Григория Алексеевича потерял я из вида уже с Ростова. Не знал даже, где он находится. И вот, поднимаюсь в воскресенье из подземелья метро на чистый воздух, выхожу на улицу – и вижу: стоит в толпе солидный, хорошо одетый господин, опирается на трость с серебряным набалдашником и внимательно следит, как у продавца механических игрушек по тротуару мышка взад и вперед бегает.
– Григорий Алексеевич, вы?
– Ба! Кого вижу!
Погода была хорошая. Мне и ему не нужно было никуда торопиться. И мы, оживленно беседуя, отправились гулять по бульвару.
– Эх, не узнаю я теперь сам себя, – с печальной улыбкой говорил Григорий Алексеевич, добравших в воспоминаниях до Константинополя. – Был настоящим человеком, энергичным, с инициативой, а теперь что? Растолстел, обрюзг… Французский мещанин, как все, не более. По часам встаю, по часам возвращаюсь со службы домой, завтракаю вовремя, обедаю вовремя, голодать не голодаю, сыт, доволен, счастлив с женой, и от всей этой сытости и удовлетворенности иногда такая тоска берет, что взвыть хочется. То ли дело Константинополь, а? Денег ни гроша, на штанах бахрома, сапоги без подметок, в животе пусто… А в голове зато ясность необычайная. Острота мысли. Что ни увидишь, сейчас же идея какая-нибудь вспыхивает. За что ни возьмешься, всегда на новое, неизведанное тянет.
– Ну, хорошо… – спросил я. – А когда вы, Григорий Алексеевич, приехали во Францию?
– Я? Девять лет, голубчик, уже здесь, в Париже. Девять лет томлюсь на одном месте. Вот, кстати, теперь, как вы видите, я гражданин вполне приличный. Документы в порядке, карт д-идентитэ аккуратно меняю, налоги плачу, даже зажигалка, и та у меня законная, с оплатою сбора. А знаете, как я из Константинополя приехал в Марсель? Последнее счастливое воспоминание, можно сказать… Живу, значит, я в Константинополе, до последнего срока, пока союзные войска не стали эвакуироваться, и подумываю: а не пора ли и мне тоже во Францию? Турцию я в некотором смысле исчерпал, дал ей и взял от нее все, что можно дать и что можно взять. Но, конечно, ни документов, ни визы, ни вообще чего-либо такого, что характеризует человека с внешней стороны, у меня не было. А тут еще на моем попечении целая группа в пятнадцать человек – тоже все офицеры. «Ну, – говорят они, – выручай, Григорий Алексеевич. Ты лучше всех умеешь и войти в положение и из положения выйти». «Ладно, – говорю я им, – приходите завтра, голубчики, с вещами в десять утра на пристань, где французский транспорт стоит. Транспорт, по моим сведениям, в двенадцать часов отходит в Марсель, так что на пристани все успеем обдумать, как следует». Явились мы все, как условились, за два часа до отхода на пристань. На транспорте уже машина гудит, оживление началось. Вижу я, по длинным сходням публика поднимается, вручает какие-то номерки контролерам. «Смотри, Григорий Алексеевич, – грустно говорят сослуживцы, – контроль номерки требует, и кроме того, у входа два вооруженных солдата стоят». «Пустяки, – говорю я, – до отхода еще полтора часа. Все образуется». Отошел я подальше от сходен, прошелся несколько раз около кормы транспорта, оглядел внимательно толпившуюся на палубе публику и решил действовать. «Эй, земляки, – кричу я. – Кто если из наших, бросайте-ка свои номерки! Сами понимаете, всем в Марсель хочется!» Сказать правду, на много номерков не рассчитывал я. Думал, самые смелые бросят пять-шесть, придется поэтому жребий метать. И вдруг, представьте: целая пачка через несколько минут образовалась! Нашел я у одного из компаньонов резинку, карандаш, отошел в сторонку, стер старые номера, поставил наудачу новые, а затем выстроил всех, сам для солидности вставил свой номерок себе в зубы, в одну руку взял чемоданчик с парой носков, в другую сверток с бритвой и щеткой, и пошел по сходням, делая вид, что сгибаюсь под тяжестью. А за мной остальные.
– Прене![288] – сквозь зубы говорю контролерам, вытягивая губу, чтобы номерок вынули.
Вы себе представить не можете, дорогой, какая радость охватила нас, когда транспорт вышел в открытое море! У некоторых оказалась с собой водка, закуска, пошел пир горой. Корнет Ефимов до того надрызгался, каналья, что его вечером нашли спящим в спасательной лодке, висящей над морем. Как он туда попал, так до сих пор никому не известно. Но прошло несколько часов, жизнь вошла в колею – и вдруг контроль. Уже не номерки спрашивают, а все, как следует: документы и прочее. Арестовали, разумеется, всех нас, заперли в трюм, принесли арестантское довольствие. Ну, а мы на радостях, что довольствие даровое, в трюме быстро хор организовали. Сидим, поем «Вниз по матушке», «Занесло тебя снегом, Россия». И вечером, вдруг, является помощник капитана, просит нас всех в кают-компанию по требованию публики: пассажирам пение понравилось, а из трюма, сами понимаете, голоса доносятся слабо.
Таким образом, доплыли мы благополучно до Марселя. Пели каждый вечер для пассажиров, заработали каждый франков по полтораста, как раз на дорогу в Париж. И вместе с этим окончилась наша привольная жизнь. Кое-кто поступил на службу. Кое-кто уехал дальше, в Америку… А теперь сижу я по вечерам дома, с женой-француженкой, часто вспоминаю Константинополь, тоскую… И думаю:
– Эх, жизнь наша, жизнь! Неужели старое никогда не вернется?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 20 февраля 1933, № 2820, с. 3.
Великопостные мысли
Представители древней истории любили вкусно поесть и хорошо выпить. Ной, как известно, ознаменовал конец своего плавания выпивкой. Валтасар[289] допивался на пирах до предупреждений «Мене, текел, и фарес». Артаксеркс[290] из-за пьяного бахвальства на пиру поссорился со своей женой Астинь. Лукулл[291] чуть не умер от объядения после победы над Митридатом при Кизике. И на что мудр и серьезен был Платон, первый, так сказать, академик. А и тот один из диалогов посвятил симпозиану-пиру, прекрасно учитывая, что такой бульварный заголовок сразу привлечет внимание читающей публики…
Вот почему учрежденный во втором веке Великий пост предписывал людям прежде всего воздержание в пище. Антиохийские праведники Симеон, Варнава, Манаил, Савл, – личным примером учили новообращенных посту. Пример воздержания подавал также апостол Павел, – проходя через Листру и Иконию, при рукоположении пресвитеров.
В общем каждая эпоха имеет свои излишества. И с этими излишествами пророкам и учителям естественно приходится вести борьбу.
В нашей эмигрантской среде особых злоупотреблений пищей мы, к счастью, не видим. Ни одного из своих друзей и близких знакомых я, например, не мог бы обвинить в валтасаровых пиршествах и лукулловском составлении меню.
Но если, в связи с бюджетом, особых злоупотреблений с едой у нас нет, то другие излишества мы все же себе позволяем.
Какое, например, воздержание можно предписать тому, кто ежедневно рассказывает о своих колоссальных имениях в России?
Прекратить есть? Но он и так почти ничего не ест. Между тем, воздержаться во время Великого поста от рассказов… Не вспоминать… В крайнем случае, значительно уменьшить количество своих десятин… Это было бы, действительно, жертвою Богу.
Или какое воздержание можно рекомендовать тому, кто любит ежедневно выступать на эмигрантских собраниях? Что для него скоромные или постные блюда, если он не успевает закусить даже? Однако прекратить выступления… Помолчать немного, пока пост пройдет… Задуматься… Кое-что взвесить… Это, в самом деле, очищение души.
Конечно, универсального способа воздержания для всех эмигрантов найти невозможно. Это не древнее время. Бывают, например, беженцы, которым в виде воздержания от любостяжания можно рекомендовать в посту не голодание, а наоборот устройство шикарного обеда на двадцать персон: чтобы таким поступком до некоторой степени преодолеть страсть к накоплению денег. Бывают, с другой стороны, грешники, которым следует хоть в пост прекратить вечеринки, чтобы ради этих вечеринок не делать долгов. Есть, далее, люди, для которых самым большим лишением было бы прекратить обсуждение семейных дел своих ближних…
Что, в сущности, для этих последних привычный пост в еде и питье?
Но, вот, семь недель ни слова о делах ближних. Семь недель ни одного намека по адресу Веревкиных, насчет отношения Елены Ивановны к Алексею Антоновичу… Это, действительно, аскетизм. Это, в самом деле, высшее достижение духа…
Я отнюдь не собираюсь вести бесед на великопостные темы. Я ничего не проповедую, никого не учу. Но как все же не написать несколько слов о формализме, с которым многие из нас до сих пор относятся к Великому посту, если в минувшее прощенное воскресенье мне самому пришлось наблюдать такую жуткую сцену:
– Милочка, Любовь Николаевна… Сегодня такой день… Все просят прощения… Простите меня, голубушку, за несдержанность.
– Да что вы, дорогая моя. Я сама кругом виновата. Простите вы.
– Нет, нет, что говорить, милая. Виновата одна я. Стоило мне, глупой, поднимать истерию из-за какого-то шва, который вы неправильно прострочили на платье сзади!
– Нет, уж, дорогая, причем вы, когда я первая сказала резкость. Теперь дело прошлое, теперь вы понимаете сами, что все произошло от того, что материя оказалась дрянной.
– Ах, что вы, моя милая. Материя превосходная, по сорока франков метр. Но вы, ведь, не настоящая портниха. У вас и опыта нет. И глазомера тоже. Я должна была это понять и простить.
– Как? У меня… нет опыта? Ах, дорогая… Да вы посмотрите на ваши бока! Вы скажите, какой опыт может сделать подобные окорока ýже?
– Голубушка… Простите… Сегодня такой день… Но если на то пошло, черт побери, то скажите мне прямо: разве допустимо, чтобы портниха была косой? Чтобы один глаз у нее смотрел на нас, а другой в Арзамас?