— К королю! — крикнул маленький рыцарь.
Они тронулись. Толпа окружила их со всех сторон, бежала по бокам, сзади, размахивала саблями, выла, но ляуданцы напирали и саблями прокладывали дорогу вперед.
На помощь Володыевскому подоспел Войнилович, за ним Вильчковский с королевским полком и князь Полубинский, и они соединенными усилиями проводили шведский штаб к королю.
Но беспорядок, вместо того чтобы уняться, все усиливался. Минутами казалось, что обезумевшая толпа, забыв уже о присутствии короля, захочет схватить шведских генералов. Виттенберг пришел в себя, хотя страх все еще не покидал его, и, несмотря на подагру, соскочил с коня и подбежал к королю, как заяц, преследуемый волками.
Там он бросился на колени и, схватившись за королевское стремя, стал кричать:
— Спасите, ваше величество, спасите! Вы дали слово, ваше королевское слово! Договор подписан! Спасите! Сжальтесь над нами! Не позволяйте убивать меня!
Король, увидев такое унижение и такой позор, отвернулся с отвращением и сказал:
— Успокойтесь, фельдмаршал!
Но у него у самого было смущенное лицо, так как он не знал, что делать. Толпа вокруг все росла, напирала все настойчивее. Правда, полки построились в боевом порядке, пехота Замойского образовала грозное каре, но чем все это могло кончиться?
Король взглянул на Чарнецкого, но он только теребил бороду. Разнузданность ополченцев доводила его до бешенства.
— Ваше величество, надо сдержать слово! — сказал канцлер Корыцинский.
— Да, надо! — ответил король.
Виттенберг, который все время смотрел им в глаза, вздохнул свободнее.
— Ваше величество, — воскликнул он, — я верю вам, как Богу!
— А почему вы нарушили столько присяг, столько договоров? — спросил его пан Потоцкий, старый гетман коронный. — Кто воюет мечом, от меча погибает… Ведь вы захватили полк Вольфа вопреки условиям капитуляции!
— Это не я, это Мюллер! — ответил Виттенберг.
Гетман взглянул на него с презрением и обратился к королю:
— Ваше величество, я не настаиваю на том, чтобы вы нарушили ваше слово, пусть вероломство останется на их стороне!
— Что делать? — спросил король.
— Если мы теперь отошлем его в Пруссию, то за ним пойдут тысяч пятьдесят шляхты и разорвут его прежде, чем он доедет до Пултуска… Надо было бы дать ему несколько полков для конвоя, а этого мы сделать не можем… Слышите, ваше величество, как воют?.. Есть за что его ненавидеть! Нужно сначала обеспечить безопасность ему самому, а остальных отослать тогда, когда буря утихнет.
— Иначе и быть не может! — заметил канцлер Корыцинский.
— Но как обеспечить безопасность? Здесь мы его держать не можем, здесь, чего доброго, вспыхнет междоусобная война! — проговорил воевода русский.
Тут выступил староста калуский, Себепан Замойский, и сказал, выдвигая губы:
— Вот что, ваше величество. Дайте мне их в Замостье, пусть посидят, пока все не успокоится. Уж я защищу его от шляхты. Пусть попробует вырвать!
— А в дороге как вы их защитите, ваша вельможность? — спросил канцлер.
— Ну, у меня еще есть на что слуг держать! Разве у меня нет пехоты, пушек? Пусть вырвут его у Замойского! Увидим!
Тут он подбоченился и стал ударять себя по бедрам, раскачиваясь на седле.
— Другого средства нет! — сказал канцлер.
— И я не вижу! — добавил Ланпкоронский.
— В таком случае, берите их, пан староста, — сказал король Замойскому.
Но Виттенберг, увидев, что жизни его ничто не угрожает, стал было протестовать.
— Мы не этого ожидали! — воскликнул он.
— Пожалуйте, мы не задерживаем, путь свободен! — сказал Потоцкий, указывая рукой вперед.
Виттенберг замолчал.
Между тем канцлер послал несколько офицеров объявить шляхте, что Виттенберг не будет отпущен на свободу, а заключен в Замостье. Волнение, хотя и не сразу, улеглось. Вечером общее внимание обратилось уже в другую сторону. Войска стали вступать в город, и вид отвоеванной столицы наполнил все сердца радостью.
Радовался и король, но радость его омрачала мысль, что он не смог в точности исполнить всех условий договора благодаря непослушанию ополченцев. Чарнецкий бесился.
— С таким войском никогда нельзя ручаться за завтрашний день, — говорил он королю. — Иногда они дерутся плохо, иногда геройски; все зависит от их прихоти, а случись что — и бунт готов!
— Дай бог, чтобы они не стали разъезжаться, — сказал король, — они еще нужны, а думают, что все уже сделали.
— Виновник этих волнений должен быть казнен, несмотря на все его заслуги, — продолжал Чарнецкий.
Был отдан строгий приказ отыскать Заглобу, так как все знали, что он поднял эту бурю, но пан Заглоба как в воду канул. Его искали в городе, в лагере, среди татар, но напрасно. Тизенгауз впоследствии рассказывал, что король, добрый как всегда, от всей души желал, чтобы его не нашли, и отслужил даже молебен.
Спустя неделю за каким-то обедом из уст Яна Казимира все услышали:
— Объявите-ка там, чтобы пан Заглоба больше не прятался, а то мы соскучились по его остротам.
Когда киевский каштелян пришел в ужас от слов короля, король прибавил:
— Если бы в этой Речи Посполитой в сердце короля была только справедливость, а не милосердие, то в груди его было бы не сердце, а топор! Здесь люди часто грешат, зато и скоро раскаиваются!
Король, говоря это, имел в виду еще и Бабинича, а не только Заглобу. Молодой рыцарь еще вчера припал к ногам короля с просьбой позволить ему ехать на Литву. Он говорил, что хочет поднять там восстание и трепать шведов, как некогда — Хованского. А так как король имел намерение послать туда опытного в партизанской войне офицера, то он сейчас же согласился, благословил его и шепнул ему на ухо такое пожелание, от которого рыцарь снова упал к его ногам.
Потом, не теряя времени, Кмициц двинулся на восток. Субагази, получив дорогой подарок, позволил ему взять пятьсот новых ордынцев, так что с ним шло полторы тысячи добрых воинов — сила, с которой можно было кое-что сделать. И голова молодого рыцаря горела жаждой битв и военных подвигов — слава впереди улыбалась ему… Он слышал уже, как вся Литва с восторгом и изумлением повторяет его имя… Слышал, как его повторяют чьи-то милые уста, и душа его окрылялась радостью.
Весело было ехать ему еще и потому, что куда он ни приезжал, он всюду первый разглашал весть о том, что шведы разбиты и Варшава взята. «Варшава взята!» Где только раздавался топот его лошади, всюду народ встречал его со слезами, всюду звонили в колокола и в костелах пели: «Тебе, Бога, хвалим».
Когда ехал он лесом, шумели темные сосны, когда ехал полями, шумели золотистые колосья — шумели и повторяли, казалось, радостную весть:
— Швед разбит! Варшава взята! Варшава взята!
XV
Хотя Кетлинг и был близок к особе князя Богуслава, но все же он знал не все и не мог рассказать Кмицицу всего, что произошло в Таурогах; его ослепляло еще и то, что он сам был влюблен в панну Биллевич.
У Богуслава было другое доверенное лицо — пан Сакович, староста ошмянский, и он один знал, как глубоко запала в сердце князю его прекрасная пленница и к каким способам он прибегал, чтобы завоевать ее сердце.
Любовь эта была просто жгучей страстью, так как сердце Богуслава не было способно к другим чувствам. Но страсть эта была до того сильна, что даже этот опытный в любовных делах кавалер терял голову. И не раз, оставаясь вечером наедине с Саковичем, хватал себя за волосы и восклицал:
— Горю, Сакович, горю!
Сакович сейчас же находил выход:
— Кто хочет взять мед, тот должен одурманить пчел, а мало ли одурманивающих средств у медика вашего сиятельства? Скажите ему только слово, и завтра же все будет сделано!
Но князь не хотел прибегать к этому способу по разным причинам. Во-первых, однажды во сне ему явился дедушка Оленьки, старый полковник Биллевич; став у его изголовья, он грозно всматривался в него вплоть до первых петухов. Богуслав запомнил этот сон; он, этот рыцарь без страха, был так суеверен, так боялся чар, предвещаний и сверхъестественных явлений, что дрожь пронизывала его при мысли, в каком грозном виде вторично предстал бы призрак, если бы он последовал совету Саковича. Да и сам староста ошмянский хотя и не очень верил в Бога, но снов и чар боялся так же и потому поколебался в своих советах.
Второй причиной, удерживавшей князя Богуслава, было то, что в Таурогах гостила «валашка» со своей падчерицей. «Валашкой» звали жену князя Януша Радзивилла. Дама эта, будучи родом из страны, где нравы женщин были не очень строги, и сама не была очень строгой, пожалуй, даже слишком снисходительно относилась к интрижкам своих придворных и фрейлин, но не могла бы стерпеть, чтобы у нее под боком будущий муж ее падчерицы совершил подобное преступление.
Но и потом, когда, следуя уговорам Саковича и согласно воле князя-воеводы виленского, «валашка» вместе с княжной уехала в Курляндию, Богуслав не решился на этот шаг… Он боялся страшного шума, который в таком случае поднялся бы во всей Литве. Биллевичи, люди богатые и влиятельные, не преминули бы преследовать его судом, а закон карал подобные преступления лишением имущества, чести и жизни.
Правда, Радзивиллы были очень могущественны и могли попирать законы, но если бы победа в войне со шведами осталась за Яном Казимиром, тогда молодой князь мог и без того попасть в очень скверное положение, в котором ему бы не помогло ни его могущество, ни друзья, ни сторонники. А теперь уже трудно было предвидеть, чем кончится война, так как силы Яна Казимира росли с каждым днем, а силы Карла таяли и средства истощались.
Князь Богуслав, человек горячий, но вместе с тем и политик, считался с положением вещей. Его жег огонь страсти, но ум подсказывал сдержаться, суеверный страх обуздывал порывы крови; в то же время он заболел. Накопилось много важных и спешных дел, которые могли повлиять на исход войны и смертельно истерзали и истомили душу князя.