— Ну ладно, ладно, — ответил пушкарь. — Твое счастье, что сейчас не стреляют, иначе бы тебе голову оторвало одним только напором воздуха.
«Ага, — подумал Кмициц, — значит, кроме моего заряда в пушке есть собственный заряд. Тем лучше!»
В эту минуту пропитанный серой шнур воспламенился и нежные искорки зазмеились вверх по его сухой поверхности.
Пора было бежать, и Кмициц, не теряя ни минуты, помчался вдоль рва изо всех сил, не слишком думая о том, что его могут слышать. Пробежав шагов двадцать, он остановился: любопытство превозмогло в нем страшную опасность.
«А вдруг шнур погас: в воздухе сыро», — подумал он.
Оглянувшись назад, он увидел искру, но уже гораздо выше, чем раньше.
«Не слишком ли близко?» — подумал он, и ему стало страшно.
Он опять помчался во весь дух, но споткнулся о камень и упал. Вдруг страшный грохот потряс воздух; земля заколебалась; осколки дерева, железа, камни, глыбы льда, комья земли засвистели у него мимо ушей — и больше он уже ничего не ощущал.
Потом раздались новые взрывы. Взорвались от сотрясения ящики с порохом, стоявшие неподалеку от орудия.
Но пан Кмициц этого уже не слышал, так как он лежал во рву, как мертвый.
Не слышал он и того, как после минутной мертвенной тишины раздались вдруг стоны, крики и мольбы о помощи, как на место происшествия сбежалась чуть ли не половина шведских и польских войск, как потом приехал сам Мюллер в сопровождении штаба. Суматоха и замешательство продолжались очень долго, и наконец из хаоса свидетельских показаний генералу удалось добиться страшной правды: орудие было кем-то взорвано умышленно. Он сейчас же распорядился начать поиски. Утром рано солдаты нашли во рву пана Кмицица, лежавшего без чувств.
Оказалось, что он был только оглушен и от сотрясения воздуха не мог некоторое время владеть руками и ногами. Это бессилие продолжалось весь следующий день. Его старательно лечили. К вечеру он почти совсем пришел в себя.
Мюллер велел сейчас же его привести.
Он сидел в своей квартире за столом, рядом с ним сидел ландграф гессенский, Вжещович, Садовский, все известные шведские офицеры, а из поляков — Зброжек, Калинский и Куклиновский.
Последний, увидев Кмицица, посинел, глаза его засверкали как угли, усы задрожали. И, не дожидаясь вопроса генерала, он сказал:
— Я знаю эту птичку… Он из ченстоховского гарнизона, зовут его Бабинич.
Кмициц молчал. Лицо его было бледно и носило следы утомления, но глаза смотрели гордо, и лицо было спокойно.
— Ты взорвал орудие? — спросил Мюллер.
— Я! — ответил Кмициц.
— Как это ты сделал?
Кмициц рассказал все в нескольких словах, ничего не утаивая. Офицеры переглядывались с изумлением.
— Герой!.. — шепнул Садовскому ландграф гессенский.
А Садовский наклонился к Вжещовичу.
— Граф, — спросил он, — ну как же? Возьмем мы крепость, если там такие защитники? Как вы думаете, они сдадутся?
Но Кмициц ответил:
— Нас много в крепости, готовых на все. Вы не знаете дня и часу…
— У меня тоже много веревок в лагере, — ответил Мюллер.
— Это и мы знаем. Но Ясной Горы вам не взять, пока там остался хоть один живой человек.
Наступило минутное молчание. Затем Мюллер продолжал допрос:
— Тебя зовут Бабинич?
Пан Андрей подумал, что после того, что он сделал, и перед лицом близкой смерти ему уже нет нужды скрывать свое собственное имя. Пусть же люди забудут о его прегрешениях и поступках, пусть же это имя покроют лучи славы и самопожертвования.
— Меня зовут не Бабинич, — ответил он не без гордости, — меня зовут Андрей Кмициц, я был полковником собственного полка в Литовском воеводстве.
Куклиновский, едва услышав это, вскочил с места как ужаленный, вытаращил глаза, раскрыл рот, стал бить себя руками по бедрам и наконец крикнул:
— Генерал, прошу вас на два слова! Прошу вас на два слова! Но сейчас, сейчас!
Среди польских офицеров поднялось какое-то движение, и шведы с удивлением присматривались к нему, так как им ничего не говорило имя Кмицица. Но вместе с тем они догадались, что это, верно, не совсем обыкновенный человек, так как Зброжек встал, подошел к пленнику и сказал:
— Мосци-полковник! В том положении, в каком вы находитесь, я ничем вам помочь не могу, но прошу вас, подайте мне руку.
Кмициц высокомерно поднял голову и ответил:
— Я не подаю руки изменникам, которые служат против отчизны!
Лицо Зброжека налилось кровью.
Калинский, который стоял рядом с ним, отошел в сторону; шведские офицеры тотчас их окружили, расспрашивая, кто этот Кмициц, имя которого произвело на них такое впечатление.
Между тем в соседней комнате Куклиновский стоял с Мюллером у окна и говорил:
— Генерал, вам ничего не говорит имя Кмицица. Но это первый солдат и первый полковник Речи Посполитой. Все знают о нем, все знают это имя. Некогда он служил Радзивиллу и шведам, но теперь, видно, перешел на сторону Яна Казимира. Нет ему равного среди солдат, разве что я! Только он мог это сделать: пойти один и взорвать орудие. По одному этому его можно узнать. Он так вредил Хованскому, что была назначена награда за его голову. С двумя- или тремястами людей, он, после шкловского поражения, держал в своих руках всю войну, пока другие не опомнились, не стали следовать его примеру и не выступили против неприятеля. Это самый опасный человек во всей стране.
— Что вы ему хвалу поете? — перебил его Мюллер. — Что он опасен, я убедился на собственной шкуре.
— Что вы думаете сделать с ним, генерал?
— Я велел бы его повесить, но так как я сам солдат и умею ценить отвагу… Кроме того, этот шляхтич знатного рода… Я велю его расстрелять еще сегодня!
— Генерал, не мне учить самого знаменитого офицера и государственного человека последних времен, но позвольте вам сказать, что это человек слишком славный. Если вы это сделаете, полки Зброжека и Калинского уйдут в тот же день и перейдут на сторону Яна Казимира.
— Если так, то я велю их вырезать до ухода! — крикнул Мюллер.
— Генерал, это слишком ответственное дело: если только об этом узнают, а уничтожение двух полков скрыть трудно, — все польское войско бросит Карла-Густава. Вам известно, генерал, что оно уже теперь колеблется. Даже в гетманах нельзя быть уверенными. На стороне нашего государя пан Конецпольский с шестью тысячами превосходной конницы… А это не шутка… Сохрани бог, если бы они обратились против нас и против особы его величества. А кроме того, эта крепость защищается, вырезать же полки Зброжека и Калинского нелегко, так как здесь и Вольф с пехотой. Они могли бы войти в сношения с крепостью…
— Тысяча чертей! — вспылил вдруг Мюллер. — Чего же вы хотите? Чтобы я этому Кмицицу даровал жизнь? Это невозможно!
— Я хочу, — ответил Куклиновский, — чтобы вы подарили его мне.
— А что вы с ним сделаете?
— Я велю содрать с него кожу.
— Вы не знали даже его настоящего имени, значит, не знали его лично. Что же вы против него имеете?
— Я узнал его только в Ченстохове, когда вторично был в монастыре для переговоров.
— Какие же у вас причины ему мстить?
— Генерал, я хотел частным образом склонить его перейти на нашу сторону. А он, пользуясь тем, что моя посольская миссия уже кончилась, оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто меня никогда не оскорблял!
— Что же он вам сделал?
Куклиновский вздрогнул и стиснул зубы.
— Лучше об этом не говорить… Дайте мне его, генерал! Ему и так не избежать смерти, и я хотел бы сначала с ним немножко поиграть… Тем больше, что это тот самый Кмициц, перед которым я когда-то преклонялся и который мне так отплатил… Дайте мне его. Это и для вас будет лучше: когда я его убью, Зброжек, Калинский, все польское войско обрушатся не на вас, а на меня, а я сумею за себя постоять. Не будет ни гнева, ни возмущения, ни бунта. Это будет мое частное дело, а я тем временем из Кмицицевой кожи барабан сделаю.
Мюллер задумался; вдруг в его глазах мелькнуло подозрение.
— Куклиновский, может быть, вы хотите его спасти?
Куклиновский рассмеялся тихо, это был такой страшный и искренний смех, что Мюллер перестал сомневаться.
— Может быть, вы и правы, — сказал он.
— За все мои услуги я прошу только этой одной награды.
— Ну так берите его!
Потом они оба вошли в комнату, где оставались собравшиеся офицеры. Мюллер обратился к ним и сказал:
— За заслуги полковника Куклиновского я отдаю ему пленника в его распоряжение.
Настало минутное молчание; Зброжек подбоченился и спросил с оттенком презрения в голосе:
— А что пан Куклиновский намерен сделать с пленником?
Куклиновский, обычно слегка сгорбленный, выпрямился вдруг, губы его искривились зловещей усмешкой, зрачки глаз чуть заметно дрогнули.
— Кому не понравится то, что я сделаю с пленником, — сказал он, — тот знает, где меня искать!
И он ударил рукой по рукоятке сабли.
— Слово, пан Куклиновский! — сказал Зброжек.
— Слово!
Сказав это, он подошел к Кмицицу.
— Ну пойдем, миленький, пойдем со мной… Ты ослабел немного, полечить тебя надо… я тебя полечу. Пойдем, гордая душа, пойдем!
Офицеры остались в комнате, а Куклиновский вышел и сел на лошадь; одному из трех солдат, которые были с ним, он велел вести Кмицица на аркане, и все они вместе направились в Льготу, где стоял полк Куклиновского.
Кмициц по дороге горячо молился. Он видел, что настал его смертный час, и всецело поручил себя Богу. Он так погрузился в молитву, что не слышал даже, что говорил ему Куклиновский, и не заметил, как они дошли.
Они остановились наконец в пустом, полуразрушенном амбаре, стоявшем в открытом поле, несколько вдали от полковой стоянки. Полковник велел ввести Кмицица в амбар, а сам обратился к одному из солдат.
— Беги в лагерь, — сказал он, — за веревками и бочонком смолы.
Солдат помчался вскачь и через четверть часа привез все нужное вместе с другим солдатом.
— Раздеть эту птичку догола, — сказал Куклиновский, — связать ему ручки и ножки, а потом поднять на балку.