Давно это было. Сколько знакомых и близких, с которыми встречался в России… А теперь – многих уже нет, некоторые исчезли в далеких краях: кое-кого вижу до сих пор такими же, неизменившимися… А некоторые…
В двадцать девятом году, девять лет спустя после этого стояния на двенадцати Евангелиях, случайно узнал, что Николай Павлович уехал в Москву.
Я не видел его уже с двадцать пятого. Не знаю, что побудило… Тоска ли по родине? Нищета? Или родственники, оставшиеся за жутким рубежом, убедили в своих письмах, что все хорошо, что жить можно?
Как странно. Был таким крепким, устойчивым. Ненавидел насилие. С юношеских лет верил в свободу, как в высшее благо. И вдруг ушел добровольно к насильникам, сдался на милость отрицающих проблески гражданских свобод. А ведь как в церкви хмуро было его лицо при словах «Распни Его». И как страдальчески переживал он повествование о предательстве: «Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием»…
Помню я: бережно нес Николай Павлович свою свечу. Легкий порыв ветра приводил его в беспокойство. Из кармана пальто вытащил клочок бумаги, чтобы оградить им огонь. И каким торжествующим голосом ответил мне тогда:
– Донес.
Что же случилось? Сам задул? Или налетел вихрь, склонилось пламя, лизнуло судорожно сжатые пальцы… И погасло?
Да, увы. Не донес.
А с Иваном Степановичем до сих пор встречаюсь в Париже. Он никуда не уехал, продолжает оставаться в ряду эмигрантов, работает в качестве шофера такси, состоит членом некоторых организаций. Но как изменился со времени первого стояния на двенадцати Евангелиях за границей!
Не узнать человека.
Во время забастовки ходил в комитет, где под портретом Ленина выдавали пособие. На собраниях всегда выступает с заявлениями, что советская власть – национальная власть, что путь Сталина – путь России, что советы – прекрасная организация. И часто, громя интервенцию, вспоминает он Евангелие и говорит, что чуждые злобные воины желают разделить между собой ризы России.
Ах, бедняга! Неужели не помнит, как мы тогда, давно, стояли рядом, держа свечи в руках? Неужели забыл, что главное в Страстях Господних вовсе не разделение риз, а само умерщвление Христа? Почему такое преувеличенное внимание к ризам, такое равнодушие к самому факту Распятия?
Смотрю я на Ивана Степановича в эти моменты, слушаю, как отрекается от белого движения, в котором проявил столько доблести, и грустно думаю:
Ох, сильно колеблется его свеча! Ох, дует негодный ветер! Донесет ли? Удастся ли? Или окончательно погаснет огонь?
А вокруг, среди остальных, к счастью горят еще свечи. Бережной рукой охраняется пламя. Сверкают огоньки далеко ушедших в разные стороны в шумных столицах, в глухих углах Старого и Нового света. И ясно видишь, что продолжается торжественное шествие после двенадцати Евангелий. И радостно чувствуешь:
Донесут!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 апреля 1935, № 3615, с. 3.
Перед Воскресеньем
Что происходило в субботу? Мы не знаем. Только по прошествии этого дня Мария Магдалина, Мария Иаковлева и Саломия принесли к скале благовония. Евангелист Лука говорит: «в субботу остались в покое по заповеди». А у Матфея сказано: на следующий день после пятницы пришли к Пилату первосвященники, фарисеи и попросили: «прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики не украли Его». И, получив согласие Пилата, пошли и поставили стражу.
Да, торжественно праздновал Иерусалим этот день. Весь город охвачен был ликованием.
А у Гроба стояла охрана. Из надежных, испытанных воинов, умеющих с честью охранять достоинство великой империи. У себя, на родине, они – носители культурных прав гражданина. Но здесь, среди иноземцев, могут поддержать и фарисеев, и первосвященников, лишь бы этого требовали высшие соображения Рима.
Впрочем, все ли они римляне? Быть может, и нет. Вот, например, Дондус. Должно быть, из финикиян. Умное холодное лицо мореплавателя, потомка великой страны, долго царствовавшей на морях. Вот, другой, – Лавенторикс… Очевидно, из галлов. Внук сподвижника Верцингеторикса[358], не желавшего идти на поводу у развращенного Рима. А кто этот – Нунингус, по лицу как будто из диких германцев, но тихий, смирившийся, покорный исполнитель чужой воли? Не из Виндобоны[359] ли? Или с иллирийского берега?
Много собралось их здесь, возле пещеры. И улыбки играют на лицах. К чему столько людей для недвижного камня. Бездушное тело – лучший союзник охраны. А ученики… Что могут сделать они, подавленные, безоружные, огорченные тем, что, вопреки ожиданиям, смерть наступила?
– Кто идет? – спросил центурион Марк Анций.
– Это я, Каиафа… Первосвященник…
Каиафа подошел к камню, цепкими руками попробовал: прочно ли приставлен к скале. Целы ли печати.
– Хорошо бы еще что-нибудь подложить… – прошептал он, глядя по сторонам. Вот, хотя бы этот булыжничек…
Марк Анций услужливо помог старику. Поднял с земли крупный валун, подложил под глыбу, прикрывавшую выход.
– Слава ликторам и преторам! – проговорил Каиафа. – Теперь я и мое потомство может быть совершенно спокойными.
– Кто идет? – снова спросил центурион, увидев несколько приближавшихся фигур.
– Мы – знатные путешественники. Прибыли на праздник в Иерусалим. Разреши посидеть здесь.
– Я – вождь кельтов Эденус, – добавил один из явившихся.
– Я – антиохийский купец Эридор.
– Я – потомок великого Перикла – Пананос.
Знатные иностранцы сели вблизи скалы, раскрыли дорожные сумки, с аппетитом начали есть.
– Прекрасное место для прогулок, – удовлетворенно сказал Эденус, наливая в чашу вина. – А это правда, центурион, что Покойник, которого вы стережете, обещал после смерти воскреснуть?
– Говорят.
– В наше время воскреснуть не легкое дело. За твое здоровье, Эридор! А это правда, центурион, что Покойник считал Себя Спасителем мира?
– Да, как будто.
– Кого же Он спас? Папанос, не тебя ли?
– Меня? Что-то не помню. Может быть, кого-нибудь из вас, почтенные воины?
– Что касается меня, то я всегда сам спасаюсь, когда нужно, – среди общего смеха гордо произнес центурион. – А вот, что касается галлов – не знаю. Лавенторикс! Скажи-ка: как ты смотришь на свое спасение чужими руками?
– Я, Анций, сам могу спасти мир. Дай мне только выпить, поесть и поговорить…
Да, конечно, мы не знаем, что происходило в субботу. Очень может быть, что так и было: воины мило шутили. Путешественники заходили, любуясь окрестностями. И несколько раз Каиафа забегал проверить: все ли в порядке.
Но зато мы твердо знаем, что произошло после, при наступлении следующего дня. Как были охвачены радостью ученики. Как встревожился Иерусалим. В какую панику впали фарисеи, верившие только в царство земное. В царство продажи и купли.
И этого знания достаточно нам, чтобы нерушимая вера согрела сердца.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 28 апреля 1935, № 3616, с. 1.
Достойное подражания
Непрактичны, все-таки, русские эмигранты.
Сколько лет живут в Западной Европе и никак не могут научиться у иностранцев практически смотреть на вещи.
Вот, например, пошел я на днях во французский театр «Капюсин» взглянуть на наших талантливых соотечественниц: Кису Куприну[360] и м-ль Бройдо. Обе очень мило играют. Вообще, актеры в труппе прекрасные.
А в антракте стал от нечего делать перелистывать печатную программу спектакля и увидел, сколько разнообразных фирм обычно бывает связано с постановками в парижских театрах.
На двух страницах приводится список реквизита и необходимых для сцены аксессуаров, с указанием того, кто все это изготовлял, шил, продавал или делал на заказ:
«Кресло английской кожи и диван поставлены торговым домом таким-то.
Ковер фирмы такой-то.
Каравелла, выставленная у стены, продается. Справиться там-то.
Саквояж, участвующий в действии, принадлежит дому такому-то.
Артисты пьют на сцене коньяк фирмы нижеследующей…
Смокинг артиста Икс сшит на улице Скриб портным имярек.
Артистка такая-то полностью одета на улице Камбон таким-то „мезоном“.
Шляпы артистки такой-то во всех трех актах принадлежат творчеству мадам Игрек, бульвар де Капюсин.
Туфли артистки куплены в доме Зет, номер такой-то, бульвар Мадлен.
Белье сшито там-то.
Драгоценности в ушах, на руках и на груди артистки А. – из дома такого-то».
В общем, указано все, кажется. Шляпы, белье, коньяк, ботинки, чулки, платья, картины, драгоценности, ковры, мебель. Пропущено разве только несколько пустяков: чьей фирмы кофе, которое подается на сцене, кто его молол, на чьей ручной мельнице; и не указано, помимо того, кто сделал металлическую ручку на выходной двери пансиона.
И, конечно, во всей этой рекламе предосудительного нет. В наши дни кризиса круговая материальная порука необходима. Искусство поддерживает фирмы, фирмы – искусство, публика – искусство и фирмы, а фирмы и искусство – публику, предоставляя ей «фаверы»[361], «сольды», скидки и всевозможного вида рассрочки.
Вполне естественно и практично.
Ну, а теперь перейдем к нашим эмигрантским русским антрепренерам и спросим их с печальным недоумением:
Почему не прибегают они к таким же способам безобидной рекламы?
Ведь, насколько спектакли стоили бы дешевле! И насколько бы больше внимания проявляла к нашему театру русская публика!