— Благодарю вас за предупреждение, — сказала она после минутного молчания.
— Я считал это своим долгом.
Но сердце ее снова наполнилось горечью. Ведь не так давно еще от Кетлинга всецело зависело, чтобы на нее не обрушилась эта новая опасность. Стоило ему только согласиться на бегство, и она была бы далеко и навсегда освободилась бы от Богуслава.
— Пан кавалер, — сказала она, — счастье для меня, что это предостережение не затрагивает вашей чести и князь не дал вам предписания не делать этого!
Кетлинг понял намек и ответил:
— Все, что касается моей службы и долга, я всегда буду исполнять или погибну! Другого выхода я не знаю и знать не хочу. Вне исполнения моих служебных обязанностей я могу бороться со всякой низостью. И, как частное лицо, я оставляю вам этот пистолет и говорю: защищайтесь… опасность близка!.. Если нужно — убейте! Тогда я освобожусь от присяги и поспешу к вам на помощь!
Он поклонился и пошел к двери, но Оленька остановила его:
— Пан кавалер, бросьте эту службу, вступитесь за правое дело и защищайте обиженных. Вы этого достойны, вы честный человек и не вам служить изменнику!
— Я давно уже бросил бы службу и попросил отставки, если бы не надеялся, что, оставаясь здесь, я могу быть вам полезен. Теперь поздно! Если бы князь вернулся победителем, я не колебался бы ни минуты… Но теперь, когда он побежден, когда его, быть может, преследует неприятель, — с моей стороны было бы трусостью просить отставки до истечения срока. Вы еще вдоволь насмотритесь, как малодушные люди будут бросать побежденного князя, но меня среди них вы не увидите! Прощайте… Из этого пистолета можно пробить даже панцирь…
Кетлинг ушел, оставив на столе оружие, которое она тотчас же спрятала. К счастью, опасения молодого офицера оказались неосновательными.
Князь прибыл вечером вместе с Саковичем и Петерсоном, но такой разбитый и больной, что едва держался на ногах. К тому же он сам хорошенько не знал, преследует ли его Сапега, или если не преследует, то не послал ли он в погоню Бабинича с легкой конницей.
Правда, Богуслав в атаке опрокинул его вместе с конем, но все-таки не смел верить, что убил его. Ему показалось, что рапира скользнула по кольчуге Бабинича. Впрочем, ведь он однажды уже выстрелил в него в упор, и все-, таки ничего не вышло.
Сердце князя сжималось от боли при мысли, что сделает с его имениями Бабинич, когда нападет на них с татарами. А защищать было нечем не только поместья, но и собственную особу: между его наемниками было не многс таких, как Кетлинг, и можно было предвидеть, что при первом известии о, приближении войск Сапеги все его бросят.
Князь думал пробыть в Таурогах не более двух или трех дней, ему надо было торопиться в Пруссию к курфюрсту и Стенбоку, которые могли его снабдить новыми войсками и поручить ему осаду прусских городов или послать его на помощь королю, который собирался предпринять новый поход в глубь Речи Посполитой.
В Таурогах надо было оставить какого-нибудь офицера, который сумел бы привести в порядок оставшиеся войска, рассеял бы отряды крестьян и шляхты, защищал бы имения Радзивиллов и сносился бы с Левенгауптом, начальником шведских войск на Жмуди.
Поэтому, приехав в Тауроги и переночевав, князь утром позвал к себе Caковича, которому он одному только и верил и от которого ничего не скрывал.
Странным было это первое «доброе утро» в Таурогах, которым обменялись друзья после неудачного похода.
Оба они долго молчали и посматривали друг на друга. Первый заговорил князь:
— Ну, все полетело к черту!
— К черту! — повторил Сакович.
— Иначе и быть не могло в такую погоду. Если бы у меня было больше легкой конницы или если бы черти не принесли этого Бабинича… Ишь как назвался, висельник! Но никому не говори об этом, чтобы не вплести новых лавров в венок его славы!
— Я не скажу… Но не станут ли трубить офицеры, не знаю! Ведь вы же сами, князь, представили его у ваших ног своим офицерам как оршанского хорунжего.
— Немцы не различают польских фамилий. Для них все равно — Кмициц или Бабинич. Ах, — клянусь рогами Вельзевула! — если бы только мне удалось его схватить!.. А ведь он был в моих руках… И еще, шельма, взбунтовал моих людей и увлек за собой отряд Гловбича. Должно быть, это какой-то ублюдок из нашего рода… Он был в моих руках и ускользнул… Это мучит меня больше, чем весь этот неудачный поход!
— Он был в ваших руках, но стоил бы моей головы!
— Слушай, Ясь, скажу тебе откровенно: пусть бы там с тебя шкуру содрали, только бы я мог обтянуть барабан шкурой Кмицица…
— Спасибо, Богусь! Впрочем, большего я и не мог ожидать от твоей дружбы! Князь захохотал:
— И визжал бы ты на рожне у Сапеги! Из тебя бы все твои плутни вместе с салом вытопили. Ma foi! Хотел бы я это видеть!
— А я хотел бы тебя видеть в руках Кмицица, твоего милого родственника! Лицом вы непохожи, но осанкой похожи, и ноги у вас одинаковые, и оба вздыхаете по одной и той же девке. Только она, видимо, чует, что тот поздоровее и солдат получше тебя.
— С двумя такими, как ты, он справится, а я его свалил и по брюху его проехал… Будь у меня две минуты времени, я бы мог теперь поклясться, что мой родственник — покойник. Ты всегда был остроумен, и за это я тебя полюбил, но в последнее время от твоего остроумия не осталось и следа.
— А у тебя всегда остроумие было в ногах, и потому ты так улепетывал от Сапеги, что я разлюбил тебя и готов сам уйти к Сапеге.
— На виселицу?
— Но не на ту, которая приготовлена для Радзивилла!
— Довольно!
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
— Надо расстрелять нескольких рейтар-крикунов и ввести дисциплину.
— Я велел сегодня утром повесить шестерых.
— Отлично! Слушай! Хочешь ли ты остаться с гарнизоном в Таурогах? Мне надо оставить здесь кого-нибудь.
— Хочу и прошу об этом. Тут никто лучше меня не справится. Солдаты боятся меня как огня, потому что знают, что со мной шутки плохи. Уж хотя бы ради сношений с Левенгауптом здесь надо оставить кого-нибудь почище Петерсона.
— А ты справишься с мятежниками?
— Можете быть уверены, ваше сиятельство, что в этом году жмудские сосны дадут более тяжелые плоды, чем обыкновенные шишки. Из крестьян я наберу и по-своему обучу два полка пехоты. Буду присматривать за поместьями, и, если мятежники нападут на них, я сейчас же заподозрю какого-нибудь шляхтича и выжму из него все до гроша. Но для начала мне нужно столько денег, чтобы я мог заплатить жалованье и обмундировать пехоту.
— Я дам, сколько смогу. Оставлю.
— Из приданого?
— Как это?
— То есть из денег Биллевича, которые вы отсчитали себе заранее.
— Если бы тебе удалось как-нибудь половчее свернуть шею этому мечнику, было бы прекрасно. Легко сказать, а ведь у него в руках моя расписка!
— Постараюсь. Но дело в том, не отослал ли он куда-нибудь эту расписку или не запрятала ли ее девка за рубашку. Вашему сиятельству не угодно удостовериться?
— Будет и это, но теперь мне надо ехать, да и проклятая лихорадка отняла у меня все силы.
— Позавидуйте мне, ваше сиятельство, что я остаюсь в Таурогах.
— Ты что-то уж очень охотно остаешься. Только… Может быть, ты… Я тебя велю крюками разорвать! Чего это ты так добиваешься остаться здесь?
— Хочу жениться.
— На ком?
— На панне Божобогатой-Красенской.
— Это хорошая мысль! Это превосходная мысль! — воскликнул князь, помолчав. — Мне говорили о каком-то наследстве.
— Да, после пана Лонгина Подбипенты. Вы знаете, ваше сиятельство, это богатый род, а его имения разбросаны в нескольких поветах. Правда, некоторые из них захвачены какой-то их девятой водой на киселе, а в других стоят московские войска. Будут тяжбы, споры, драки и наезды, но я сумею все отстоять и не уступлю никому ни пяди земли. Да и девка очень мне понравилась! Красавица! Я сейчас же заметил, когда мы ее захватили, что она притворялась напуганной, а сама в меня глазками стреляла. Когда останусь здесь, так амуры начнутся сами собой, от нечего делать.
— Одно говорю тебе. Жениться я тебе разрешаю, но помни: насчет чего другого — ни-ни!.. Понимаешь? Эта девушка — воспитанница Вишневецких, наперсница самой княгини Гризельды, а я не желаю оскорблять ни княгиню, ни пана старосту калуского.
— Нечего предостерегать, — ответил Сакович, — раз я хочу жениться по-настоящему, то и руки буду по-настоящему добиваться.
— Хорошо бы, если бы она оставила тебя с носом!
— Я знаю одного человека, которого уже оставили с носом, хотя он и князь… Но думаю, что со мной этого не случится. Я сужу по этой стрельбе глазенками!
— Не попрекай того, кого оставили с носом, как бы он тебя с рогами не оставил! Женись, Ян, женись, я буду у тебя шафером!
И без того страшное лицо Саковича исказилось от бешенства и гнева. Глаза его точно подернулись мглой, но он скоро опомнился и, обращая слова князя в шутку, ответил:
— Бедняжка! По лестнице подняться не может без посторонней помощи, а туда же — грозится! У тебя тут твоя Биллевич! Иди, дохлятина, иди! Будешь еще нянчить ребят Бабиничевых.
— Чтоб у тебя язык отсох, чертов сын! Над болезнью смеешься?! От которой я чуть не умер? Чтоб и тебя так околдовали!
— Какое там колдовство! Иной раз как посмотришь, как все просто на свете, так поневоле подумаешь, что чары — глупость!
— Сам ты глуп! Молчи! Не накликай беды. Ты мне все противнее становишься!
— Как бы я не оказался последним поляком, который был верен вашему сиятельству, ибо за мою верность мне платят черной неблагодарностью. Лучше поеду к себе домой и буду там сидеть спокойно и ждать конца войны.
— Ну перестань! Ты ведь знаешь, что я тебя люблю!
— Трудновато мне это понять! И какой только черт привил мне эту любовь к вашему сиятельству? Если и есть чары, то они именно здесь.
Сакович говорил правду: он действительно любил Богуслава. Князь знал это и платил ему если не привязанностью, то благодарностью, которую питают тщеславные люди к тем, кто их обожает.