— Ей-богу, он еще никогда ни от кого так не удирал.
— А сколько рейтар он перебил, прежде чем погнался за самим королем!
— Ты чуть-чуть не спас Речи Посполитой своей саблей!
— Бери кошелек!
— Бери шляпу!
— Хорош был у тебя конь, но за эти сокровища ты десять таких купишь! Рох смотрел на них блуждающими глазами, наконец вскочил и крикнул:
— Я — Ковальский, а вот — пани Ковальская! Пошли вы ко всем чертям!
— Он помешался! — воскликнули солдаты.
— Коня мне давайте, я его еще догоню! — кричал Рох.
Но они взяли его под руки и, хотя он вырывался, повели назад в Рудник, успокаивая по дороге и утешая.
— Задал же ты ему перцу! — кричали офицеры. — Вот до чего он дожил, этот победитель, этот властелин стольких земель, городов и войск!
— Ха, ха, ха! Теперь он знает польских кавалеров!
— Надоест ему в Речи Посполитой! Крутые теперь для него времена настали!
— Да здравствует Рох Ковальский!
— Да здравствует храбрый кавалер, гордость всего войска!
И они стали пить за его здоровье из походных фляг. Дали и Ковальскому, он залпом выпил целую флягу и значительно повеселел.
Во время погони за королем рейтары перед приходским домом защищались с храбростью, достойной этого славного полка. Несмотря на то что на них напали врасплох и быстро рассеяли, они вскоре снова соединились уже потому, что были окружены, и столпились все около голубого штандарта. Ни один из них не просил пощады; став тесной стеной плечом к плечу, они так бешено кололи рапирами, что одно мгновение казалось, что победа будет на их стороне. Их надо было снова разорвать, что было немыслимо, так как их окружало кольцо польских всадников, или же перерезать всех до одного. Шандаровский нашел последнее более удобным и, окружив их еще более тесным кольцом, сам бросился на врагов, как раненый кречет на стадо длинноклювых журавлей. Поднялась давка и резня. Сабли звенели о рапиры. Порой какой-нибудь конь подымался на дыбы, как дельфин над поверхностью волн, и влетал в толпу людей и лошадей. Крики замолкли — слышался только конский визг, звон оружия и тяжелое дыхание сражающихся. И поляками и шведами овладело необыкновенное бешенство. Иные дрались обломками сабель и рапир, местами люди сцеплялись, как коршуны, хватали друг друга за волосы, за усы, кусали друг друга зубами; те, которые упали с лошадей, но могли еще держаться на ногах, кололи лошадей ножами в живот, а всадников в икры. В дыму, в испарениях лошадей, в страшном пылу битвы люди превращались в гигантов и наносили страшные удары; одним взмахом они разбивали, как горшки, стальные шлемы, разрубали головы, отрубали руки вместе с мечами, рубили без передышки, без милосердия. Из-под водоворота людей и лошадей по двору текла ручьями кровь.
Огромный голубой штандарт все еще развевался над кучкой шведов, но с каждой минутой она становилась все меньше и меньше.
Как жнецы, когда они, идя с двух сторон поля, все ближе подходят друг к Другу и все меньше становится золотистый лес колосьев, — так кольцо поляков сжималось все больше, и люди с одной стороны видели уже кривые сабли тех, что дрались на другой стороне.
Пан Шандаровский безумствовал как ураган и вгрызался в шведов, как голодный волк в лошадиную тушу; но один всадник и его превзошел в бешенстве. Это был тот мальчик, который дал знать о приходе шведов в Рудник, теперь он вместе с другими бросился на шведов. Трехлетний жеребенок его, который до сих пор спокойно гулял себе на лугу, теперь, сжатый другими лошадьми, казалось, взбесился, как и сам всадник; с выпученными глазами и взъерошенной гривой, он рвался вперед, кусался и лягался, а мальчик размахивал своей саблей, как цепом, направо и налево; русые волосы его были забрызганы кровью, острия рапир продырявили ему руки и ноги; лицо его было изранено, но эти раны только возбуждали его. Он бился, точно в забытьи, как человек, который махнул рукой на жизнь и хочет только отомстить за свою смерть.
А шведский отряд все уменьшался, как куча снега, которую со всех сторон поливают кипятком. Наконец около королевского штандарта осталось только несколько человек; лавина поляков покрыла их совершенно, и они умирали, мрачно стиснув зубы; ни один не протянул рук с мольбой о пощаде.
Вдруг раздались крики:
— Знамя брать! Знамя!
Услышав это, мальчик ударил саблей своего жеребенка и бросился вперед; каждому рейтару приходилось защищаться против двух или трех польских всадников; мальчик ударил саблей хорунжего в голову, так что тот только взмахнул руками и упал на шею лошади.
Голубой штандарт упал вместе с ним.
Ближайший швед, вскрикнув страшным голосом, тотчас схватил знамя за древко, а мальчик за полотнище, рванул, оторвал, свернул в клубок и, прижимая его обеими руками к груди, орал благим матом:
— Взял, взял! Не отдам!
Последние, оставшиеся еще в живых рейтары набросились на него с бешенством; один пронзил ему плечо сквозь знамя; но в эту же минуту все шведы были изрублены.
И несколько десятков окровавленных рук протянулось к мальчику.
— Знамя! Давай знамя! — послышались голоса.
Шандаровский подскакал к нему на помощь.
— Оставьте его! Он взял знамя у меня на глазах и пусть отдаст его самому каштеляну!
— Каштелян едет! Каштелян! — раздались многочисленные голоса. Действительно, послышались звуки труб, и на дороге показался целый полк, мчавшийся во весь опор к приходскому дому. Это был ляуданский полк во главе с паном Чарнецким. Увидев, что все уже кончено, всадники сдержали своих лошадей; к ним стали съезжаться солдаты Шандаровского.
Подскакал и Шандаровский с рапортом, но он так страшно устал, что не мог говорить; весь дрожал, как в лихорадке, а голос каждую минуту прерывался:
— Здесь был сам король… если он ушел…
— Ушел! Ушел! — отвечали те, которые видели погоню.
— Знамя взято! Трупов масса!
Чарнецкий, не ответив ни слова, направился к месту побоища, которое представляло ужасный вид. На нем лежало больше двухсот шведских и польских трупов, один около другого, порой один на другом. Иные лежали, вцепившись друг другу в волосы, другие умерли, впившись друг в друга зубами и ногтями. Иные лежали обнявшись, точно братья. Многие лица были так истоптаны, что в них не осталось ничего человеческого, а те, которых не затоптали копыта лошадей, лежали с открытыми глазами, полными ужаса и бешенства… Под копытами каштелянского коня хлюпала кровь; запах крови и конского пота раздражал ноздри и затруднял дыхание.
Каштелян смотрел на эти тела так же, как помещик смотрит на связанные снопы пшеницы, которые вскоре заполнят амбар. Лицо его выражало удовольствие. Он молча объехал вокруг дома, посмотрел на трупы, лежавшие с другой стороны, за садом, потом медленно повернул к месту главного побоища.
— Я вижу, вы здесь на совесть поработали, — сказал он, — и я очень доволен вами, Панове!
А они вскинули окровавленными руками свои шапки вверх и крикнули:
— Виват Чарнецкий!
— Дай бог поскорее вторую такую встречу! Виват! Виват!
— Вы пойдете теперь в арьергарде, чтобы отдохнуть. А кто взял знамя? — спросил он Шандаровского.
— Давайте сюда мальчика! — крикнул тот. — Где он?
Солдаты бросились искать и нашли его сидевшим у стены около жеребенка, который издыхал от ран. На первый взгляд казалось, что и мальчику осталось жить недолго, но он все же держал на груди знамя, прижимая его обеими руками.
Его тотчас подхватили и привели к каштеляну. Мальчик стоял перед ним босой, растрепанный, с обнаженной грудью, в разорванной рубашке и в каких-то лохмотьях, испачканных собственной и шведской кровью. Он шатался, но в глазах его еще не угас огонь. Пан Чарнецкий изумился.
— Как? — спросил он. — Он взял королевское знамя?
— Собственными руками и собственной кровью! — ответил Шандаровский. — Он первый дал нам знать о шведах, а затем в самой гуще битвы так отличался, что превзошел и меня и всех!
— Правда! Истинная правда! — подхватили солдаты.
— Как тебя зовут? — спросил Чарнецкий мальчика.
— Михалка.
— Чей ты?
— Ксендзовский.
— Ты был ксендзовский, а теперь будешь свой собственный, — сказал ему каштелян.
Но Михалка уже не слышал последних слов каштеляна: от ран, от потери крови он пошатнулся и упал головою на каштелянское стремя.
— Взять его и беречь как зеницу ока! А я на первом же сейме потребую, чтобы он был равен по званию вам всем, Панове, как равен уже сегодня душой!
— Он этого достоин! Достоин! — подхватила шляхта. Михалку уложили на носилки и внесли в дом.
А Чарнецкий опять слушал рапорт, но уже не от Шандаровского, а от тех, которые видели погоню пана Роха за королем. Чарнецкий так радовался этим рассказам, что хватался за голову, хлопал себя по коленям; он понимал, что после такого происшествия Карл-Густав должен еще больше упасть духом.
Заглоба радовался не меньше и, хватаясь за бока, говорил рыцарям:
— Ишь, разбойник! Догони он Карла — сам черт не смог бы вырвать его из его рук! Моя кровь, видит Бог, моя!
Пан Заглоба с течением времени и сам свято поверил, что он дядя пана Ковальского.
Между тем Чарнецкий велел отыскать молодого рыцаря, но его нигде не могли найти; от стыда и горя пан Рох залез на сеновал и, зарывшись в солому, заснул так крепко, что только на другой день днем догнал ушедшее войско. Но он все еще был страшно сконфужен и не смел показаться дяде на глаза. Но тот сам нашел его и стал утешать.
— Не печалься, Рох, — говорил он. — Ты и так стяжал великую славу; я сам слышал, как каштелян расхваливал тебя: «С виду, — говорит, — дурак такой, что и до трех не сочтет, а на самом деле огонь малый, поднял репутацию всего войска!»
— Господь не благословил меня и наказал за то, что я накануне был пьян и вечером не молился! — сказал Рох.
— Ты уж лучше в Его веления носа не суй, а то еще начнешь богохульствовать! Руками работай, а мозги свои оставь в покое, не годятся!
— Он ведь был так близко, что я даже чуял пот его лошади! Я бы его разрубил до самого седла. Вы, дядя, думаете, что у меня уж совсем мозгов нет!