ьями, так как дороги заняты отрядами Дугласа.
— Самая лучшая осторожность, — сказал, глядя на Кмицица, пан Тизенгауз, — это триста верных солдат, и если государь поручил мне команду над ними, то я проведу его невредимым и по трупам Дугласовых отрядов.
— Вы проведете, если наткнетесь не более чем на триста, на шестьсот или на тысячу людей, но если вы встретите большие силы, которые вам устроят засаду, что будет тогда?
— Я сказал: триста, — ответил Тизенгауз, — ибо мы пока говорили о трехстах. Если этого мало, то можно будет достать пятьсот и больше.
— Боже сохрани! Чем больше отряд, тем больше слухов о нем будет! — сказал Кмициц.
— Но ведь я думаю, что маршал коронный поспешит нам навстречу со своими полками? — заметил король.
— Пан маршал не поспешит, — ответил Кмициц, — так как он не будет знать ни дня, ни часа, а если бы и знал, то по дороге могут случиться какие-нибудь препятствия, ибо трудно все предвидеть…
— Это говорит солдат, настоящий солдат! — сказал король. — Я вижу, что для тебя война не новость.
Кмиции улыбнулся, так как вспомнил свои походы на Хованского. Кто лучше его знал такие дела! Кому, как не ему, можно было бы поручить провести короля!
Но пан Тизенгауз, по-видимому, был другого мнения, чем король, так как он наморщил брови и, криво улыбнувшись, обратился к Кмицицу:
— Мы ждем вашего опытного совета.
Кмициц почувствовал злобу в этом вопросе и, уставившись глазами на Тизенгауза, ответил:
— Мое мнение, что чем меньше будет отряд, тем легче будет проскользнуть.
— Но как же это сделать?
— Государь, — ответил Кмициц, — вы можете сделать как вам будет угодно, но мне мой разум подсказывает следующее: пусть пан Тизенгауз отправится вперед с драгунами, распустив умышленно слух, что он сопровождает короля, чтобы привлечь к себе неприятеля. Уж его дело справляться так, чтобы выйти невредимым из этого предприятия. А мы, в числе нескольких человек, отправимся через день или через два, и, когда внимание неприятеля будет направлено уже в другую сторону, нам легко будет пробраться в Любомлю.
Король в восторге захлопал в ладоши.
— Сам Бог послал нам этого солдата! — воскликнул он. — И Соломон не придумал бы ничего лучше. Я совершенно согласен с его мнением, и иначе быть не может. Короля будут ловить среди драгун, а король проскользнет у них под носом. Ничего лучше и быть не может!
— Ваше величество, это шутка! — воскликнул Тизенгауз.
— Солдатская шутка! — ответил король. — Впрочем, будь что будет, я от этого плана не отступлю.
У Кмицица глаза загорелись от радости, что его мнение одержало верх, но Тизенгауз вскочил с места.
— Ваше величество, — воскликнул он, — я отказываюсь от команды над драгунами! Пусть их ведет кто-нибудь другой!
— Это еще почему? — спросил король.
— Ибо если вы поедете без конвоя, государь, отдаваясь на волю судьбы, подвергая себя всем опасностям, которые могут случиться, то я хочу быть при вас, защищать вас грудью и в случае нужды умереть.
— Я благодарю тебя за искреннее желание, — ответил Ян Казимир, — но ты успокойся, ибо, поступая именно так, как советует пан Бабинич, мы скорее всего будем в безопасности.
— То, что советует пан… Бабинич… или как его там зовут, — пусть он возьмет на собственную ответственность. Может быть, ему и нужно, чтобы ваше величество забрели в горы и оставались там без всякой защиты… Я беру Бога и всех здесь присутствующих в свидетели того, что от всей души отговаривал.
Не успел он докончить, как Кмициц вскочил и, остановившись перед паном Тизенгаузом лицом к лицу, спросил:
— Что вы понимаете под этим, ваша милость?
Но Тизенгауз высокомерно смерил его глазами с ног до головы.
— Эй, потише, панок, я вам не ровня!
Кмициц с молниями в глазах ответил:
— Не знаю, кто кому был бы не ровня, если б не…
— Что — если б не?.. — спросил, глядя ему пристально в глаза, Тизенгауз.
— Я и не с такими, как вы, сталкивался!
— Замолчите, — сказал вдруг король, наморщив брови, — не поднимайте ссоры.
В Яне Казимире было столько величия, что оба молодых человека смущенно замолчали, вспомнив, что они стоят перед королем. А король сказал:
— Никто не должен считать себя выше этого кавалера, который взорвал шведское орудие и вырвался из неприятельских рук, даже если бы он был мелкий шляхтич, хотя, по-видимому, это не так, ибо птица видна по полету, а человек по поступкам. Бросьте ссориться! — Тут король обратился к Тизенгаузу: — Если хочешь, ты можешь оставаться с нами, запретить тебе этого я не могу. Драгун поведет Вольф или Денгоф. Но с нами будет и Бабинич, и мы последуем его совету, так как он пришелся нам по сердцу.
— Я умываю руки, — сказал Тизенгауз.
— Но держите все в тайне! Драгуны пусть сегодня выйдут, и сегодня же нужно пустить слух, что и мы находимся среди них… Будьте наготове, потому что неизвестно, когда мы выступим… Тизенгауз, иди и дай приказ ротмистру драгун.
Тизенгауз вышел, заломив руки от гнева и скорби, за ним разошлись и другие офицеры.
В тот же день по всей Глогове распространился слух, что король Ян Казимир уже отправился к границам Речи Посполитой. Многие, даже сенаторы, думали, что отъезд действительно состоялся. Умышленно высланные гонцы повезли это известие в Ополье и в пограничные горы.
Тизенгауз хотя он и заявил, что умывает руки, но не сдался; как приближенный короля, он имел постоянный доступ к особе монарха, и в тот же день, лишь только драгуны выступили, он стоял уже перед королем или, вернее, перед королевской четой, так как здесь же была и Мария-Людвика.
— Я пришел за приказаниями, — сказал он, — когда мы выступаем?
— Послезавтра утром, — сказал король.
— Кто с нами едет?
— Поедешь ты, Бабинич, Луговский с солдатами. Поедет также и пан каштелян сандомирский; я просил его взять как можно меньше людей с собой, но все же человек десять придется взять; это надежные и бывалые солдаты. Даже нунций хочет нас сопровождать, его присутствие придаст торжественности делу и взволнует всех, преданных церкви. Ты смотри, чтобы было не больше сорока человек, как советовал Бабинич.
— Государь… — начал Тизенгауз.
— Чего тебе еще?
— Я на коленях буду просить об одной милости. Свершилось… драгуны ушли, мы поедем без охраны, и первый попавшийся отряд в несколько десятков человек может нас захватить. Внемлите, ваше величество, мольбам своего слуги, верность которого видит Бог: не доверяйте во всем этому шляхтичу. Он человек очень ловкий, если в такое короткое время успел снискать к себе расположение вашего величества, но…
— Да ты ему завидуешь, что ли? — сказал король.
— Я ему не завидую, государь, я даже не могу подозревать его в измене, но я готов поклясться, что его зовут не Бабинич. Почему он скрывает свое настоящее имя? Почему он так неохотно говорит о том, что делал до осады Ченстохова? Почему он так настаивал, чтобы драгуны ушли вперед и чтобы вы, ваше величество, ехали без охраны?
Король задумался и стал по своей привычке надувать губы.
— Если бы тут было какое-нибудь соглашение со шведами, — сказал он наконец, — то что значит триста драгун? Какая же это сила, какая защита? Бабиничу достаточно было бы дать знать шведам, чтобы они могли поймать нас, как в капкан. Ты только подумай, может ли тут быть речь об измене? Прежде всего он должен был бы знать день и час отъезда, чтобы иметь время предупредить шведов в Кракове, как же он это может сделать, если мы выступаем послезавтра? Он точно так же не мог предугадать, что мы последуем его совету, так как мы могли бы сделать так, как советовал ты или другие. Если бы он был в заговоре со шведами, то, раз уже было решено, что мы выступаем вместе с драгунами, это бы и разрушило все его планы, и ему пришлось бы высылать новых гонцов и предупредить. Все это несомненно! Наконец, он совсем не настаивал на своем мнении, как это говоришь ты, он просто высказал то, что казалось ему наилучшим. Нет, нет… Искренностью дышит его лицо, а сожженный бок говорит нам о том, что он и мучений не боится.
— Вы правы, ваше величество, — сказала вдруг королева, — все это несомненно, и совет был и есть хорош!
Тизенгауз знал по собственному опыту, что достаточно было королеве высказать свое мнение, чтобы король не слушал уже никаких возражений: так верил Ян Казимир в гибкость ее ума. Тизенгауз был озабочен только тем, чтобы король принял меры предосторожности.
— Не мое дело спорить с вашими величествами. Но если мы выступаем послезавтра, то пусть Бабинич узнает об этом только в час отъезда.
— Это возможно, — ответил король.
— А в дороге я не буду спускать с него глаз, и если, не дай бог, что-нибудь случится, он живым из моих рук не выйдет.
— Это будет излишним, — сказала королева. — Послушайте: короля от всяких несчастий, измен и силков неприятеля будете охранять не вы, не Бабинич, не драгуны, а промысел Божий, под защитой коего и находятся пастыри народов и помазанники. Он его и защитит, и, в случае чего, пошлет ему такую помощь, о которой вы, думающие только о земных силах, и подозревать не можете.
— Ваше величество, — ответил Тизенгауз, — и я верю, что без воли Божьей и волос не упадет с головы человека, и если я боюсь изменников из заботливости к особе государя, то это не грех.
Мария-Людвика милостиво улыбнулась.
— Но вы слишком поспешили его заподозрить и тем самым бросили подозрение на весь народ, а среди него, это говорил сам Бабинич, еще не нашелся такой человек, который дерзнул бы поднять руку на собственного короля. Пусть вам не покажется странным, что после того, как все покинули короля, нарушили присягу, я все же говорю, что на такое страшное дело не решился бы никто, даже из тех, которые еще и сегодня служат шведам.
— А письмо князя Богуслава, ваше величество?
— В письме этом — ложь, — решительно сказала королева. — Если есть в Речи Посполитой человек, готовый предать своего короля, то, быть может, это один только он, ибо он лишь по имени принадлежит к нашему народу.