орбитах, то пожирая взглядом начальство, то бессмысленно останавливая взор на злополучном газетном листе.
– Вот, видите? – с благожелательной укоризной, шепотом, заметил мне генерал. – Даже такие вещи и то трудно усваиваются, а вы – презумпции, ауспиции. Ну, хорошо, что еще есть? Вот, раешник. Авдеев, ты читаешь в газете раешник?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Отчего же не читаешь?
– Не могу знать, ваше превосходительство.
– Ну, так послушай теперь, и скажи свое мнение. «Ах, Маланья, Маланья, вот мои пожелания. Хотел бы я, Милаша, чтобы в изобилии у всех были щи да каша, чтобы ни в чем снова не нуждался наш край, чтобы каждый имел свой каравай. А еще есть желанья, дорогая Маланья, чтобы Европа старуха, ни пера ей, ни пуха…» Ну, дальше, в таком же духе, как видно. Надеюсь, раешник ты понял, Авдиев?
– Никак нет, ваше превосходительство!
На следующий день после заседания, я встретил курьера у порога редакционного кабинета. Как ни в чем не бывало он дружелюбно взглянул на меня, спросил, не нужно ли отнести материал в типографию. И хотя я был глубоко оскорблен им, однако, из самолюбия не подавал даже вида. О злополучном заседании мы с ним вообще ни разу не говорили. Прошло несколько месяцев. Фронт скатился к Новороссийску. Началась эвакуация. Я потерял Авдеева из вида…
После концерта, когда начались танцы, просидел я некоторое время у стены в унылом одиночестве, точно отбывая своеобразный вид наказания. Затем пробрался сквозь толпу танцующих в соседний зал, чтобы отыскать каких-либо знакомых. И увидел возле буфета Авдеева.
– А! Очень приятно. Я вас поджидал, – быстро подойдя ко мне, любезно проговорил он. – Не отведаете ли моей кулебяки?
– Нет, благодарю вас. Я сейчас уезжаю.
– А пирожков? Паштету? Собственного приготовления. У нас вот и настоечка на черной смородине есть. Разрешите рюмочку?
– Нет, право, не хочется. А, между прочим, мсье… Авдеев. Вы помните наш отдел военной пропаганды в Ростове?
– Господи, как не помнить! На Казанской-то!
– А заседание с генералом?
– Это, когда читали вместе газету? Ха-ха! Помню, как же.
– Скажите: вы, действительно, ничего не понимали из того, что генерал вам читал?
– Я? Не понимал? – Авдеев негодующе взглянул на меня. – Как так не понимал? Разумеется, все понимал. Разве я идиот, с позволения сказать?
– Странно, в таком случае… Почему же вы каждый раз упорно отвечали генералу: никак нет?
– Да очень просто почему: из предосторожности. Местом курьера я чрезвычайно дорожил, жизнь была, сами знаете, спокойная, тыловая. А ежели бы только я сознался, что все понимаю, сейчас же за меня уцепились бы: вот, Авдеев, мол, может пропаганде помочь, отправим-ка Авдеева на фронт, чтобы разъяснял солдатам статейки в газетах. Эх, да что вспоминать! Хорошее вообще время было! Разрешите рюмочку? Черносмородиновой?
«Русский инвалид», Париж, 22 июля 1931, № 21, с. 2–3.
Хуже болезни
Удивительная у русских привычка. Никто их не спрашивает, никто сам не начинает разговора на подобные темы, а они, все-таки, высказывают свое откровенное мнение.
– Здравствуйте, Марья Андреевна. Что это у вас сегодня мешки под глазами? Нездоровится?
– Ба! Федор Петрович! Неужели вы? Вот курьез! Честное слово, не узнал. Поседели, постарели, осунулись.
Ни с кем из знакомых нельзя расстаться на месяц, на два, чтобы при встрече они не начали пытливо всматриваться в ваши глаза, в лицо, в фигуру, в костюм и не делиться затем впечатлениями о вашей особе.
– Что, это, батенька, у вас на руке жилы вздуваются? Не склерозик ли?
– Ну и пополнели вы, дорогой мой. Живот куда выдвинулся, поглядите. А подбородок?
Не скажу, чтобы все эти замечания, вопросы и недоумения вызывались враждебными чувствами. Отнюдь нет. Наоборот. Чем лучше люди относятся к нам, тем настойчивее и продолжительнее беседуют они на все эти темы, расспрашивают, охают, стонут, всплескивают руками, вспоминают, каким молодцом вы были до революции и во что обратились сейчас.
Но все это еще ничего, когда человек чувствует себя нормально и в достаточной степени бодр, чтобы преодолеть соболезнование друзей.
А каково положение действительно больных или выздоравливающих от тяжелой болезни?
Вот, например, вспоминаю недавнюю жуткую сцену. Вернулся после двухмесячного отсутствия Дмитрий Иванович, перенесший болезнь желчного пузыря. Разумеется, вид у бедняги был соответственный. И похудел, и пожелтел, и томности больше во взгляде, и движения не слишком порывисты. Однако вернулся он достаточно веселым, достаточно жизнерадостным, вполне успокоенным, что все неприятности кончились.
И, вот, как началось, вдруг!
Сначала сослуживцы мужчины:
– Наконец-то, дорогой Дмитрий Иванович! Покажитесь-ка… Покажитесь-ка… Ближе к свету… Сюда. Батюшки! Ой-ой-ой! Ни кровинки на лице!
– Здравствуйте, Дмитрий Иванович, здравствуйте. Ну, как? Вылечились? Слава Богу. Поздравляю. Между прочим, смотрите: желчный пузырь такая подлая вещь, что шутки с ним плохи. Неровен час, опять что-нибудь, тогда уж не выкрутитесь.
– Да-с… Дело серьезное, – ободряющим голосом подтверждает из угла канцелярии Андрей Андреевич. – Я, вот, смотрю на вас, Дмитрий Иванович, смотрю и вспоминаю: как имя того фараона, мумию которого я видел в Каире? Сети Первый? Удивительное сходство, во всяком случае. Две капли воды.
Ну, а после мужчин, разумеется, обступили Дмитрия Ивановича и сослуживицы-дамы.
– Голубчик, Дмитрий Иванович, а вы у какого доктора лечитесь? У Пузыркина? Господи! Как можно обращаться к Пузыркину? Скольких людей он в гроб вогнал!
– Дмитрий Иванович, а вы диету соблюдаете? Какую? Жареного нельзя? Хорошо, а вареное что? Овощи? Милый мой, уверяю вас, что вареные овощи гораздо хуже печеных. Только без корки. Вот, у меня, например…
– Морковный сок пейте, Дмитрий Иванович, морковный!