– Входите скорее, а то звонок не прекратит звона, – торопливо проговорил он. – Пожалуйте. Очень рад… Мариночка! Иди сюда. Гость пришел.
Из боковой комнаты вышла бледная и заплаканная Марина Виссарионовна. Грустно улыбнувшись, она протянула мне правую руку, а левой почему-то прикрывала щеку.
– Какой ужас! – проговорила она. – Вы не поверите, что со мной делает это чудовище. Все лицо в разноцветных пятнах от его отвратительных красок!
– Ничего, ничего, к вечеру отойдет, – добродушно заметил Андрей Сергеевич. – Я, знаете, – обратился он ко мне, – сегодня развешивал на весах анилиновые краски. Ну, пылинки, конечно, летают. А что с ними поделаешь, если у них свойство – при оседании на влажную поверхность ярко окрашивать предмет? Пожалуйте ко мне в мастерскую, пока Мариночка чай приготовит.
Мы направились в мастерскую через небольшую узкую кухню. Проходя мимо кухонного стола, Андрей Сергеевич любезно предупредил:
– Держитесь, пожалуйста, правее, чтобы не прикоснуться. Электрический ток может ударить.
– Ток? Откуда? – удивился я, тревожно покосившись на стол.
– А из этой самой металлической тарелки. Я, знаете, приучаю нашу кошку, чтобы она не лазила на стол и не крала мясо. Вот, видите, к тарелке идет провод. Как только кошка прикоснется, ее сразу и ахнет. Между прочим, я запатентовал эту вещицу. Для дрессировки домашних животных незаменима. Ну, идемте, идемте. Осторожнее только, не запутайтесь в проволоке.
Мы вошли в мастерскую. Это был огромный чердак, заваленный всякой всячиной: старыми аккумуляторами, испорченными трансформаторами, громкоговорителями, радиолампами, ржавыми частями всевозможных машин, купленных на «марше о пюс[386]».
– Вот, посидите минутку, а я кончу свой опыт, – сказал Андрей Сергеевич, предлагая мне стул. – Купил вчера, знаете, подержанный немецкий прибор для зарядки аккумуляторов и хочу узнать, каким составом покрыты пластинки, выпрямляющие ток. Кстати, может быть, поможете держать паяльную лампу?
Я не отказался, конечно. Паяльная лампа шипела в моей руке. Пластинка, которую держал Андрей Сергеевич, чуть-чуть дымилась. И вдруг ужасающее зловоние распространилось по всему помещению.
– Андрюшка! Опять ты? – раздался из соседней комнаты вопль Марины Виссарионовны.
– Ура, Мариночка! Угадал! Ты знаешь, пластинки покрыты селеном.
Через полчаса, когда вся квартира была как следует проветрена, мы сели в столовой пить чай. Андрей Сергеевич с аппетитом поедал варенье, сваренное им самим из смеси фруктов и овощей: айвы, яблок, тыквы и огурцов. А Марина Виссарионовна, найдя в моем лице покорного слушателя, долго жаловалась на мужа и на свою жизнь.
– Нет, вы подумайте, – говорила она. – Каждый день так. Всегда что-нибудь. Утром встану и не знаю, буду ли жива вечером.
– Ну, ну, чего там. Жива до сих пор, кажется? – добродушно возражал Андрей Сергеевич.
– Вот, например, недавно… – грустно продолжала Марина Виссарионовна. – Уронил он на пол склянку с фосфором, и ковер загорелся. Огромная дыра получилась, пока затушили. А неделю назад взрыв произошел. Хотел составить светящиеся краски. Какую-то дрянь нагревал на газовой плите…
– Не дрянь, а сернистый цинк, дорогая моя.
– Нагревал, нагревал – и вдруг, как все это взорвется. Часть ударила в дверь, часть полетела в борщ. А что он сделал летом с укропом на огороде! Формалином полил, чтобы уничтожить тлю, понимаете? А спросите его, как он от своего электрического будильника чуть не умер. Молчи, молчи, не оправдывайся! Привязал к ногам проволоку, а проволоку провел к часам. Ровно в семь утра часы должны были соединиться с током, ток должен был пройти в ноги и разбудить. Так что было! Просыпаюсь я от дикого крика: оказывается, проволоку он к ногам прицепил, а снять сразу не мог. Метался на кровати, катался, как сумасшедший. А матрац… Не перебивай, когда я говорю! Вы знаете, из чего наш матрац состоит? Не угодно ли: из автомобильных шин. Да, да! Иногда какая-нибудь из них лопнет, и на весь дом будто из пушки… Ну, а теперь откровенно скажите: разве это терпимо? Разве не достаточная причина, чтобы развестись и разойтись навсегда?
Ехал я домой от Андрея Сергеевича и, под впечатлением всего виденного, думал о положении Марины Виссарионовны.
Грустна жизнь жен наших шоферов, спору нет. Невесела также жизнь жен ночных сторожей. Печальна жизнь жен ресторанных служащих…
Но, действительно: неизмеримо тяжелее всего этого быть женой изобретателя. Ужас!
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 19 января 1936, № 3882, с. 3.
Куроводство
С удивлением и с искренним сожалением прочел я на днях в газете объявление: «Перед. куроводство на полн. ходу в Нормандии. 800 кур, нов. оборуд., прекрас. жил. помещ. и пр. Обращ.: К. Гуров, адрес…»
Бедняга Константин Андреевич! И Софья Николаевна тоже. Неужели надоело? Неужели решились расстаться с любимым делом?
Ведь вся история их куриного хозяйства прошла, можно сказать, на моих глазах. Раза два в году гостил я у них, наблюдал, как они работают, не мог нарадоваться на мирную буколическую жизнь. И вдруг… Такое известие!
С утра до вечера самоотверженная Софья Николаевна носилась по ферме с подокнутым подолом, с засученными рукавами, таская взад и вперед ведра, мешки, корзины. Всюду раздавался ее бодрый звонкий голос: «цип-цип, ципешечки! Козочки, козочки… Сюда, миленькие! Тюптюп!»
А по вечерам проводила она время в курятнике, энергично боролась с насекомыми, чем-то пудрила кур, и поздно ночью вся в пудре, в пуху, покачиваясь, чуть держась на ногах, добиралась до спальни и валилась прямо на кровать.
Сам же Константин Андреевич тоже был большой работяга. Правда, характер у него флегматичный, не то, что у экспансивной Софьи Николаевны. Но и он весь день добросовестно был чем-нибудь занят. Починял крышу, белил потолки, помогал жене чистить курятник, штемпелевал яйца.
А три раза в неделю нагружал он штемпелеванными яйцами купленный по случаю собственный автомобильчик, надевал шикарный черный костюм, котелок, брал с собой монокль и ехал в соседний город продавать товар.
– Бонжур, мадам, – изысканно вежливо, но не теряя чувства собственного достоинства, говорил он, входя в магазин и вставляя в глаз монокль.
– Бонжур, мсье, – угодливо бросалась к незнакомому господину обрадованная продавщица. – К вашим услугам, мсье. Пожалуйста, мсье.
– Не угодно ли вам яиц, мадам. У меня две тысячи. Там.
Константин Андреевич делал небрежный жест, слегка выворачивая кисть правой руки в сторону автомобиля, из которого выглядывала в виде снеговой горы гигантская груда.
– Яйца? – Лицо продавщицы сразу тускнело. – Не надо. Мы сами не знаем, куда свои яйца девать.
– Благодарю вас, – по-прежнему изысканно вежливо произносил Константин Андреевич, приподнимая котелок. – Бонжур, мадам.
И подобным образом объехав несколько мест, он, невозмутимый, величаво-спокойный, с наполненным яйцами автомобилем возвращался к ночи домой.
Так прошел первый год работы на ферме. Конечно, и Константин Андреевич, и Софья Николаевна отлично понимали, что вначале никакое куриное хозяйство доходу дать не может. Всякий доход ясно показывал бы, что дело ведется ненормально.
Но какая-то реформа, все-таки, нужна. Прежде всего, куры дают слишком много яиц. Как с этим бороться? Правда, за год двести двадцать пять кур уже погибло от дифтерита. Но девятьсот все же осталось. Как двум человекам справиться с девятьюстами, чтобы рационально работать? Кроме того, на ферме было еще восемь коз, кролики, огород.
Нет, без сельскохозяйственного рабочего, крепкого, двужильного, обойтись невозможно. И, вот, как раз во время моего пребывания на ферме, туда прибыл первый батрак, рекомендованный Константину Андреевичу одним парижским приятелем.
Батрак тот, по имени-отчеству Петр Павлович, был генералом, командовавшим корпусом в Великую войну. За исключительную доблесть генерал получил два ордена св. Георгия и георгиевское оружие.
– Пожалуйте, ваше превосходительство… Садитесь, ваше превосходительство… – пригласив к столу батрака, любезно говорил Константин Андреевич. – Отдохните, пожалуйста.
– Да, уж я тут отдохну, – добродушно соглашался генерал. – Я о деревне давно, знаете, мечтаю. Это вам не Париж. Прогулки, природа. И курочек, знаете, люблю. Особенно под белым соусом. А яйца без конца могу есть. Глазунью, например, из десяти штук. А? Со свежим лучком… А? Хо-хо!
На следующий день утром генерал встал к девяти часам и явился на веранду пить кофе. Софья Николаевна, подоткнув подол, носилась по двору взад и вперед с ведрами, кричала «цип-цип-ципашечки». Константин Андреевич на веранде уныло штемпелевал яйца. А генерал сел, принялся за завтрак, энергично покончил с ним и, с удовлетворением крякнув, заговорил:
– Да-с. Хорошо здесь, господа. Местность немного, знаете, восточную Пруссию напоминает. Эх, были времена! А? Помню на дороге к Швенау. Приехал я для осмотра частей. У второй армии дела уже неважны были, первая армия должна была помочь ей наступлением левого фланга и рейдом конницы. Там, вот, четвертый корпус, значит, продолжает наступление. Первая бригада расположена в Абшвангене. Тут же как раз наши кавалергарды. Ну, и вот, представьте себе…
– Петр Павлович, можно вас попросить? – кричит со двора София Николаевна.
– А? Что? Сию минуту.
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, это неважно, – торопливо говорит Константин Андреевич, укоризненно взглянув в сторону жены и бросив штемпелевать яйца. – Так, значить, в Абшвангене, вы говорите?
– Да-с, в Абшвангене. А энергичная у вас супруга. А? Любо смотреть, как работает! Так вот значит, еду я. Направляюсь туда, где вчера наши вели бой за станцию Аиру и Удерванген. И вижу: германская конница. Вот тут мы, например, а с той стороны, где эта беспризорная козочка бродит, правый фланг первой бригады. Там же, впереди, чуть вдвое дальше кроликов, немцы: «Ваше превосходительство, – говорит адъютант, – разрешите доложить: немцы». «Сам знаю, что немцы – говорю. Вот мы их сейчас расчихвостим! Вперед братцы! За мною! Ура!» И вместе со своими штабными, поддержанный кавалергардами, двинулся я прямо на них. Бой был лихой, доложу вам! А затем, помню, такой случай… У Эберсвальде…