иальности, обязательно стонали, охали, вздыхали, жаловались на государственный строй, на безответственность министров, на притеснение негров в Америке… И каждый день, с вечера до утра играли в винт. Играли беспросветно, мрачно, ожесточенно.
Между тем, в противоположность всем этим неудачникам, гармонически развивались счастливчики, которым несколько раз в жизни удавалось переменить род занятий. Как они были энергичны, бодры духом! Гусары, ушедшие в монастырь, делались прекрасными архиереями. Из пресыщенных графов получались незаурядные нравственные проповедники. Из профессоров-биологов на старости лет выковывались превосходные авторы поэтических детских сказок…
И у другого народа, кроме русского, это свойство было бы, пожалуй, гибельным для национальной культуры. А у нас – ничего. Наоборот, даже. Получались иногда блестящие результаты.
Надоела А. П. Бородину работа по органической химии. Наскучило читать лекции в Военно-Медицинской Академии. И вот отвлекся профессор в сторону. Присел за другой стол… И написал «Князя Игоря».
Или не удовлетворили Цезаря Кюи занятия фортификацией… Стал писать инженер-генерал оперы, сюиты, квартеты, романсы.
И очень недурно получилось, в общем.
А Римский-Корсаков? Не потому ли стал Николай Андреевич величайшим русским композитором, что окончил вместо консерватории морское училище и служил сначала во флоте? Учись он с юных лет в консерватории, может быть наскучила бы ему эта самая музыка и поступил бы он с горя куда-нибудь в акцизное ведомство. И не было бы у нас ни «Садко», ни «Царя Салтана», ни «Царской невесты».
Да и только ли музыка у нас создалась? А литература? Не служи Гончаров на государственной службе, не будь цензором, разве потянуло бы его к писательству? А Салтыков? Обличитель своих собственных нравственных качеств? Вышел ли бы из него Щедрин, если бы в Тверской и во Владимирской губерниях не работал он в комитетах ополчения, не был бы затем рязанским вице-губернатором?
Даже дедушка Крылов, и тот должно быть не додумался бы до писания басен, если бы не утомила его однообразная работа в калязинских канцеляриях…
Я, вдруг, отвлекся от своих мыслей. За столом, где до сих пор журчала беседа о разных беженских специальностях, внезапно наступило молчание. Очевидно, тема иссякла. Даже разговорчивая директриса собачьего пансиона и та смолкла, усиленно занявшись чаем с печеньями.
– Да, господа, – бодро сказала хозяйка, стараясь оживить усталых гостей. – Судя по всему, рекорд, очевидно, побил Дмитрий Антонович. Собиратели червей для Америки все-таки нечасто встречаются. А кстати… Почему генерал наш молчит? Алексей Александрович, расскажите-ка. Приходилось вам за последнее время заниматься чем-нибудь таким?… Исключительным?
Старый скромный генерал, не проронивший, кажется, до сих пор ни одного слова, застенчиво улыбнулся.
– Нет, Вера Константиновна. К сожалению, ничего особенного со мной не было.
– А сейчас вы что… На шомаже?
– Нет, отчего же… Работаю. У одних русских. За стол и за комнату.
– А что вы у них делаете, если не секрет?
– Да как вам сказать… Я – кормилица.
Все сразу как-то насторожились. Присяжный поверенный внимательно посмотрел на бюст генерала. Энергичная дама, поперхнувшись, впилась подозрительным взглядом в пушистые седые генеральские усы.
И только какой-то незнакомый мне молодой человек неприлично хихикнул.
– Да, да, кормилица, – с мудрой счастливой улыбкой продолжал генерал. – Мои хозяева, знаете, оба с утра на работе. Ну, я из соски и кормлю их ребеночка. И вообще надзираю.
«Возрождение», Париж, 24 апреля 1937, № 4075, с. 4.
Об отдыхе
Вот и лето. Уже по очереди начинают уезжать в отпуск сорокачасовые, двадцатичетырехчасовые и прочие труженики, связанные с часовым механизмом. Прежде, до введения обязательной повинности отдыха, в Париже не так было заметно это массовое переселение народов. Конечно, на улицах наблюдалось уменьшение движения; кое-какие учреждения закрывались; во многих квартирах окна надолго прикрывались ставнями.
Но жизнь все-таки более или менее нормально текла.
А теперь – отправишься хотя бы в гости к знакомым, забудешь, на каком этаже они живут, постучишь в окно к консьержке. И начинается:
– Иванофф? – удивленно спрашивает отозвавшаяся на стук седая женская голова. – Кажется, у нас такого нет, мсье.
– Должен быть, мадам. Я у него здесь не раз бывал.
– Иванофф? Это не рыжий? С усами?
– Нет, не рыжий, а черный. И без усов.
– Черный, без усов. Что ж, мсье. Возможно, что Иванофф и живет. Но только как узнать – где? Посмотрите, какой большой дом. Ужас!
– А может быть, вы заглянете в вашу книгу, мадам?
– В книгу! Хорошо говорить – в книгу. А где книга? Я ее уже пять дней ищу. А не зайдет ли мсье к Иваноффу как-нибудь в следующий раз? Когда мадам Лешо вернется с ваканс?
Точно так же расстраивается жизнь и в других областях. Пойдешь в прачечную взять крахмальные воротнички… А на воротничках черные пятна и продавленные места, будто кто-то работал над ними долотом.
– Что это такое? – с негодованием спрашиваешь хозяина. А тот только уныло разводит руками. – Простите, мсье, но работница в отпуску. Вместо нее я с трудом нашел одного безработного слесаря.
Словом, летний отдых в Париже во всем уже чувствуется. И в аптеках, где вместо соды могут без особенного труда дать цианистого калия; и в ресторанах, где вместо кофе обязательно принесут пива и в придачу обольют вам колена; и даже на почте, где временно служащая барышня, принимая заказное письмо в Белград, презрительно улыбнется, возвратит письмо и попросит правильно написать адрес:
– Такого города Бельград нет, мсье. Есть Бельгард, по дороге в Савойю.
Но, конечно, все эти мелкие недоразумения ничто сравнительно с той радостью, которую дает всем нам летний спасительный отдых.
Обычно больше всего к нему стремятся те, которые вообще не работают. Например, крайне необходим он светским состоятельным дамам. Изнуренные многочисленными примерками платьев, шляп, манто, хождением по магазинам, ресторанам и театрам, они могут срочно погибнуть, если не отдохнут. Ни одна самая загнанная дактило[388] в мире с такой искренностью в голосе не воскликнет, как какая-нибудь разбитая ничегонеделаньем женщина:
– Ах, как я устала! Как безумно устала!
Затем, меньше, чем светские люди, но все же довольно настойчиво, думают об отдыхе те, у кого работа есть, но не очень тяжелая. Эти работники всегда имеют возможность оторваться от занятий, покурить, поболтать, почитать что-нибудь… И потому приобретают к отдыху особо развитой тонкий вкус.
А вслед за ними идет уже кадр людей, здоровье которых, действительно, настоятельно требует временного прекращения труда.
И, как ни странно, но очень часто именно среди этой группы наблюдается какое-то непонятное недоверие к отдыху. Подобно тому, как пьяницы боятся запрещения спиртных напитков, так и эти беспросветные труженики содрогаются при одной мысли об отпуске. Их организм, как у алкоголиков, насквозь отравлен работой; хоть на часочек, а они обязательно заглянут в свое учреждение в свободные дни; отрава тянет их сюда с такой же настойчивостью, как пьяницу к стойке.
И если их принудительными мерами не выслать куда-нибудь подальше, в горы или к морю, а оставить в том городе, где находится их учреждение, они дома заведут такую же картотеку, как на службе, и начнут любовно ее перебирать, аккуратно исправляя адреса и внося воображаемые новые. А насладившись этим, тайком выйдут из дому, чтобы родные не видели, и отправятся посмотреть:
Стоит на месте их бюро или не стоит?
А в чем заключается, в сущности, отдых? Все любовно произносят это слово, смакуют его, вкладывают в указанное понятие самое разнообразное содержание. И, между тем, никто толком не определит, что это такое. Я знаю, например, одного русского бухгалтера парижского банка, живущего в предместье в уютном маленьком особнячке. Этот русский, показывая мне недавно свой сад, посреди которого свалена гигантская гора строительного мусора, оставшегося после постройки, мечтательно, между прочим, произнес:
– Вот, слава Богу, получу в июле месячный отпуск, буду отдыхать и перекидаю все эти камни и кирпичи в другой конец участка, чтобы не было видно.
Здраво рассуждая, какой это отдых: перекидывать камни и кирпичи? За такое занятие сознательный пролетарий из СЖТ[389] заломил бы по крайней мере по 50-ти франков в день, поставив условием не торопить его и пригрозив, в случае невыполнения условий, всеобщей забастовкой строительных рабочих на Выставке.
А мой приятель уже с зимы лелеет эту чудесную мысль перебрасывать мусор с места на место. И, наверно, во сне иногда видит он блаженные дни своего отдохновения: камни летят, кирпичи стучат, от известки пыль столбом. И руки исцарапаны. И спина болит. И в области почек покалывание… Хорошо!
Строго-научно проанализировав этот удивительный случай и обобщив его, я могу смело сказать, что главный смысл отдыха заключается вовсе не в отсутствии деятельности, а только в радикальной перемене занятий.
Умному человеку, например, приятно во время отдыха говорить глупости; дураку, наоборот, заманчиво где-нибудь на курорте излагать исключительно умные серьезные мысли. Инженер во время отдыха любит давать весьма ответственные медицинские советы; врач – рассуждать об архитектуре; писатель – косить сено; поэт – заниматься решением арифметических задач. И я не знаю, отдыхают ли профессиональные палачи, и имеют ли эти трудящиеся свои законные отпуска. Но если отдыхают и пользуются отпуском, то, наверно, среди отдыхающих нет людей более нежных, чем они: и первую медицинскую помощь окажут соседу, и в аптеку сбегают, и термометр больному поставят, и кашку сварят.