А вы сидите в машине, небрежно развалившись, снисходительно кивая в ответ головой, и покровительственно задаете время от времени вопросы:
– А сколько будет стоить постройка небольшого шато в семнадцать комнат?
Или:
– А можно ли за мой счет соединить участок собственной телефонной линией с городом?
И чем больше задаете вы таких бесполезных вопросов, тем любезнее и предупредительнее становятся спутники. Смахивают с вашего пальто пылинки, подносят сразу шесть горящих зажигалок, когда вам хочется закурить. И там, по приезде, все вместе суетливо помогают сойти. Один держит дверцу, другой следит за вашей правой ногой, чтобы она не оступилась, другой за левой, чтобы тоже не соскочила, остальные трое поддерживают за руки, за плечи, за спину. И если у вас до конца хватит такта, и вы во время осмотра не скажете, что лотиссман – отчаянная дрянь, они охотно отвезут вас обратно в Париж. Только выйдя из автомобиля у своего подъезда, вы можете, наконец, откровенно заявить, что покупать ничего не намерены. Однако, не делайте даже и этого, чтобы не портить поездок другим соотечественникам.
Просто придайте лицу задумчивое выражение, посмотрите, будто для справок, в свою записную книжку, где стоят цифры вашего долга молочнице, и скажите дружеским тоном:
– Благодарю вас, господа. В четверг ровно в четверть одиннадцатого буду в бюро для подписания контракта.
Итак, не знаю, многие ли из русских пользовались подобными восхитительными поездками за город. Но я лично за последние годы исколесил в автомобиле все парижские окрестности: был в Озуарь-Ферье, в Вокрессоне, в Велизи, в Пти-Кламаре, в Гурней, в долине Шеврез. Везде находил чудесный прием. И все это потому только, что нигде не давал ни одного франка задатка и ничего никогда не подписивал.
А, вот если подпишешь, заплатишь – кончено дело. Все сразу махнут рукой, отвернутся. И перестанут возить.
Есть, впрочем, у меня несколько русских приятелей, которые отступили от мудрого метода увеселительных прогулок, всерьез купили участки, связались контрактами, начали сами своими руками строить дома…
И с одной стороны с любопытством смотрю я на них: какие все крепкие, упорные люди!
И в то же время, с другой стороны, сильно тревожусь: как изнемогают они от непосильного удовольствия называться буржуями!
Психология у всех у них обычно какая-то странная, непонятная нормальному русскому человеку, который ничего не имеет.
Например, все мы, обыкновенные люди, когда у нас заведутся случайно лишние сто франков, сейчас же покупаем на эти деньги рубашку, кальсоны, пару ботинок.
А собственник – нет. Он покупает обязательно дверь или окно.
На именины мы дарим обычно своим женам духи, цветы, перчатки, чулки.
А собственник – не то. Торжественно приносит в подарок водопроводный кран или шпингалет от окна. И, целуя жену, говорит нежно:
– Прими от меня ко дню твоего ангела, дорогая моя!
Что ни увидит земельный собственник на улице, в соседней роще, подле своей ограды – все тащит к себе.
Ржавое железо, гвозди, подковы, брошенную автомобильную шину, печную трубу, жестяной ящик. Все у него находит применение в хозяйстве. Я никогда не могу забыть, например, какая встреча была у меня с моим другом Иваном Николаевичем в прошлом году. Иду по шоссейной дороге в Кламарском лесу, наслаждаюсь прогулкой… И, вдруг, вижу – навстречу движется странная ржавая железная крыша.
– Что за чертовщина? – испуганно замедлив шаги, подумал я. – Крыша гуляет? И одна? Без спиритического общества? Без медиума?
Но, вот, приблизились мы друг к другу – крыша и я – поравнялись… И неожиданно приподнялось над землей слуховое окно, выглянула чья-то радостная голова… И раздался торжествующий голос:
– Здравствуете, дорогой! Не узнаете? Нашел для сарайчика чудесную штучку!
Это был он: Иван Николаевич.
Помню также прошлогодний визит свой к нему в Пти-Кламар, где он купил участок и своими руками возвел собственный дом. Где мой друг научился всей этой премудрости – рыть подвал, ставить фундамент, класть кирпичи для возведения стен – уму непостижимо. Но факт тот, что каждый праздничный день, в течение двух лет, он с раннего утра до позднего вечера упорно занимался на участке строительством, вместо ватерпаса[267] вымерял вертикали и горизонтали зонтиком, вместо камиона[268]пользовался для перевозки строительных материалов тротинеткой[269] малолетнего сына… И, в конце концов, добился своего, все-таки.
Приехал я в Пти-Кламар по его специальному письменному приглашению. Отправился отыскивать усадьбу. Спросил случайно встретившегося русского колониста:
– Скажите, будьте любезны… Где здесь имение господина Орлова?
– Ивана Николаевича? А вон, за поворотом, – отвечал тот. – Видите, будто замок царицы Тамары. Это его.
В самом деле. Строение меня и удивило, и не на шутку встревожило. Смотришь с улицы и не веришь глазам. Что это? Нечто созидающееся? Или, наоборот, разрушающееся? Груда кирпича, камней, балок, железа… И над всем этим – крыша.
– Слава Богу! Наконец-то! – услышал я из-за стропил радостный возглас. – Идите сюда! По дорожке!
Обошел я развалины, перескочил через клетку со странной домашней птицей, по виду сорокой, и очутился перед зияющим четырехугольным отверстием в стене.
– Это дверь, голубчик, дверь! Не бойтесь! – продолжал кричать сверху Иван Николаевич. – Входите смело, я сейчас сам спущусь.
Внутри, действительно, виднелись циклопической стройки каменные уступы, очевидно, проект будущей лестницы. Осторожно поднявшись, судорожно цепляясь за стену, чтобы не свалиться в подвал, я вошел, наконец, в переднюю и увидел в глубине две небольшие уютные комнатки.
– Вот, чудесно, что не обманули, – целуясь со мной, проговорил Иван Николаевич – Снимайте пальто, вешайте сюда, прямо на ручку от половой щетки. Ну, что? Недурно у нас? Правда? С лестницы не скатились? А как внутри? Нравится? Вот, жаль, подлый американский кризис подвел. Со стороны фасада хотел сделать шикарный зал, веранду с цветами, облицовку с колоннами, начал даже стену возводить… А тут, как на зло, в Чикаго банкротства, в Нью-Йорке паника, в Сан-Франциско неблагополучно… Вот и сел, не достроив фасада. Но ничего… Страшен сон, да милостив Бог. Давайте-ка шляпу, мы ее водрузим на лопату. Все гости в сборе, только вас ожидали. У меня сейчас знаете, маленькое торжество. Открытие кухни и уборной, понимаете? Иногюрасьон. Ну, пожалуйте в столовую. Не зацепитесь только за пол. Господа! Позвольте представить! Знакомьтесь!
Конечно, можно спорить о том, что лучше: создавать свое гнездышко и мучиться, или не создавать гнездышка и тоже мучиться.
Иногда посмотришь на наших лотисманных владельцев, взглянешь, как обзаводятся они хозяйством, грустно подумаешь: «Эх, придет старость, будет у них свой уголок, садик, куры, цыплята. А у тебя? Ни кола, ни двора!»
Но, затем посмотришь во второй раз, опять взглянешь, и подумаешь уже с облегчением: «Нет, если уж умирать от изнеможения, то лучше в старости, нежели сейчас, в зрелые годы…»
Однако, как ни относиться к вопросу о земельных участках, нельзя не признать, все-таки, беспримерной жизнеспособности, неиссякаемой энергии, неукротимости русского духа. Неистребимого в русских людях инстинкта собственности, желания кроме голого «я» иметь вокруг и нечто «свое».
Это, в сущности, и есть лучшее опровержение коммунизма. Неоспоримое доказательство того, что русский народ в рамках идиотского социализма надолго удержать невозможно.
А если в нашей мелкобуржуазной стихии есть нечто тревожное, то разве только одно: как быть со своим участком Ивану Николаевичу, когда можно будет возвращаться в Россию?
Это, действительно, проблема.
«Русский инвалид», Париж, 22 мая 1932, № 41, с. 7–8.
Удача
Чертовски повезло Марии Степановне.
Вот, поистине, не знаешь, откуда может счастье прийти. Один всю жизнь напрягается, трудится, мечтает, как бы разбогатеть, даже не то, что разбогатеть, просто получить приличную службу. И ничего не выходит. А другой ни о чем не мечтает, не тужит, живет, как птица небесная и вдруг драгоценная посылка с неба.
Удивительная загадка – наше эфемерное человеческое счастье. Какими законами руководствуется? В чем его тайный смысл, сокровенные мудрые причины? Не говорю уже о мистике врожденных дарований. Это, действительно, чудо. Смотришь иногда на человека, готов увидеть в нем обиженное Богом существо – и неожиданно узнаешь: крупный талант! Нечесаный, грязный, с нелепой физиономией, со смешными манерами; когда говорит, лыка не вяжет; когда сидит за обедом рядом, внушает опасение соседу, как бы не брызнул соусом на чужой рукав…
А в результате – подлинная искра Божья, выдающаяся личность в истории.
Наоборот, встретишь кого-либо в первый раз, обворожишься, удивишься, как много судьбой дано одному человеку: и красив, и чисто выбрит, и воротничок свежий, и галстук в тон носкам, и говорит непринужденно, красноречиво, умно. А присмотришься… День, два, три. И ясно видишь: осел.
Сколько раз в жизни приходится сталкиваться с такими парадоксами врожденности. Сколько писателей, например, знаешь: у одного почерк куриный, орфографические ошибки скачут по рукописи, точно блохи по огороду, слова пропущены, запятых нет, колесо через ять; при чтении подлинника, в общем, стыдно за литературу. А весь мир восторгается, иностранцы переводят на свои языки.
А бывает рукопись безукоризненная, каллиграфическим почерком, все знаки препинания на месте, все предложения этимологически, синтактически выше похвал. Видно, человек старался, переписывал начисто. А никто не читает. Кроме секретаря или редактора.
Недаром эту непостижимую тайну дарования так горько охарактеризовал пушкинский Сальери в речитативе «Опера комик»: