— Я счастлив, что могу услужить вашему сиятельству советом, — сказал Петерсон.
— Я предпочел бы, чтобы вы услужили мне деньгами.
— Мой совет стоит денег. Не дальше как вчера пан Биллевич говорил мне, что у него значительная сумма денег зарыта в саду в Биллевичах и что он хочет перевезти их сюда, в безопасное место, и отдать вашему сиятельству под расписку.
— Да вы просто с неба мне свалились, как и этот шляхтич! — воскликнул Богуслав. — А много у него денег?
— Более ста тысяч, кроме серебра и драгоценностей, которых будет на ту же сумму.
— Серебро и драгоценности шляхтич продать не захочет, но можно будет их заложить. Благодарю вас, Петерсон, за совет. Надо будет завтра же поговорить с Биллевичем.
— В таком случае я его предупрежу, потому что завтра он собирается ехать к Ольбротовским.
— Скажи ему, чтобы он не уезжал, не повидавшись со мной.
— Он уже отправил слуг, и я боюсь, доедут ли они благополучно.
— Можно будет послать за ними целый полк; впрочем, мы еще поговорим. Как это вовремя! Просто потеха: с помощью денег королевского сторонника я оторву Полесье от Речи Посполитой!
С этими словами князь со всеми простился, так как должен был принять ежедневную ванну со всевозможными снадобьями, которые сохраняли красоту. Это продолжалось обычно с час или два. А князь и без того устал с дороги.
На следующий день Петерсон задержал мечника и панну Александру и объявил им, что князь желает их видеть. Надо было отложить отъезд, но это их не обеспокоило, так как Петерсон сказал им, в чем дело.
Вскоре явился князь. Хотя пан Томаш и Оленька решили принять его по-прежнему, но, несмотря на все усилия, не могли этого сделать. Оленька покраснела, лицо мечника налилось кровью, обоими овладело смущение, и они тщетно силились сохранить спокойствие.
Князь, напротив, был совершенно спокоен, он только немного похудел и побледнел, но именно эта бледность прелестно гармонировала с его утренним костюмом, затканным жемчугом и серебром; но он сейчас же заметил, что его принимают не так, как всегда, и не так рады его приходу, как прежде; но он подумал, что эти два сторонника короля узнали об его сношениях со шведами и потому так холодно его встречают. Он решил сейчас же пустить им пыль в глаза и после первых приветственных комплиментов начал:
— Вам, наверно, известно уже, мосци-мечник, какое несчастье случилось со мной?
— Ваше сиятельство, вероятно, имеете в виду смерть князя-воеводы?
— Не только смерть. Правда, это страшный удар, но я помирился уже с волей Всевышнего, Который, верю, щедро вознаградит брата за все причиненные ему обиды. Нет, мне послана новая тяжесть, а это для каждого гражданина, любящего отчизну, большое горе…
Мечник молчал и искоса посматривал на Оленьку. Князь продолжал:
— Я добился заключения мира, один Бог знает, какими тяжкими усилиями и трудами. Оставалось только подписать трактат. Шведы должны были уйти из Польши, не требуя никакого вознаграждения, кроме того, чтобы после смерти Яна Казимира был избран на престол, с согласия сословий, шведский король. Такой великий воин мог бы быть спасением для Речи Посполитой. Даже больше, он сейчас же обещал оставить вспомогательное войско для борьбы с Украиной и Москвой. Мы бы еще расширили наши владения; но пану Сапеге это не на руку, он не мог бы тогда преследовать Радзивиллов! Все уже согласились на условия мира, и только он один с оружием в руках восстал против него, ибо для него его собственные интересы выше отчизны. Дело дошло до того, что против него придется употребить оружие, что и поручено мне по тайному соглашению Яна Казимира с Карлом-Густавом. Я никогда не уклонялся ни от какой службы и не уклоняюсь и теперь, хотя у многих может явиться подозрение, что я начинаю братоубийственную войну из мести.
— Тот, кто знает ваше сиятельство так же хорошо, как мы, всегда может понять благие намерения вашего сиятельства.
И мечник, восторгаясь своей хитростью, так выразительно подмигнул Оленьке, что девушка испугалась, как бы князь не заметил этого. И он заметил.
«Не верят мне!» — подумал князь.
И хотя его лицо оставалось спокойным, но это его кольнуло. Он был совершенно чистосердечно убежден, что не верить Радзивиллу нельзя, даже тогда, когда он лжет.
— Петерсон передавал мне, — сказал он после минутного молчания, — что вы хотите отдать мне свои деньги под расписку. Я охотно возьму их, так как действительно нуждаюсь в наличных деньгах. По окончании войны я или верну вам долг, или дам в залог свои имения, что будет для вас прибыльно. Простите, ваць-панна, — прибавил он, обращаясь к Оленьке, — что мы в вашем присутствии завели разговор о столь недостойном предмете! Это неподходящий разговор, но теперь такое время, когда чувствам обожания и преклонения нельзя дать волю…
Оленька опустила глаза, взялась кончиками пальцев за платье и сделала реверанс, чтобы иметь возможность ничего не отвечать. Между тем пан мечник мысленно обсуждал нелепейший план, который казался ему необыкновенно остроумным.
«И девушку увезу, и денег не дам!» — думал он. Затем откашлялся, погладил чуб и начал:
— Я очень рад угодить вашему сиятельству. Я не все сказал Петерсону; у меня найдется еще полгарнца червонцев, зарытых отдельно, чтобы, в случае чего, сохранить хоть часть денег… Кроме того, там зарыты также деньги других Биллевичей, но их зарыли в мое отсутствие, и место, где они зарыты, известно лишь этой панне, а человека, который спрятал их, уже нет в живых. Если ваше сиятельство позволите нам ехать вдвоем, мы привезем все.
Богуслав быстро взглянул на него:
— Как так? Петерсон говорил мне, что вы уже отправили слуг, и раз они уехали, то должны знать, где деньги.
— Да, но о последних знает только она.
— Ведь они, наверное, зарыты в каком-нибудь определенном месте, которое можно указать на словах или в письме.
— Слова — ветер, — ответил мечник, — а если в письме, то ведь челядь неграмотна. Мы поедем вдвоем, вот и все!
— Боже мой! Ведь вам хорошо известны ваши сады, и поезжайте одни! Зачем же панне Александре ехать?
— Я один не поеду! — решительно ответил мечник.
Богуслав снова взглянул на него пристально, потом уселся поудобнее и принялся хлопать тросточкой по своим сапогам.
— Если вы настаиваете, пусть так и будет. Но я вам дам два полка конницы, которые вас проводят туда и обратно.
— Зачем нам полки? Мы отправимся одни и одни вернемся! Ничего с нами не случится, это ведь наши владения.
— Как гостеприимный хозяин, я не могу позволить, чтобы панна Александра ехала без конвоя. Итак, выбирайте: или одни, или вдвоем, но с конвоем.
Мечник сообразил, что попался в собственную ловушку, и им овладел такой гнев, что, позабыв всякую осторожность, он крикнул:
— Тогда вы, ваше сиятельство, выбирайте: или мы отправимся вдвоем, или я не дам вам денег!
Панна Александра бросила на него умоляющий взгляд, но мечник уже покраснел и пыхтел.
Это был человек от природы осторожный, даже робкий, любивший все дела решать к общему удовольствию, но если его выводили из себя, если он на кого-нибудь начинал злиться или если кто-либо задевал честь Биллевичей он с какой-то отчаянной храбростью мог броситься на самого сильного врага Так и теперь: схватившись рукой за бок и звякнув саблей, он закричал во все горло:
— Что же это, мы в плену?! Вы хотите насиловать свободного шляхтича? Попирать все законы?!
Богуслав пристально смотрел на него, откинувшись на спинку кресла; он не выказывал своего гнева, но взгляд его с каждой минутой становился все холоднее, а тросточка все быстрее ударяла по сапогу. Если бы мечник знал его лучше, то понял бы, что ему угрожает опасность.
Иметь дело с Богуславом было попросту страшно, потому что никогда не было известно, когда над придворным кавалером и дипломатом, привыкшим владеть собой, возьмет верх дикий и необузданный магнат, ломающий все преграды с жестокостью восточного деспота. Прекрасное воспитание, светский лоск, приобретенный при европейских дворах, изысканность были лишь кустом прекрасных цветов, под которым таился тигр.
Но мечник забыл об этом и, ослепленный гневом, кричал:
— Ваше сиятельство, не притворяйтесь больше, потому что все вас знают… Увидите, что ни шведский король, ни курфюрст, с которыми вы сражаетесь против отчизны, ни ваше княжеское имя не защитят вас перед лицом трибунала, а сабли шляхты научат… добрым нравам!
При этих словах Богуслав поднялся, сломал тросточку своими железными руками и, бросив ее к ногам мечника, сказал страшным, сдавленным голосом:
— Вот что для меня ваши права! Ваши трибуналы! Ваши привилегии!
— Какая наглость! — крикнул мечник.
— Молчать, панок! — крикнул князь. — Иначе я тебя в порошок сотру!
С этими словами князь подошел к нему, чтобы схватить его за грудь и швырнуть о стену. Но панна Александра уже стояла между ними.
— Что вы хотите сделать, ваше сиятельство?
Князь остановился. А она стояла перед ним, точно разгневанная Минерва, с пылающим лицом и сверкающими глазами. Грудь ее высоко вздымалась, подобно морской волне, но и в гневе она была так прекрасна, что Богуслав загляделся на нее.
Через минуту гнев его прошел. Он пришел в себя и стоял, не сводя глаз с Оленьки. Наконец лицо его приняло ласковое выражение, он склонил голову и сказал:
— Простите, ангельское создание! Душа моя так полна скорби и боли, что я не могу владеть собою.
С этими словами он ушел из комнаты.
Тогда Оленька стала в отчаянии ломать руки, а мечник, придя в себя, схватился руками за голову и воскликнул:
— Я все испортил! Ведь я погубил тебя!
Князь не выходил целый день. Он обедал у себя вдвоем с Саковичем.
Взволнованный до глубины души, он не мог думать так ясно, как всегда. Его мучила какая-то горячка. Она всегда предвещала приближение той страшной лихорадки, от приступов которой князь так холодел, что его приходилось растирать. Но сейчас свое состояние он приписывал любви и понимал, что должен или удовлетворить ее, или умереть.