– Как? Вы не дома? А Екатерина Андреевна? Уехала?
Он протяжно вздохнул, молча показал рукой на пустой стул рядом.
– Присядьте. Уехала, вы говорите? Если бы уехала. Смысл по крайней мере был бы. Нет-с, извините. Никуда не уехала. Сидит. Дома сидит. Утром сидит. Днем сидит. Вечером сидит. Ночью сидит. Восемнадцать часов в сутки сидит. Двадцать два часа! Двадцать четыре! Гарсон, анкор эн верр[311]! Вы понимаете, в чем дело? Не понимаете? Так вот, слушайте: решила зарабатывать деньги, мужу помогать. Компрене? Месяца два назад сговорилась с одним мезoн де кутюр, объявила мне, что будет делать вышивки, чтобы улучшить материальное положение… И начала улучшать. «Катюша, – говорю я через неделю, – посмотри, голубушка, как у нас все улучшилось: ты семь дней, не разгибая спины, просидела, обед из ресторана брала и заработала всего шестьдесят франков. А за это время одной только фамм де менаж мы уплатили восемьдесят четыре, не говоря о готовых обедах. Какой же расчет, Катюша?» А она не сдает. «Нет, Анатоль, – говорит. – Я не могу больше видеть, как ты изнываешь. Я обязана помочь. Это мой нравственный долг». «Катюша, – говорю я, – какой же нравственный долг, когда дефицит?». «Все равно, – отвечает, – дефицит не дефицит, а я принципиально решила. Не могу сидеть, сложа руки, когда муж выбивается из последних сил».
Анатолий Васильевич смолк, выпил залпом полный бокал, вытер платком усы и горько продолжал:
– Разумеется, я не обвиняю этот самый мезон, где жена работу берет. Им самим тоже пустяки теперь платят. Клиенты, знаете, какие пошли. Кроме того, жена слишком у меня педантична: десять раз на материю внимательно взглянет, прежде чем иглой ковырнет. Но тем более: с какой стати женщине гибнуть? Прошло только два месяца, а вы посмотрите на нее: лицо вытянулось, глаза красные, когда со стула встает, за поясницу хватается. И в доме, несмотря на фамм де менаж, – столпотворение. Со службы придешь, и будто пожар только что был. На кухне – груда грязной посуды. На столах все перевернуто. На полу лоскутки, хлопья материи. Пройдешь по комнате, и за тобой почему-то тянется нитка. Дрыгнешь ногой, чтобы оторваться, еще хуже: другая прицепилась. А один раз, не поверите, в супе две иголки нашел. Даю слово. Слава Богу, нитки были вдеты, так что изо рта успел назад вытащить. А если бы без ничего? Что тогда? Затем эти самые булавки… Боже мой! Если бы вы видели! На столе булавки, на тарелках булавки, на стульях булавки, на полу булавки… И, главное, даже подойти к жене близко нельзя. Сидит в кресле, точно больная, подоткнет сзади подушки, разложит вокруг тряпье и кричит: «Не подходи с папиросой, прожжешь!». «Катюша, – осторожно говорю я издали, из другого угла. – А когда же у нас нормальная жизнь начнется? Когда же ты пришьешь к брюкам пуговицу?». «Осенью, – отвечает. – Осенью, когда сезон кончится. И квартиру подмету, и носки заштопаю, и пуговицы, где нужно, пришью. А пока придерживай руками, сам видишь – не могу оторваться».
Анатолий Васильевич повернулся в сторону двери, ища глазами гарсона, чтобы попросить еще бокал.
– Послушайте, друг мой, – мягко сказал я, взяв его за руку. – Довольно вина. Ведь так не трудно и спиться. Хотите, я предложу вам выход? Послушайте… Вы сколько теряете в месяц на работе жены?
– Сколько? Да вот… Если считать, кроме фамм де менаж, поездки в мезон, да готовые обеды – франков двести лишних выходит, не меньше.
– Так вот что. Вы ничего не говорите Екатерине Андреевне, а сегодня же ночью, когда она уснет, возьмите хорошие острые ножницы, и в нескольких местах аккуратно сделайте на заказе небольшие надрезы. Если после этого ей дадут еще что-нибудь шить, достаньте кусочек сливочного масла и вотрите его в материю, чтобы пятен десять, двенадцать получилось, не меньше. Два-три случая подобного сотрудничества с вашей стороны, и сами увидите, как все хорошо кончится!
Через месяц заглянул я к Коробовым, чтобы посмотреть, как наладилась жизнь.
Вошел и обрадовался. По-прежнему в квартире чисто, уютно. По-прежнему сидят оба за столом под абажуром, пьют чай, слушают радио. И нежно воркуют, будто два года не виделись.
Слава Богу. Очевидно, комбинация удалась: отказали в работе.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 25 августа 1934, № 3370, с. 3.
Авантюрный рассказ
От чего иногда зависит репутация человека!
Ездили мы недавно большой компанией на одну русскую ферму, где владельцы устроили недорогой пансион. Ферма расположена недалеко от Парижа, в живописной местности; главный дом, где живут пансионеры первого ранга, стоит на косогоре и с одной стороны кажется трехэтажным, а с другой – одноэтажным. Недалеко от него – другие постройки, для гостей второго и третьего класса: сарай крытый, сарай открытый и, наконец, просто сеновал, где за три франка можно отлично переночевать на душистом сене, ничего не приплачивая за аромат.
Почти весь день провели в чудесном соседнем лесу, к сумеркам вернулись на ферму, плотно, по-деревенски, поужинали, и остаток вечера решили провести в садике, над которым возвышался фасад главной постройки.
– Господа, – со смущенным видом сказал хозяин, когда, расположившись под окнами дома, мы довольно шумно стали беседовать. – Простите, ради Бога, за предупреждение, но многие из пансионеров у нас рано ложатся спать. Будьте добры, говорите чуть-чуть потише.
– Пожалуйста, Петр Васильевич, – с легкой обидой в голосе ответил вдохновитель нашей поездки на ферму Анатолий Сергеевич. – Только разве много народа сейчас у вас здесь живет? Наверно, одна прошлогодняя старушка с мопсом?
– Нет, извините, не только старушка с мопсом. Вот – внизу, слева, артист с женой. Весь сезон, бедняга, пел в русской опере, но ему ничего не заплатили, и он теперь отдыхает от огорчения. Доктор сказал, что абсолютный покой нужен. Затем справа – видите темное окно – бывшая богатейшая помещица, содержит в Париже бакалейную лавку. Ее тоже доктора выслали: разлитие желчи началось. Всем клиентам давала продукты в долг, и в конце года должников на 70 тысяч набралось… Ну, здоровье и пошатнулось. А вон там, наверху, горит свет, в двух маленьких комнатах профессор живет с женой и дочерью. Прекрасная семья, тихая, богобоязненная. Каждый вечер сейчас же после ужина поднимаются к себе, и он читает им Библию, а они занимаются рукоделием и слушают. Вы, наверно, знаете это имя… Известный ученый.
Хозяин назвал фамилию. Мы все с благоговением взглянули наверх.
– О, да, всероссийская знаменитость, – почтительно проговорил Анатолий Сергеевич. – Насколько мне известно, профессор в последнее время увлекается церковными и благотворительными делами. Благодаря знакомствам с французами, немало нуждающихся беженцев устроил на службу.
Хозяин посидел с нами некоторое время, затем попрощался, ушел спать. А так как вечер был тихий и теплый, и расходиться нам не хотелось, то сидели мы в садике довольно долго. Анатолий Сергеевич рассказал жуткую историю с привидением в его имении в Полтавской губернии. Анна Владимировна в добавление к рассказанному сообщила, что вообще в мире есть не мало всего такого эдакого. Ксения Николаевна начала подробно вспоминать, какие числа были у нее в жизни роковыми; оказалось, что числа эти делятся без остатка на два, на три и на единицу.
Однако, не успела Ксения Николаевна до конца изложить свою магию чисел, как сверху, из открытых окон профессорских комнат, послышался вдруг грохот падающих стульев, звон стекла, раздалось несколько звонких пощечин, затем отчаянный женский визг, потом опять пощечины, опять визг. И все эти ужасные звуки перемешивались с мрачными восклицаньями, принадлежавшими несомненно мужскому голосу:
– Вон отсюда! Пошла прочь… Где моя палка?
Продолжалась эта отвратительная семейная сцена всего две минуты, не больше. Но нам показалась целой вечностью. Свет наверху внезапно погас, окна захлопнулись, наступило молчание. И мы внизу, притаившись, жадным шепотом стали делиться друг с другом впечатлениями.
– Вот тебе и Библия! – сказал я. – Интересно узнать, кого он бил: жену или дочь?
– Я думаю, и ту и другую сразу, – высказала предположение Анна Владимировна.
– А каков тихоня? – негодующе шептала в свою очередь Ксения Николаевна. – С одной стороны наука, церковные дела, благотворительность. А с другой – где моя палка. Вот, я потому-то, господа, и скептически отношусь ко всем людям, про которых ничего плохого никто не говорит. Тут-то всегда и гнездится всякое преступленье. Да-с… Уж я расскажу завтра обо всем этом Вере Федоровне Шаркиной. Посмотрим, что она скажет. Господи! Кстати: а который час? Может быть, есть еще в Париж ночной автокар?
Переночевав в открытом сарае, мы на следующий день собрались в столовой к завтраку. Пансионеры все были в сборе. Артист сидел за столиком в углу и томно вздыхал. Помещица, в ожидании первого блюда, грустно рассматривала свою записную книжку и нервно что-то записывала. А у стены сидели – профессор, жена, дочь – и, как ни в чем не бывало, мирно беседовали.
– Петр Васильевич, – весело обратился вдруг профессор к хозяину фермы. – А вы слышали, что у нас происходило ночью?
– Нет. А в чем дело?
– Подумайте… Летучая мышь залетела! Дамы со страха чуть не опрокинули стол. Подняли шум, крики, хлопали в ладоши, чтобы прогнать… Ужас, что было!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 августа 1934, № 3372, с. 3.
Толковый словарь великорусского языка эмиграции
Алор[312] (фр.). Шоферское восклицание, обозначающее: ну, вот, что поделаешь, айда, ну тебя к черту, все равно, что будет, то будет, от судьбы не уйдешь и пр. Например: алор, алор, дела коленкор. Какой тебе алор, когда неподвижен контер[313]