— Государь! Недостоин я той милости, которой прошу, но от нее зависит вся моя жизнь. Поручите мне командовать этими татарами и позвольте мне тотчас двинуться в путь.
— Я не отказываю, — ответил Ян Казимир, — лучшего не сыскать. Там нужен смелый и решительный кавалер, который сумел бы их обуздывать, иначе они начнут разбойничать и грабить. На одно лишь я не согласен, а именно на то, чтобы ты отправился с ними раньше, чем заживут твои раны от шведских рапир.
— Пусть только меня обвеет ветром в поле, и слабость моя совсем пройдет; а с татарами я уж справлюсь и сделаю их мягкими, как воск.
— Но куда же так спешишь? Куда ты хочешь идти?
— На шведов, ваше величество. Чего мне здесь сидеть? Я получил здесь все, чего хотел: и милость вашего величества, и отпущение прежних грехов. Пойду с Володыевским к пану Чарнецкому или один буду делать набеги на неприятеля, как раньше на Хованского, и надеюсь, что Бог даст мне удачу.
— Нет, тебя что-то другое тянет в поле.
— Признаюсь вашему величеству, как отцу, и открою всю душу. Князь Богуслав мало того что оклеветал меня, он увез из Кейдан и девушку мою, держит ее в неволе в Таурогах, и даже хуже — злоумышляет на ее девичью честь. Государь, рассудок мой мутится, когда я подумаю, в чьих руках эта бедняжка. Ведь девушка до сих пор думает, что я предлагал этому псу окаянному поднять руку на ваше величество, и считает меня последним выродком. Я не успокоюсь, пока он не попадет в мои руки, пока я не освобожу ее. Дайте мне, ваше величество, этих татар, и клянусь, что я не только буду мстить за личную мою обиду, но и нарублю столько шведов, что их черепами можно будет этот двор вымостить.
— Успокойся! — сказал король.
— Если бы я, государь, хотел бросить службу, бросить защиту особы вашего величества и Речи Посполитой ради личного дела, мне стыдно было бы просить. Но тут-то одно с другим сходится. Пришла пора шведов бить, я их и буду бить. Пришла пора ловить изменника, я его и буду ловить всюду, если он даже в Лифляндию бежит, в Курляндию, в Россию или за море в Швецию…
— Мы имеем сведения, что Богуслав не сегодня завтра выступит с Карлом из Эльблонга.
— Тогда я пойду им навстречу.
— С таким отрядом? Да они тебя шапками накроют.
— Хованский накрывал меня с восемьюдесятью тысячами, да и то не накрыл.
— Самое надежное войско — у Чарнецкого. Шведы прежде всего ударят на него.
— Тогда я пойду к Чарнецкому. Ему помощь нужна немедленно.
— К Чарнецкому ты пойдешь, а в Тауроги с таким маленьким отрядом ты не проберешься. Все замки на Жмуди князь-воевода отдал шведам, и всюду шведские гарнизоны. А Тауроги, кажется, находятся у самой прусской границы, недалеко от Тильзита.
— У самой прусской границы, ваше величество, на нашей стороне, а от Тильзита будет четыре мили… Отчего не пробраться — проберусь, и не только не потеряю людей дорогой, но ко мне еще присоединится немало удальцов… Стоит мне только показаться, и там все пойдут на шведов. Я первый подниму Жмудь, если ее кто-нибудь не поднял. Как же мне не пробраться, если вся страна, как вода в котле, закипела.
— А ты и не подумал о том, что татары могут не захотеть идти за тобой в такую даль?
— Пусть только попробуют не захотеть, пусть только попробуют! — сказал Кмициц, стиснув зубы… — Сколько их? Четыреста? Я всех их велю перевешать, деревьев хватит. Пусть только попробуют бунтовать!
Король развеселился и воскликнул:
— Ей-богу, для этих овечек лучшего пастыря не найти. Бери же их и веди, куда тебе угодно.
— Благодарю вас, ваше величество, — сказал рыцарь, обнимая колени короля.
— Когда ты хочешь выступить? — спросил Ян Казимир.
— Завтра.
— Может, Акбах-Улан не захочет, так как его лошади измучены.
— Тогда я велю привязать его к своему седлу и поведу на аркане — пусть идет пешком, если лошадей жалеет.
— Вижу, что ты с ним сладишь, но пока можно — действуй добром… А теперь, Андрей… сегодня уже поздно, но завтра мне хотелось бы еще повидаться с тобой. Пока возьми этот перстень и скажи своей панне, что ты получил его от короля, который ей повелевает любить его верного слугу и защитника.
— Дай бог! — сказал со слезами на глазах молодой воин. — Дай бог погибнуть, не иначе как защищая ваше величество!
Было уже поздно, и король ушел. Кмициц отправился домой, чтобы приготовиться в дорогу и обдумать, с чего начать и куда прежде всего ехать.
Он вспомнил слова Харлампа, что если Богуслава нет в Таурогах, то лучше всего оставить девушку там, потому что оттуда ей легче пробраться в Тильзит под защиту курфюрста. Впрочем, хотя шведы и оставили князя-воеводу в критическую минуту, но все-таки надо было надеяться, что они с уважением отнесутся к его вдове; а потому если Оленька будет на ее попечении, то с нею ничего дурного случиться не может. Если же они уедут в Курляндию, то тем лучше.
«Ведь я не могу ехать в Курляндию с моими татарами, там уже другое государство», — думал Кмициц.
Уплывали часы, а он и не думал об отдыхе; его так ободряла мысль о походе, что, несмотря на свою слабость, он готов был хоть сейчас сесть на коня.
Наконец слуги кончили укладывать вещи и хотели уже идти спать, как вдруг кто-то стал стучаться в дверь.
— Поди-ка посмотри, кто там? — сказал Кмициц, обращаясь к казачку. Казачок ушел и, поговорив с кем-то за дверью, тотчас вернулся.
— Какой-то солдат хочет видеть вашу милость. Он говорит, что его зовут Сорока.
— Впусти его скорей! — крикнул Кмициц. И, не ожидая, пока казачок исполнит приказание, сам бросился к дверям. — Здравствуй, милый Сорока, здравствуй!
Вахмистр, войдя в комнату, хотел было кинуться к ногам своего полковника, но вспомнил о военной дисциплине, вытянулся и проговорил:
— Честь имею явиться, пан полковник!
— Здорово, мой друг, здорово! — говорил обрадованный Кмициц. — Я думал, что тебя зарубили в Ченстохове.
И он обнял Сороку и дружески тряс ему руку; он мог это сделать, так как Сорока происходил из мелкой шляхты.
Тогда и старый вахмистр стал обнимать колени начальника.
— Откуда идешь? — спросил Кмициц.
— Из Ченстохова, ваша милость.
— Меня искал?
— Точно так.
— А от кого ты узнал, что я жив?
— От людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий, как только узнал об этом, отслужил благодарственный молебен… Когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы, я сейчас же догадался, что это не кто иной, как вы.
— А ксендз Кордецкий здоров?
— Здоров, ваша милость, только неизвестно, не возьмут ли его, сегодня или завтра, ангелы на небо, ибо это святой человек!
— Да уж, не иначе! Откуда же ты узнал, что я с королем прибыл во Львов?
— Я полагал так: коль скоро ваша милость провожали короля, вы должны быть, значит, с ним. Я только боялся, что вы уже в поле двинулись и что я опоздаю.
— Завтра я ухожу с татарами.
— Хорошо, что так случилось: я вашей милости привез два кошеля денег. Кроме того, я захватил те цветные камешки, которые мы с боярских шапок снимали, и те, которые ваша милость захватили в шатре Хованского.
— Хорошие были времена, но ведь их, должно быть, осталось немного, я целую пригоршню отдал Кордецкому.
— Не знаю сколько, но ксендз Кордецкий говорил, что и на это можно купить две большие деревни.
Сказав это, Сорока подошел к столу и стал снимать с себя мешки.
— А камешки в этой жестянке, — прибавил он, ставя рядом с мешками манерку из-под водки.
Кмициц, не говоря ни слова, взял, не считая, горсть червонцев и, отдавая их Сороке, сказал:
— Вот тебе.
— Покорно благодарю, ваша милость. Эх, если бы у меня в дороге был хоть один дукат, — заметил вахмистр.
— А что? — спросил рыцарь.
— Да я ослабел в дороге от голода. Теперь редко где удается добыть человеку кусок хлеба, каждый боится и убегает; в конце концов, я еле ноги волок.
— Господи! Да ведь все эти деньги были с тобой!
— Я не смел взять без разрешения, — ответил вахмистр.
— Держи! — сказал Кмициц, протягивая ему вторую горсть золота. — Эй, вы, шельмы! Дайте ему есть, да поживее, не то голову сверну! — крикнул он слугам.
Люди засуетились, и вскоре перед Сорокой стояла громадная миска с копченой колбасой и фляжка с водкой.
Сорока впился глазами в колбасу, усы и губы его дрожали, но он не смел сесть в присутствии полковника.
— Садись и ешь! — скомандовал Кмициц.
Не успел он кончить, как сухая колбаса уже хрустела на зубах у Сороки. Двое слуг смотрели на него, вытаращив глаза.
— Идите прочь! — крикнул Кмициц.
Вахмистр при каждой рюмке водки искоса поглядывал на полковника, не морщит ли тот брови, а затем отвертывался к стене и выпивал.
Между тем Кмициц шагал по комнате и стал разговаривать сам с собой:
— Да, иначе и быть не может… Надо его туда послать… Надо ей сказать… Нет, ничего не выйдет… Не поверит… Письма читать не станет, потому что считает меня изменником. Пусть лучше не показывается ей на глаза; пусть только присматривает и дает мне знать, что там делается.
Вдруг Кмициц крикнул:
— Сорока!
Вахмистр вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.
— Что прикажете, пан полковник?
— Ты человек верный и ловкач. Поедешь далеко, но голодать не будешь.
— Слушаю!
— Поедешь в Тауроги, на прусскую границу. Там живет панна Биллевич… У князя Богуслава… Разузнай, прежде всего, там ли он… И присматривайся ко всему. Но не попадайся ей на глаза, разве так случится, что сама тебя увидит. Тогда расскажешь ей, что про меня знаешь. За всем примечай, ко всему прислушивайся. А сам будь осторожен! Если князь тебя узнает, то сидеть тебе на колу.
— Слушаю, пан полковник.
— Я послал бы старика Кемлича, но он уже на том свете — убит в ущелье, а сыновья слишком глупы. Они пойдут со мной. А ты бывал в Таурогах?
— Никак нет, ваша милость.
— Ну так поедешь сначала в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до Тильзита — Тауроги от него всего в четырех милях. Сиди в Таурогах, пока всего не узнаешь, а затем возвращайся ко мне. Ты меня найдешь там, где я буду. Расспрашивай про татар и пана Бабинича. А теперь ступай спать к Кемличам. Завтра — в дорогу.