Встал князь-примас и в каком-то пророческом вдохновении произнес:
— За то, что вы поместили этот пункт, ваши потомки будут славить вашу конфедерацию во веки веков. И если кто захочет считать настоящее время временем упадка нравов, тогда ему укажут на вас!
Ксендз Гембицкий был болен и говорить не мог, он только благословлял дрожащей от волнения рукой акт и послов.
— Я уже вижу, как неприятель со стыдом уходит из нашей земли! — сказал король.
— Дай бог, поскорее! — воскликнули оба посла. Король обратился к послам:
— Вы, ваць-панове, поедете с нами во Львов, где мы тотчас скрепим эту конфедерацию и где не замедлим заключить еще другую, коей не смогут одолеть силы адовы!
Послы и сенаторы стали переглядываться друг с другом, точно спрашивая, о каком союзе говорит король; но король молчал, и только лицо его сияло все больше. Он снова взял акт в руки, снова прочел и улыбнулся.
— А много ли было оппонентов? — спросил он.
— Ваше величество, — отвечал пан Домашевский, — эта конфедерация принята единогласно, благодаря гетманам, витебскому воеводе и пану Чарнецкому, и против нее не поднялся ни один шляхтич, ибо все ненавидят шведов и пылают любовью к отчизне и вашему величеству.
— Кроме того, мы объявили заранее, — прибавил пан Служевский, — что это не сейм, и дело будет решено большинством, а потому никакое «veto»[40] не могло бы помешать делу, а оппонентов мы изрубили бы саблями. К тому же все говорили, что надо покончить с «liberum veto»[41], ибо при нем одному — воля, а многим — неволя.
— Святая истина! — заметил примас. — Только бы стала на этот путь Речь Посполитая, и тогда нас никто не устрашит.
— А где теперь витебский воевода? — спросил король.
— Еще ночью после подписания акта он уехал в Тыкоцин, где осаждает изменника воеводу виленского. Теперь он, должно быть, уже взял его живым или мертвым.
— Он был так уверен, что возьмет?
— Он был уверен, что так будет. Все, даже вернейшие слуги, оставили изменника. Его защищает горсть шведов; а помощи ему ждать неоткуда. Пан Сапега говорил в Тышовцах так: «Я хотел выехать днем позже, тогда бы я уже покончил с Радзивиллом к вечеру. Но это дело важнее, чем Радзивилл, его и без меня могут взять — довольно одного полка».
— А где паны гетманы?
— Паны гетманы с нетерпением ждут приказаний вашего величества, а тем временем оба сносятся о планах будущей войны с Замостьем, со старостой калуским, и к ним полки так и идут со всех сторон.
— Значит, все бросают шведов?
— Да, государь! К панам гетманам являлась депутация от войска пана Конецпольского, которое еще на стороне Карла-Густава. Кажется, и они намерены вернуться к долгу присяги, несмотря на то что Карл-Густав не жалеет для них ни обещаний, ни ласк. Депутаты говорили, что они не могут сейчас оставить его, но при первом удобном случае сделают это, так как им надоели все эти любезности Карла. Они еле могут выдержать!
— Слава богу, все уже опомнились! — сказал король. — Это самый счастливый день в моей жизни, а другой настанет тогда, когда последний неприятель уйдет из границ Речи Посполитой.
— Сохрани бог, государь, чтобы это случилось! — воскликнул Домашевский.
— Почему? — спросил удивленный король.
— Чтобы последний швед ушел из Речи Посполитой на собственных ногах? Не бывать этому! А зачем же у нас сабли?
— А чтоб вас! — воскликнул развеселившийся король. — Молодец!
Но пан Служевский, не желая отставать от пана Домашевского, воскликнул:
— Никто этого не допустит, и я первый крикну: «Veto!» Мы не удовлетворимся их уходом, а сами пойдем за ними.
Князь-примас покачал головой и сказал добродушно:
— Ну загадывать нечего: неприятель еще в отчизне!
— Ненадолго! — крикнули оба конфедерата.
— Души изменились, изменится и судьба! — слабым голосом сказал Гембицкий.
— Вина! — крикнул король. — Я хочу выпить с конфедератами за эту перемену!
Вино подали, но вместе со слугами, которые его внесли, вошел королевский камердинер и сказал:
— Ваше величество, из Ченстохова приехал пан Криштопорский и желает поклониться вашему величеству.
— Давай его сюда! — воскликнул король.
Вскоре вошел худой, высокий шляхтич, смотревший исподлобья. Он прежде всего упал в ноги королю, потом не без надменности поклонился сановникам и проговорил:
— Да славится имя Господне!
— Во веки веков! — ответил король. — Что у вас слышно?
— Мороз страшный, ваше величество, усы к щекам примерзают.
— Говори о шведах, а не о морозе! — воскликнул король.
— Да что о них говорить, ваше величество, когда их под Ченстоховом нет! — отрубил Криштопорский.
— И мы уже слышали об этом, — ответил обрадованный король, — но только не от очевидцев, а ты, верно, из самого монастыря, очевидец и защитник?
— Так точно, ваше величество, — защитник и очевидец чудес Пресвятой Девы.
— Бесконечны милости ее, — сказал король, поднимая глаза к небу, — только надо заслужить их!
— Я многое видел на своем веку, а таких явных чудес никогда не видал; но обо всем этом вы узнаете из письма настоятеля Кордецкого к вашему величеству.
Ян Казимир схватил письмо, которое ему подал Криштопорский, и стал читать. Он прерывал чтение, молился и снова начинал читать — лицо его сияло; наконец, посмотрев в глаза Криштопорскому, он спросил:
— Ксендз Кордецкий пишет, что вы лишились славного кавалера, некоего Бабинича, взорвавшего шведское осадное орудие.
— Он пожертвовал ради нас своей жизнью, государь! Но есть люди, которые говорят, будто он жив, и бог знает чего не рассказывали о нем. Не имея уверенности, мы все же не перестаем его оплакивать, ибо если бы не его геройский подвиг, то нам пришлось бы совсем плохо.
— Тогда перестаньте оплакивать его! — сказал король. — Бабинич жив и находится с нами. Он первый дал нам знать, что шведы намерены отступить от Ясной Горы. А затем оказал нам столь важные услуги, что мы сами не знаем, чем наградить его.
— Вот ксендз Кордецкий обрадуется! — радостно воскликнул шляхтич. — Отец сына не может так любить, как он его любил. Позвольте и мне, государь, повидать пана Бабинича, ибо другого такого храбреца нет в Речи Посполитой.
Но король продолжал читать письмо и вдруг воскликнул:
— Что я слышу? Неужели шведы, отступив от монастыря, опять пытались взять его?
— Мюллер ушел и больше не показывался, но вдруг неожиданно появился Вжещович, должно быть, в надежде, что монастырские ворота открыты. Действительно, ворота были открыты, но крестьяне набросились на него с такой яростью, что он обратился в постыдное бегство. С начала мира не было примера, чтобы крестьяне в открытом поле так храбро сражались с конницей. Им на помощь подоспел пан Петр Чарнепкий и Кулеша, которые совершенно уничтожили отряд.
Король обратился к сенаторам:
— Смотрите, Панове, как защищают отчизну и веру бедные пахари!
— Да, ваше величество, защищают! — воскликнул Криштопорский. — Целые деревни под Ченстоховом пусты, ибо мужики с косами вышли в поле на шведов. Везде война страшная: шведы должны держаться вместе, а то если мужики поймают какого шведа, то так потешатся над ним, что тот предпочтет сразу в ад отправиться. Но кто же во всей Речи Посполитой не берется за оружие? Зачем, чертовы дети, на Ченстохов руку подняли! Не сидеть им больше тут!
— Отныне не будут знать никаких притеснений те, кто защищает отчизну собственной кровью! — торжественно сказал король. — В том помоги мне Бог!
— Аминь! — закончил примас. Криштопорский вдруг ударил себя рукой по лбу.
— Мороз отшиб у меня память, ваше величество, — сказал он, — я забыл сообщить еще одну новость. Воевода познанский — чтоб ему ни дна ни покрышки! — внезапно умер…
Но вдруг пан Криштопорский спохватился, что в присутствии короля и сановников осмелился так говорить о сенаторе; желая поправиться, сказал:
— Я хотел оскорбить не звание, но изменника.
Но на это никто не обратил внимания, так как взоры всех были обращены на короля, который проговорил:
— Мы давно, еще при жизни пана Опалинского, предназначили Познанское воеводство пану Яну Легдинскому. Вижу, суд Божий уже начался над теми, кто довел до упадка отчизну. Быть может, в эту минуту и виленский воевода отдает уже отчет о своих деяниях пред лицом Божьим…
Тут король обратился к сенаторам и епископам:
— Нам пора подумать о будущей войне, и я намерен по этому поводу выслушать ваше мнение.
XXVIII
В ту минуту, когда король, точно в пророческом провидении, говорил, что виленский воевода, быть может, стоит уже перед судом Всевышнего, тыкоцинский вопрос был уже решен.
25 декабря воевода витебский, Сапега, был так уверен во взятии Тыкоцина, что, поручив ведение дальнейшей осады пану Оскерке, сам уехал в Тышовец. С генеральным штурмом он велел подождать до его возвращения.
Созвав старших офицеров, он обратился к ним со следующими словами:
— До меня дошли слухи, что в войске существует намерение тотчас по взятии замка изрубить саблями князя-воеводу виленского. И вот, если замок сдастся во время моего отсутствия, что очень возможно, я строго запрещаю вам посягать на жизнь князя. Правда, я получаю письма от многих высокопоставленных особ, в которых меня просят не щадить князя, но я не хочу слушать таких просьб. Я делаю это не из жалости, ибо изменник этого заслуживает, но я не имею права лишать его жизни, я хочу препроводить его на суд сейма, чтобы показать потомству, что ни знатность происхождения, ни богатство, ни сан не могут помочь изменнику избежать суда и справедливой кары.
Так говорил воевода, и говорил долго, потому что, несмотря на все его прекрасные качества, у него была слабость считать себя великим оратором, и при всяком удобном случае он любил говорить речи, с наслаждением вслушиваясь в собственные слова и, в наиболее возвышенных местах, прищуривая глаза.