И всюду – дух празднословия: в церкви, на докладах, на собраниях.
И всюду любоначалие при баллотировках: каждый хочет быть председателем.
О, русские люди. Где же у нас было слыхано про ми карем?[437]
Несомненно, вступаем мы сейчас в Страстную Седмицу. Скоро конец. Приближается радостный день. Не чужое восемнадцатое брюмера[438], без веры в Бога и в честь, а православное Великое воскресенье.
И не пора ли нам хоть теперь прекратить карнавал, затемняющий значение поста?
Не достаточно ли празднословия и неизбежно идущего вслед за ним уныния?
Как примерная хозяйка перед великим праздником чистит и украшает свой дом, хорошо было бы почиститься и нам, поскрести душу, вымести из нее всех пауков, снять паутину из темных углов, выстирать занавесы, из-за которых уже и свет плохо виден…
Ведь это здесь, у них, исторические законы, параллели, аналогии и всякие ухищрения блудливого мозга. А у нас, без всякой исторической науки, просто, бесхитростно:
Зима прошла. Масленица прошла. Пост…
И, наконец, придет это:
«Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес…
Христос Воскрес! Христос Воскрес!»[439]
«Возрождение», Париж, 22 апреля 1938, № 4128, с. 4.
Мания Антона Антоновича
Последний воскресный прием у Анны Николаевны оказался очень оживленным.
Правда, сначала, до прихода Антона Антоновича, говорили только о серьезных вещах: об аншлуссе, о Соединенных Штатах, Чехословакии, о различных пересекающихся осях, на которые каждая держава старается насадить свое колесо истории.
Но Антон Антонович, как душа общества, сразу оживил беседу. Вошел, поздоровался, потер руки, сел за стол и весело проговорил:
– Эх, господа! Как улучшается жизнь! Шик, да и только!
– То есть как это шик? – хмуро спросил сидевший рядом с хозяйкой генерал от инфантерии. – Действительно… Пфф!
– В самом деле… Нашли время восторгаться, – с кривой усмешкой поддержала генерала Ольга Петровна.
– Да, да, уверяю вас, улучшается, – жизнерадостно продолжал Антон Антонович, принимая из рук хозяйки чашку с чаем. – После девальвации, господа, во Франции буквально за гроши можно жить. Пятнадцать, двадцать довоенных рублей – и готово. Кров обеспечен, еда, кое-что прочее.
Антон Антонович протянул руку к тарелке с печеньем, взял сразу несколько штук, положил возле себя на скатерть. И продолжал:
– Вот, возьмите, например, эти самые «пти-берры». Сколько вы за них платили, Анна Николаевна?
– Ну, что вы, Антон Антонович, к чему?
– Нет, я вас спрашиваю принципиально: сколько платили за фунт?
– Если принципиально… Пожалуйста. У одной торговки удалось найти за пять франков фунт.
– Пять? Ну вот. А теперь будьте добры, ваше превосходительство, подсчитать: сколько это будет на наши старые рубли? Нынешний франк, согласно официальным данным, 8 сантимов довоенного франка. Следовательно, нынешней франк составляет около одной двенадцатой старого франка. А сам старый франк в два с половиной раза меньше старого русского рубля. Следовательно, старый русский рубль равняется нынешним тридцати франкам, а нынешний франк равен трем с третью копейкам. Верно я говорю?
– Ну? И что же? – хмуро спросил генерал.
– А вот извольте теперь подсчитать, ваше превосходительство, сколько стоит это самое печенье на наши копейки. Пять нынешних франков приблизительно семнадцать копеек. Но французский фунт больше нашего фунта на одну пятую. Значит – одну пятую долой – итого четырнадцать копеек. А вы могли в Петербурге купить за четырнадцать копеек фунт печенья?
– Не знаю… Сам не покупал.
– А в самом деле, господа, – заинтересовалась вычислениями Антона Антоновича Анна Николаевна. – Сколько у нас стоило печенье? Совершенно не помню.
– И я не помню, – со вздохом сказала Ольга Петровна.
– Рубль, что ли? – нерешительно произнес хозяин дома Виктор Степанович.
– Погодите, погодите, – воскликнула, оживившись, Вера Владимировна. – У нас, помню, продавались такие фунтовые пакеты… Да, да. Кажется, Блигкена и Робинсона. Все равно… Если не ошибаюсь – попроще – 25 копеек, получше – 35… Или 40?
– Ну, вот, сорок, удовлетворенно подхватил Антон Антонович. – А это… Сорок деленное на три с третью… Круглым числом – двенадцать франков. Да еще прибавьте разницу в фунтах… А вы имеете здесь за пять. Дешевле – в два с половиной раза! Вот, у нас в Петербурге фунт буше у дэ Гурмэ, если не ошибаюсь, стоил семьдесят пять копеек. Семьдесят пять это три четверти рубля, рубль это тридцать. Значит, двадцать два с половиной франка! Да еще разница в фунтах… А здесь разве вы слышали про подобные цены? Вот, возьмите, например, петербургские квартиры и сравните с парижскими. Я на Большой Монетной, на Петербургской стороне, платил за четыре больших комнаты с передней, ванной, кухней, комнатой для прислуги, центральным отоплением, лифтом – 120 рублей. Здесь такую квартиру в хорошем квартале можно найти сейчас за 12 тысяч в год. Ну, предположим, даже, за 15. По тысяче двести пятьдесят в месяц. А вы знаете, сколько франков в 120 довоенных рублях? Сто франков три тысячи. Двадцать – шестьсот. Значит, за такую квартиру, какая стоит сейчас в Париже в месяц тысячу двести пятьдесят, я платил три тысячи шестьсот! В три раза больше!
– Да, как будто бы верно, – с некоторым удивлением в голосе согласилась Анна Николаевна. – Ну, хорошо, Витя, – обратилась она к мужу. – А сколько, в таком случае, ты зарабатывал в месяц на нынешние франки?
– Что там на франки! – поморщившись, пробормотал Виктор Степанович.
– Нет, в самом деле?
– Ну, считай приблизительно рублей восемьсот.
– В месяц? – заинтересовался Антон Антонович.
– Да. В месяц.
– В таком случае, сейчас подсчитаем! Сто рублей – три тысячи. Восемьсот – три на восемь – двадцать четыре. В год – на двенадцать… На десять – двести сорок, еще на два – сорок восемь… Итого 268 тысяч в год.
– Господи! – с изумлением прошептала Анна Николаевна. – Если бы теперь получать в год то, что тогда в месяц!
– Ну, Антон Антонович, – а скажите, сколько у меня было? – заинтересовалась в свою очередь Ольга Петровна. – Именье приносило мне в год приблизительно сорок тысяч рублей.
– Сорок на тридцать – миллион двести тысяч, – бодро проговорил Антон Антонович.
– Стойте, не все. Мой пай в сахарном заводе – тысяч двадцать.
– Двадцать на тридцать – шестьсот тысяч.
– И два дома в Киеве. Не помню сколько… Наверно тысяч двадцать пять, тридцать.
– Тридцать на тридцать – девятьсот.
– Значит – сколько всего? Миллион двести, вы говорите?
– Миллион двести и шестьсот, и еще девятьсот. Итого два миллиона семьсот тысяч.
– Это что же выходит? Сколько в месяц?
– В месяц? Сию минуту… Два миллиона семьсот на десять… Нет, так не годится. На двенадцать?… Стойте, лучше возьму карандашик. Значит 2.700.000 на 12. Двадцать семь на двенадцать – два, три в остатке; тридцать на двенадцать два, шесть в остатке: шестьдесят на двенадцать ровно пять. Значит – вы получали 225 тысяч в месяц, Ольга Петровна.
– Это чего?
– Франков.
– Я?
– Да, вы.
– Ишь, шутник. Хе-хе!
– Цифры, Ольга Петровна, не шутят.
– Бросьте, бросьте. Грех над старухой смеяться. 225 тысяч франков в месяц! Тоже скажет!
– Уверяю вас. Да вы сами посмотрите: двадцать семь на двенадцать – два, три в остатке… Тридцать на двенадцать…
– Ну, ну. Хватит насмешек. Я тут за вышивки двух франков в час не вырабатываю, а он 225 тысяч. Да что вы мне свою бумажку суете?
К концу вечера оживленье достигло апогея. За столом на диване, в углах всюду вспоминались цены довоенного времени, умножались на тридцать.
– Господа! – кричал Дмитрий Андреевич, – а кто помнит: сколько стоила коробка спичек?
– Две копейки.
– Нет, одну.
– Нет, две!
– Да я же вам говорю: одну. А пачка в десять штук – семь.
– Девять, а не семь!
– Девять? Может быть девять. А папиросы, ваше превосходительство?
– Папиросы мне специально набивали. Не помню.
– Десять штук шесть копеек обычно. А получше – десять штук – десять.
– Баронские были, господа, помните? Длинные!
– Пажеские еще длиннее!
– Я студент, господа, всегда «цыганку» курил. Ха-ха!
– А туфли? – спрашивала Анна Николаевна. – Вы у кого заказывали, Ольга Петровна?
– У Вейса, голубушка.
– Сколько?
– Представьте, остального ничего не помню, а туфли, вот почему-то запомнила. Двадцать четыре рубля.
– Это знаете, сколько теперь? – вмешался Антон Антонович. – Двадцать на тридцать – шестьсот, да четыре на тридцать сто двадцать. Итого семьсот двадцать франков.
– Что? Семьсот двадцать? Опять? Да оставьте вы меня в покое, будьте добры!
Антон Антонович живет в том же парижском пригороде, что и я. Поэтому мы нередко встречаемся.
Вчера утром иду по базару, осторожно прицениваюсь, что можно купить. Лук-порей, например, доступен только двумстам семействам: семь франков такая самая связка, за которую в прошлом году платили два франка.
И, вдруг вижу: Антон Антонович. Идет по базару с радостным видом, помахивает в воздухе пустою кошелкой.
– А! Здравствуйте! – весело говорит он, увидев меня. – Что? Сегодня сами пришли на базар? Пойдемте вместе. Мне нужно зелени.
– Зелени! – мрачно бормочу я. – Порей, знаете, сколько? Семь франков!
– Семь? Погодите… – Франк – три с половиной копейки… Семь на три – двадцать один, семь на треть – Около двух… Итого двадцать три с лишним… Недорого! Честное слово, не дорого! У Елисеева вы бы за двадцать три ни за что не купили!
– Я вообще у Елисеева лука не покупал, Антон Антонович.