— Можете, ваше сиятельство.
— Правда, вы приехали ко мне с охранной грамотой… Теперь я понимаю, почему Сапега просил ее. Но ведь вы покушались на мою жизнь… Сапега задержал Саковича… Но воевода не имеет никакого права на него, а я на вас имею, кузен.
— Я приехал к вам с просьбой, ваше сиятельство.
— Извольте. Можете рассчитывать, что я все для вас сделаю. Какая просьба?
— Вы захватили солдата, одного из тех, которые помогли мне похитить ваше сиятельство. Так как он исполнил лишь мое приказание и слепо повиновался мне, то я прошу теперь отпустить его.
Богуслав призадумался.
— Пан кавалер, я думаю о том, — сказал он, — что вы наглый проситель!
— Я прошу освободить этого человека не даром.
— А что же вы дадите за него?
— Самого себя.
— Щедро вы платите, но смотрите, хватит ли вас? Ведь вы, быть может, захотите еще кого-нибудь выкупить…
Кмициц приблизился к нему еще на шаг и так страшно побледнел, что князь невольно посмотрел на дверь и, несмотря на все свое мужество, переменил разговор.
— Пан Сапега едва ли согласится на такой обмен, — сказал он. — Мне это было бы очень приятно, но, к сожалению, я поручился за вашу безопасность своим княжеским словом.
— Я напишу гетману, что остался добровольно.
— А он потребует, чтобы я отправил вас назад вопреки вашему желанию, так как вы оказали ему слишком значительные услуги. Кроме того, он не отпустит Саковича, которым я дорожу более, чем вами.
— Тогда отпустите нас обоих, а я даю вам слово явиться, куда вы мне прикажете.
— Может быть, завтра мне придется погибнуть, поэтому я не могу заключать договоров на будущее.
— Умоляю вас. За этого человека я… — Что?
— Я откажусь от мести.
— Видите ли, пане Кмициц, я много раз ходил с рогатиной на медведя, и не из нужды, а по доброй воле. Я люблю, когда мне грозит какая-нибудь опасность, тогда мне жизнь кажется не такой скучной. Поэтому и вашу месть я оставляю себе, как развлечение, тем более что вы из тех медведей, которые сами ищут охотника.
— Ваше сиятельство, — сказал Кмициц, — и за маленькое благодеяние Господь отпускает большие грехи. Никто из нас не знает, когда ему придется явиться перед судом Божьим.
— Довольно, — перебил его князь. — Я тоже, несмотря на лихорадку, сочиняю псалмы, чтобы чем-нибудь угодить Богу, а если бы мне нужен был духовник, то я позвал бы своего пастора. Вы не умеете просить с достаточной покорностью и идете рискованной дорогой. Я вам предложу вот что: завтра во время битвы деритесь против Сапеги, а послезавтра я отпущу вашего солдата и прощу все ваши провинности. Вы изменили Радзивиллам, измените и Сапеге.
— Это ваше последнее слово? Ради всего святого, умоляю, ваше сиятельство!..
— Нет! Вы уже беситесь? Прекрасно! Что это вы так побледнели? Не подходите ко мне близко! Хотя мне стыдно звать людей, но… посмотрите сюда! Вы слишком смелы!..
И Богуслав показал из-под шубы дуло пистолета и сверкающими глазами посмотрел в лицо Кмицица.
— Ваше сиятельство! — воскликнул Кмициц, с мольбою складывая руки, в то время как лицо было искажено гневом.
— А! Вы и просите и угрожаете, — проговорил Богуслав, — сгибаете спину, а черти у вас из-за ворота зубы на меня скалят. Коли просить хотите — на колени перед Радзивиллом, паночек! Лбом об пол, тогда, может быть, я вам отвечу!
Лицо пана Андрея было бледно как полотно; он провел рукой по мокрому лбу, по глазам и ответил прерывающимся голосом, точно лихорадка, которою страдал князь, внезапно перешла к нему:
— Если вы, ваше сиятельство, отпустите моего солдата, то… я… готов… упасть… вам… в ноги…
В глазах Богуслава мелькнула торжествующая улыбка. Он унизил врага, согнул гордую шею. Лучшего удовлетворения своей мести и ненависти он и сам не мог бы желать.
Кмициц стоял перед ним с взъерошенными волосами, дрожа всем телом. Лицо его, напоминавшее, даже когда оно было спокойно, ястреба, теперь было похоже на какую-то разъяренную хищную птицу. Нельзя было угадать, бросится ли он к ногам князя или на него самого. А Богуслав, не сводя с него глаз, сказал:
— При свидетелях, при людях! — И он крикнул в дверь: — Сюда! Вошло несколько придворных, поляков и иностранцев.
— Мосци-панове, — сказал князь, — пан Кмициц, хорунжий оршанский и посол Сапеги, просил меня оказать ему милость и желает, чтобы вы все были свидетелями.
Кмициц пошатнулся как пьяный, застонал и упал к ногам Богуслава. А князь нарочно вытянул их так, что конец сапога касался лба рыцаря.
Все молча смотрели на Кмицица, пораженные тем, что человек, носивший это знаменитое имя, явился сюда послом от Сапеги. Все понимали, что между князем и Кмицицем происходит что-то необычайное.
Между тем князь встал и, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату, кивнув только двум придворным, чтобы они последовали за ним.
Кмициц поднялся. На лице его уже не было ни гнева, ни ненависти, было только тупое равнодушие. Казалось, что он не сознает, что произошло с ним, и что энергия его совершенно исчезла.
Прошло полчаса, час. За окном слышался топот лошадей и мерные шаги солдат, а он все сидел как истукан. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел офицер, старый знакомый Кмицица по Биржам, в сопровождении восьми солдат, из которых четыре были с мушкетами, а четыре при саблях.
— Мосци-пан полковник, встаньте! — вежливо сказал офицер. Кмициц посмотрел на него блуждающими глазами.
— Гловбич! — воскликнул он, узнав офицера.
— Мне приказано, — сказал Гловбич, — связать вам руки и вывести за Янов. Вас свяжут только на время, затем вы будете снова свободны. А потому прошу не сопротивляться.
— Вяжите, — ответил Кмициц.
И беспрекословно позволил себя связать. Но ноги ему не связали. Офицер вывел его из комнаты и повел его через Янов. По дороге к ним присоединилось несколько человек конной стражи. Кмициц слышал, что они говорили по-польски; все поляки, служившие еще у Радзивилла, знали имя Кмицица и поэтому теперь страшно интересовались тем, что с ним будет. Отряд миновал березняк и очутился в поле, где их ждал отряд легкой кавалерии Богуслава.
Солдаты окружили пустое пространство, в середине которого стояли два пехотинца, державшие лошадей, и несколько человек с факелами…
При их свете Кмициц заметил свежий, только что отесанный кол, лежащий на земле и прикрепленный одним концом к толстому пню дерева. Дрожь пробежала по его телу.
«Это для меня, — подумал он. — Должно быть, они лошадьми натянут меня на кол. Богуслав пожертвовал Саковичем».
Но он ошибался, так как кол был назначен для Сороки.
При трепетном блеске факелов пан Андрей увидел и самого Сороку; старый солдат сидел возле самого кола, без шапки, со связанными руками, под конвоем четырех солдат. Какой-то человек, одетый в полушубок без рукавов, подавал Сороке в эту минуту флягу с водкой. Он с жадностью выпил и сплюнул в сторону. Но в это время Кмицица поставили в первом ряду, между двумя драгунами, и взгляд Сороки невольно упал на него. Солдат мигом вскочил и вытянулся в струнку, как на параде.
С минуту оба они смотрели друг на друга. Лицо Сороки было совершенно спокойно, он только шевелил челюстями, точно жевал.
— Сорока! — простонал наконец Кмициц.
— Слушаюсь, — ответил солдат.
И опять оба умолкли. Да и о чем они могли говорить в такую минуту. Палач, подававший Сороке водку, приблизился к нему.
— Ну, старик, — сказал он, — пора!
— Только прямо насаживайте, — проговорил Сорока.
— Не бойся!
Сорока не боялся, но, когда почувствовал на себе руку палача, он начал тяжело дышать.
— Водки еще! — сказал он.
— Нет! — ответил палач.
В это время один из солдат вышел из шеренги и подал свою флягу.
— Есть… Дайте ему, — сказал он.
— Стройся! — скомандовал Гловбич.
Однако палач приложил флягу ко рту Сороки. Выпив водки, старик глубоко вздохнул и сказал:
— Вот солдатская доля… За тридцать лет службы! Ну, пора, начинайте.
К нему подошел другой палач и начал его раздевать.
Наступила мертвая тишина. Факелы дрожали в руках державших их людей. Всем стало страшно.
Вдруг в рядах солдат послышался ропот и становился все громче: солдат — не палач, хоть он сам убивает людей, но зрелища смерти не любит.
— Молчать! — крикнул Гловбич.
Но ропот превратился в громкое негодование. Послышались отдельные восклицания: «Черти!», «Чтоб вас громом разразило!», «Поганая служба!». И вдруг Кмициц крикнул так, словно его самого сажали на кол:
— Стой!
Палачи невольно остановились. Глаза всех устремились на Кмицица.
— Солдаты! — крикнул пан Андрей. — Князь Богуслав изменник королю и Речи Посполитой. Вы уже окружены и завтра все будете перебиты. Вы служите изменнику против отчизны. Но кто бросит эту службу и оставит изменника, тот получит прощение от гетмана и от короля. Выбирайте! Смерть и позор или награда! Я заплачу вам жалованье по червонцу на каждого, по два червонца! Выбирайте! Не вам, молодцам-солдатам, служить изменнику. Да здравствует король! Да здравствует великий гетман литовский!
Ропот перешел в гул. Ряды расстроились.
— Да здравствует король!
— Довольно этой службы!
— Смерть изменнику!
— Смирно, смирно! — кричали другие.
— Завтра вы погибнете с позором! — повторял Кмициц.
— Татары в Суховоле!
— Князь изменник!
— Мы сражаемся против короля!
— Бей!
— К князю!
— Стой!
В суматохе кто-то саблей перерезал веревки, которыми были связаны руки Кмицица. Он в одно мгновение вскочил на одну из лошадей, которые должны были натягивать на кол Сороку, и крикнул с лошади:
— За мной, к гетману!
— Иду! — воскликнул Гловбич. — Да здравствует король!
— Да здравствует! — повторили пятьдесят голосов, и пятьдесят сабель сверкнули в воздухе.
— На лошадь, Сорока, — скомандовал Кмициц.
Нашлись такие, которые хотели сопротивляться, но при виде обнаженных сабель умолкли. Один все-так