– Господи… Неужели догонит? И захлестнет?
Конечно, это кто-то из местных. Рыбак, может быть. Ему известен, разумеется, уровень этих песков; он знает, где вода будет раньше, где позже. Однако, и для опытного местного жителя существует здесь немало опасностей. Внезапно весь залив может окутаться густым туманом. Захваченный им, путник уже не различит тогда ничего в нескольких шагах от себя; заключенный в неожиданную воздушную темницу, потеряет ориентировку, не в состоянии будет определить дальнейшего уровня песчаной поверхности. А кроме того, можно по пути попасть в предательскую полосу зыбучих песков, в эти грозные «лиз», разбросанные вокруг Сен-Мишеля. «Пески, которые топят людей», как образно сказал про них во время пребывания здесь Виктор Гюго.
Да, жаль если этот путник погибнет.
Вот его ноги уже в полужидком песке. От каждого шага остается сверкающий на солнце водяной след. Вот, полоса воды уже сравнялась со смельчаком… Еще несколько минут, она его перегонит… Но он, вдруг, бросается в сторону. Пробегает несколько шагов – и вода снова сзади.
Успеет ли? Берег еще далеко, в мутной мгле. Силуэт становится меньше и меньше. Вот превратился в едва заметную точку. Вот туман поглотил, наконец, и ее. Уже вокруг нашей горы шумит океан, торжествующе расправляет свою гладь, усеянную осколками солнца. Чайки с резким криком носятся в воздухе. Остров Архангела снова в сияющей изумрудной оправе.
Дошел ли бедняга? Благополучно ли? Как жаль – я никогда этого не узнаю. А как звать? Жан? Франсуа? А чем занимается? Позвольте… А может быть, коммунист? Чего же я, в таком случае, волнуюсь?
Автомобиль, наконец, увозит нас. Скрылся берег, исчезло море, несколько раз еще из-за деревьев показалась гора… Затем – потянулась веселая равнина, чередуя поля и сады.
И странное чувство охватило меня. Грусть и радость одновременно. Почему? Очевидно, – грустило одно «я», оторванное от возвышенной сказки. И радовалось другое «я», которому не под силу долго находиться среди видений и призраков.
«Возрождение», Париж, 13 августа 1937, № 4091, с. 4.
В собственном автобусе
Живем мы небольшой компанией в тихой деревне на берегу океана, в шести километрах от Гранвилля. Все с утра до вечера проводят время на пляже, поджаривают себя на солнце, а я этого терпеть не могу. Не поехать ли для разнообразия в Гранвилль?
Автобус ходит от нас туда только раз в день, около полудня. А вечером возвращается. Вот, на день и отправлюсь. Гранвилль я видел до сих нор только мельком, а город, безусловно, интересный, стоит его посмотреть.
– Алле-ретур?[412] – со странной усмешкой ответил мне кондуктор, когда я влез в автобус и стал покупать билет. – А, может быть, только Алле?
– Отчего только Алле? Давайте и ретур тоже.
Он пожал плечами, молча вручил мне билет.
Да, Гранвилль безусловно хорош. Расположен на скалистом мысу, вдающемся в море. К югу прелестный залив, на побережье которого живописно расположились Сен-Пер, Кэрон, Жюллувилль. На север простирается широчайший, лучший во всей Нормандии пляж. А на запад скалы Гранвилля круто опускаются к океану, среди бурых камней неумолчно шумят и пенятся волны.
Просидел я тут довольно долго возле маяка, любуясь прибоем; смотрел вдаль на темнеющие у горизонта острова Шозей; обошел величавые укрепления города, где теперь внутри бывших крепостных стен мирно ютятся дома, вьются тихие улицы. И пошел в сторону порта.
Здесь шум и гул. В огороженной молом гавани для мелких судов уже нет воды: начался отлив. Парусные суда, катера, лодки беспомощно свалились на бок, лежат на песке. Как трогательно и в то же время забавно.
А по другую сторону города, с севера, нарядный пляж для купающихся. Весь берег усеян цветными телами. Молодежь на песке играет в мяч; в лонгшезах под зонтами растянулись старушки, вяжут. Тут же малолетние дети – визг, писк.
– Ну, пора ехать назад, уже около семи.
Пришел я на площадь – место отправления автобусов – зашел в бюро станции, чтобы точно узнать время отхода. А барышня говорит:
– В Сен-Мартен автобуса нет. Эта линия сегодня днем забастовала.
– Как забастовала?
– А так.
– А что же мне делать с ретуром?
– Не знаю. Если хотите, сделаю надпись, что билет действителен на две недели.
Черт возьми… На две недели! Конечно, я могу пойти и пешком. По берегу не больше шести километров. Но все-таки свинство. Если бы заранее знал, оделся бы иначе. Вместо башмаков надел бы эспадрильи. А эти, как назло, жмут. Особенно левый.
– А разве забастовка объявлена на две недели, мадемуазель?
– Пока на две. А потом, возможно, продолжат.
Побродил я уныло по станции, вышел на улицу, снова вошел внутрь. Сел, наконец, в раздумье, на наружную скамейку у выхода. И, вдруг вижу: автобус. Без надписи.
– Вы куда? – на всякий случай спрашиваю шофера. А тот пытливо глядит на меня, оглядывается по сторонам, таинственно шепчет:
– В Сен-Мартен.
– В самом деле? В Сен-Мартен? Значит, можно садиться?
– Будьте любезны, мсье. Очень рад.
Странный шофер. Одет шикарно, лицо интеллигентное, на голове аккуратный пробор, волосы смазаны фиксатуаром. И разговариваете необычно… Почему очень рад?
В автобусе я оказался единственным пассажиром. Очевидно, вся остальная публика поверила лживой барышне и ушла со станции, а я, благодаря своей недоверчивости, выиграл. Да и в самом деле: разве во времена забастовок можно что-нибудь предсказать заранее? А вдруг соглашение между шоферами и автобусной компанией состоится вне запно?
Наконец, в машину поднялся кондуктор. Сейчас двинемся. Однако, и кондуктор тоже показался довольно странным. Отличный костюм, лицо бритое, жесты барские, и, о, чудо! На шнурке монокль.
– Это что? – изысканно вежливо спрашивает он меня, когда я протягиваю ему свой билет.
– Ретур, мсье.
– А! Ретур. Превосходно.
Он с любопытством глядит на бумажку, перевертывает ее, смотрит на обратную сторону и возвращает.
– Ну, что, Рене? Едем? – кричит он шоферу.
– Как хочешь. Поедем. А ручку вы вывинтили?
– Вывинтил.
Мы понеслись. Шофер впереди, кондуктор в середине, а я сзади. Как-то даже неприятно: на одного меня – целый автобус. И два человека обслуживают. А кроме того: почему ручку вывинтили?
– Мсье, отодвиньтесь поглубже в угол, – замечает вдруг кондуктор, тревожно взглянув в окно. – Мы проезжаем Донвилль.
– А… Почему?
– Так безопаснее. Они могут камнями выбить стекла.
Эге-ге! Так вот оно что. Теперь понимаю. Значит – штрейкбрехеры? И я – заодно с ними? Очень мило. Втянули в историю. Потому то и ручку вывинтили, чтобы никто не ворвался.
– Рене, дай полный ход возле Бревилля, – продолжает, обращаясь к шоферу, кондуктор. – Наверно, пикеты стоят.
– Разумеется, стоят. А спроси-ка у мьсе: где находится его Сен-Мартен?
– Сен-Мартен? – Я вытаскиваю из кармана карту Мишлена. – Вот, извольте. Насколько мне известно, нужно сначала взять на Бреаль, а из Бреаля налево.
– На Бреаль? Знаю. Наверно, там тоже пикеты.
Не буду рассказывать обо всех ощущениях, которые испытал я, пока добрался до своего пляжа. Зарывшись вглубь машины, опустив занавеску, я, как зверь на чужой охоте, нервно прислушивался к звукам, доносившимся из внешнего мира. Слышал где-то улюлюканье. Свист. Подпрыгивал на сидении, хватался за переднюю спинку от внезапных обходных движений… И облегченно, наконец, вздохнул, когда вылез.
– Позвольте поблагодарить вас, – растроганно сказал я шоферу, вынимая из портмоне пять франков. – Половина вам, а половина – ему.
– Мерси, мсье, – многозначительно улыбнувшись и пряча монету в карман, произнес он. – А вы иностранец, не правда ли? Русский? Белый? А! Очень рад познакомиться. Я – директор автобусной компании. А наш шофер – он вице-директор.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 20 августа 1937, № 4092, с. 4.
Конец лета
Ну вот, слава Богу. Я у себя дома, в Париже.
Наконец-то.
Вернулся после странствий по русским лагерям, по пансионам. Распаковал чемоданы. И только теперь чувствую, как бешено устал от летнего отдыха.
Очевидно, нужно снова начать работать систематически, напряженно, без перерыва, чтобы усталость исчезла. И нервы, должно быть, укрепятся, и бодрость появится. Не следует только унывать и гадать о будущем лете.
Поверхностно-мыслящий читатель, наверно, подумает, будто главной причиной моего изнеможения было отсутствие комфорта в тех местах, где я платил двадцать франков в день за полный пансион ту компри[413]. Но, увы, это не так. Комфорт не причем.
Конечно, приходилось мне жить в самых разнообразных условиях. Например – в крошечной мансарде со скошенным потолком, с узким окном, с железной крышей, накалявшейся докрасна в хороший солнечный день. Однако, к чему русский человек не привыкает? В первые дни, понятно, происходили кое-какие недоразумения; вскочишь, бывало, с постели рано утром при торжественном пении проснувшихся птиц… И стукнешься головой о потолок. Или нечаянно после обеда поднимешь руку к потолку, чтобы вздохнуть полной грудью, и обожжешь пальцы. Но все это – только в начале. А потом постепенно осваиваешься. Входишь в свою комнату осторожно, согнувшись; с постели скатываешься боком, проползая до высокой середины комнаты на четвереньках… И все, в конце концов, отлично налаживается.
А что касается отсутствия комфорта при умывании, то это тоже угнетает только первые две-три недели, а затем совершенно не чувствуется. Можно привыкнуть мыться и на ступеньках лестницы, и на крыше, и на чужой кухне под краном, и на дворе возле бочки с водой в присутствии многочисленной публики.
Необходимо только в таких случаях для сохранения хорошего настроения неоднократно задавать себе самому вопрос: а не хуже ли жить там, где вообще воды нет?