– У меня? В Арзамас? Вы опять? Господи! Удержи мой язык… Сережа, попроси ее выйти… Немедленно! Ты слышишь? Опять явилась скандалить!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 4 марта 1933, № 2832, с. 3.
Магия
Мы как-то мало вдумываемся в это, а, между тем, разве не жутко?
На днях в одном доме хорошо известный русской публике певец демонстрировал нам напетые им еще задолго до революции пластинки. Таких записей, как известно, сохранилось немало. Технически они, естественно, хуже современных. Звук беднее обертонами; сравнительно с нынешними дисками есть какая-то сухость, излишняя «металличность».
Но всех нас, присутствовавших, тронуло главным образом не то, что пластинки старые, счастливых прежних времен, а то, что при воспроизведении их тут же рядом, сидел сам певец, кумир московской и петербургской публики… И сам себя слушал.
«В своих скитаньях
Много страданий
И испытаний
Я перенес…»
Неслись из аппарата звуки оперетты Планкетта[292]. Прекрасно звучал молодой сильный голос. Сколько жизнерадостности, задора, уверенности в себе, в своей удаче, несмотря на слова о страданьях!
А он, кумир публики, тихо сидел, слушал себя и грустно улыбался…
Правда, голос у него и теперь отличный. Если бы не слегка пошатнувшееся здоровье, он и теперь показал бы молодому поколенью, где раки зимуют. Но улыбка грусти, все же, не сходит с лица. И ясно почему:
– Какие скитанья в то время?
– Какие страданья?
– И что, собственно, этот баловень судьбы, этот талантливый задорный мальчишка перенес?
Вот теперь, через двадцать лет, слова, действительно, имеют глубокий, полный драматического опыта, смысл. Конечно, ходить специально три раза кругом света не пришлось. Но если подсчитать все эвакуации, бегство с юга на север, с севера на юг, Грузию, Константинополь, Швецию, Болгарию, Германию, Францию, то разве пробег не велик?
И вот в этом давнем звучании своего собственного, живого голоса, не предчувствующего никаких катастроф, голоса, не знающего, что произойдет в скором будущем, – во всем этом, в самом деле, была какая-то жуткая мистика. Часть души, прежняя, молодая, опьяненная жизнью, победно звучит… А душа настоящего времени, мудрая, тихая, трезвая рядом. И молчит. И с грустной улыбкой внимает.
Я взял для примера только простой граммофон, которым уже давно не удивишь никого. Но сейчас, когда для воспроизведения моментов минувшей человеческой жизни есть в распоряжении говорящий экран, – мистика техники идет дальше. Получают бессмертие не только голос, но все движения, одухотворение улыбки, игра взгляда…
И разве не жутко будет лет через тридцать видеть в обществе какого-нибудь ушедшего на покой популярного артиста синема при демонстрировании старой картины. На экране он – юный, задорный, самоуверенный. Вот порывистые, молодые движения. Нетронутое морщинами лицо. Игра интонаций…
А тут же рядом, в кресле, – он тоже, но другой, умудренный, затихший, со снисходительной улыбкой, запутавшейся в сети морщин.
Раньше, когда-то, достигалось бессмертие в голосе. Теперь бессмертны звуковой и зрительный образы. Часть души, уже полнее, чем раньше, – сохранилась, находится рядом с настоящей, живущей. И как радостно знать: уже не исчезнет!
Что будет в этой области через сто лет, через двести, трудно сказать. Но, судя по общему движению техники, инстинктивно идущей к преодолению смерти, бессмертие образов со временем, без сомнения, расширится.
Вот, предположим, 2003 год. Какая-нибудь певица гремит по всему миру. Проходит двадцать лет. Она гремит. Проходит еще десять – она, наконец, не выступает.
В каком-нибудь доме, у милых хозяев, в 2033 году празднуют рождение дедушки. В числе приглашенных бывшая знаменитость – почетная гостья. Собираясь сюда, певица захватила с собой стереофотофонопластинки. У хозяев, конечно, есть свой аппарат, дающий рельефные изображения в зале. Перед сеансом все садятся у стен. Свет в комнате гаснет. Стереофотофонографоскоп начинает потрескивать.
И, вот посреди зала, в ярком неземном свете появляется вдруг она – в далекой молодости. Фигура реальна. К ней можно прикоснуться. Ощутить бархатистость руки, теплоту воспроизведенного аппаратом дыханья. Вот певица делает несколько шагов. Ловит в воздухе ноты. Перелистывает. Вот заиграл оркестр. Она улыбнулась, запела… Какой голос! Какая мимика! Как прекрасна фигура!
А та, другая она, седая, сморщенная и тихая, сидит у стены, смотрит на себя. Слушает. Улыбается…
И – что особенно жутко – не говорит подобно тому, как резонно говаривали в присутствии привидений наши бабушки:
– Чур меня! Сгинь! Пропади!
А, наоборот, – радуется. Умильно оглядывает всех. И в заключение спрашивает:
– Хотите, быть может, еще что-нибудь?
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 мая 1933, № 2916, с. 3.
Чистое искусство
Смотрю я на своего молодого приятеля – художника Коркина, и любуюсь.
В нашем положении только при такой бурной энергии и можно существовать.
Механически изо дня в день идти по одним и тем же житейским рельсам, добросовестно служить где-нибудь, пунктуально выполнять много лет подряд определенную работу, это – верная гарантия, что, в конце концов, тебя выгонят.
А сегодня делать одно, завтра другое, послезавтра ничего, и при этом быть всегда в одинаково ровном благодушном настроении – это уже прочное положение в обществе. Это – та самая несокрушимая деловая позиция, про которую говорил еще поэт:
«Но скалы и тайные мели
И бури ему нипочем».
Как существовал до сих пор в зимние сезоны Степан Николаевич Коркин, не знаю. Но каждый год с наступлением лета брал он ящик с красками, затыкал за пояс кисти, садился в поезд и бодро уносился куда-нибудь в Прованс или в Бретань писать портреты выдающихся местных жителей.
Работа шла недурно, так как выдающихся людей в деревнях много. К сожалению, только приходилось каждый раз преодолевать кое-какие трудности. Провансальские фермеры, например, не любят, когда в портрете обнаруживается слишком явное сходство с моделью. Обыкновенно заказчик вперед говорит, какие у него должны быть глаза, какой цвет лица, какие уши. А одна бретонская старуха, просившая Коркина написать ее мужа, категорически отказалась принять портрет.
– Я эту отвратительную морду и так каждый день вижу, – гневно заявила она. – Вы должны были сделать моего мужа молодым, статным, красивым.
На днях, после долгой разлуки, встретил я опять Степана Николаевича.
– Вы что же? – удивился я, узнав, что два месяца он пробыл на Ривьере. – Значит, бросили своих выдающихся мужичков?
– А ну их в болото, – весело проговорил Коркин. – Я с этого года твердо решил перейти на интеллигенцию. Погодите, сядем, выпьем кафе-крем[293], и я расскажу.
Мы расположились на тротуаре за столиком. Степан Николаевич заказал кофе, с удовольствием вытянул ноги, снял шляпу, снисходительным взглядом окинул сновавших прохожих.
– Так вот, значит, приехал я в один из этих курортов, – начал он. – Краски конечно со мной. Кисти тоже. В чемодане сорочка, пара носков, как полагается. А денег не кот наплакал, а свинья: всего шесть франков с полтиной. Зашел я по этому случаю в один из дорогих ресторанов возле набережной выпить чего-нибудь, чтобы обдумать свое бедственное положение. А в ресторане этакие кругленькие деревянные столы, довольно красивые, лакированные. Посмотрел я на свой стол, на соседний, и сейчас же мне в голову шасть – идея.
Подхожу к человеку за кассой и спрашиваю.
– Вы хозяин?
– Я.
– Позвольте представиться. Известный русский пентр[294] Коркин. Я хочу вам сделать предложение, мсье. Вот, у вас здесь отличные столы. Хотите увеличить клиентуру? Я вам нарисую на крышках картины из русской истории, а вы закажите для прикрытия их круглые стекла по размеру столов. Таким образом, сверху всегда будет чисто, а внизу всегда будет художественно.
Потолковали мы о подробностях, показал я хозяину открытки, с которых буду писать копии: богатырей Васнецова, вид Кремля, еще кое-что… И соблазнил старика. Прожил я у него во дворе в сарае на всем готовом недельку. Работал без устали. Выставили мы, наконец, столы на тротуар. Прохожие с любопытством стали останавливаться, осматривать Кремль, Илью Муромца, Добрыню Никитича, трогать руками… И что бы вы думали? Заметно прибавилось публики!
А через несколько дней меня спешно, вдруг, вызывает хозяин.
– Мсье Стефан, – радостно говорит он. – Вам заказ будет. Идите скорее к одной голландке, вот ее адрес.
Прихожу я к голландке. Живет она в шикарном отеле. А вокруг трое ребят – ее мальчишки.
– Мне очень понравились, мсье, ваши древние русские воины, – говорит мне голландка. – Вы не можете нарисовать такую же точно картину, но с той только разницей, чтобы вместо ваших взрослых мужчин, сидели на лошадях мои малолетние дети? Вот они.
Посмотрел я на детей. Хилые, анемичные. Младший, пятилетний, должно быть, чистокровный рахитик. Но почесал я затылок и говорю:
– Что же, мадам, можно. Только, в виду изменения художественной концепции, дороговато будет стоить.
– Ничего, – говорит голландка, – я не стесняюсь в деньгах. Только пусть дети будут похожи. И пусть в полном рыцарском облачении.
В шесть сеансов откатал я голландских «богатырей». На черную, среднюю лошадь посадил старшего болвана, на белую среднего, на гнедую младшего. Какая чепуха получилась, сами можете вообразить. А голландке понравилось страшно. Показала она эту картину приятельнице своей, шведке… Та пришла в восторг, вызвала к нам своих трех дочерей. И говорит: – А девочек можете? Чтобы они тоже сидели? И в таком же наряде?