— Ну что говорить об этом, все это пустяки!
— За вас я готов в огонь и в воду! Клянусь Богом, я не вру! Выходите вперед, кто не верит?
И пан Андрей окинул взглядом всех; но никто не думал оспаривать его расположения к пану Михалу, так как все его любили и уважали.
— Это порох, а не солдат, — заметил Заглоба. — Чувствую, что полюблю вас за это расположение к пану Михалу. Вы только меня спросите, чего он стоит.
— Больше всех нас! — воскликнул Кмициц с обычной горячностью. Затем, взглянув на Скшетуских, на Заглобу, он прибавил:
— Простите, Панове, я не хочу никого оскорбить, тем более что знаю о вашей доблести и военных заслугах. Не сердитесь на меня, я от души желал бы заслужить вашу дружбу.
— Пустяки! — ответил Ян Скшетуский. — Что на уме, то и на языке.
— Позвольте мне вас расцеловать! — воскликнул Заглоба.
— О, я не заставлю просить себя об этом дважды! И они бросились друг другу в объятия.
— Мы сегодня обязательно должны выпить!
— О, я не заставлю просить себя об этом дважды! — повторил, как эхо, Заглоба.
— Надо будет пораньше ускользнуть в цейхгауз, а о напитках я уж сам позабочусь.
«Вряд ли тебе захочется ускользнуть из замка, когда ты увидишь, кто будет на балу», — подумал Володыевский и хотел было уже сказать ему, что мечник россиенский и панна Александра приехали в Кейданы, но что-то сжало его сердце, и он переменил разговор.
— А где ваш полк? — спросил он.
— Здесь! Готов! У меня был Герасимович и передал княжеский приказ, чтобы в полночь все были уже на конях. Я спросил его, все ли войска идут, он отвечал, что не все. Не понимаю, что это все значит. Одним такой приказ отдан, другим — нет, зато вся иностранная пехота без исключения получила такое же приказание.
— Может быть, часть войск уйдет сегодня, а остальные завтра?.. — сказал Скшетуский.
— Ну, во всяком случае, кутнуть мы успеем, а я догоню свой полк. В эту минуту в цейхгауз вбежал Герасимович.
— Ясновельможный пане хорунжий оршанский! — крикнул он, кланяясь у дверей.
— Что? Горит? Я здесь! — сказал Кмициц.
— Князь просит вас! Князь просит!
— Сейчас! Только переоденусь. Эй, кто там: кунтуш и пояс, живо! Казачок мигом принес все нужное, и минуту спустя Кмициц, разодетый как на свадьбу, пошел к князю. Все, взглянув на него, пришли в невольное восхищение. На нем был жупан из серебристой ткани, шитый золотом, застегнутый у ворота огромным сапфиром. Поверх него голубой бархатный кунтуш и белый пояс, необыкновенно дорогой и такой тонкой работы, что его можно было просунуть сквозь кольцо. У пояса висела серебряная, усеянная сапфирами сабля, а за поясом был заткнут ротмистровский буздыган. Этот наряд необыкновенно шел молодому рыцарю, и казалось, трудно было найти другого подобного ему во всей этой громадной толпе, собравшейся в Кейданах.
Пан Володыевский вздохнул, глядя на него, а когда Кмициц скрылся за дверью, сказал Заглобе:
— С таким, как он, трудно соперничать!
— Сбрось с моих плеч только тридцать лет! — сказал Заглоба.
Князь был уже одет, когда вошел Кмициц. Камердинер в сопровождении двух негров выходил из его комнаты. Они остались вдвоем.
— Спасибо, что ты поторопился, — сказал князь.
— Я всегда к услугам вашего сиятельства.
— А как твой полк?
— Готов, по приказанию.
— А люди надежные?
— Готовы в огонь и в воду!
— Это хорошо. Такие люди мне нужны… И такие, как ты! Я на тебя рассчитываю больше всего.
— Мои заслуги, ваше сиятельство, не ровня заслугам старых солдат, но если мы пойдем на врагов нашей дорогой отчизны, то, Бог мне свидетель, я не отстану от других.
— Я их заслуг не отрицаю, но могут настать такие тяжелые времена, что даже самые верные будут колебаться.
— Проклятие тому, кто ваше сиятельство покинет в тяжелую минуту!
— А ты… не покинешь?
Кмициц вспыхнул:
— Ваше сиятельство!..
— Что ты хочешь сказать?
— Я покаялся перед вами во всех своих грехах, а их было так много, что только родительское сердце могло их простить. Но в числе моих грехов нет одного: неблагодарности.
— И предательства… Ты покаялся передо мной, как перед отцом, а я не только простил тебя, как отец, но полюбил, как сына, которым Бог не наградил меня. Будь же мне другом!
С этими словами князь дружески протянул ему руку, которую Кмициц без колебания поцеловал.
С минуту оба молчали; потом князь пристально взглянул на Кмицица и сказал:
— Панна Александра Биллевич здесь!
Кмициц побледнел и что-то забормотал.
— Я нарочно послал за нею, чтобы вы могли объясниться. Сейчас ты ее увидишь. Несмотря на массу спешных дел, я сегодня говорил с мечником.
Кмициц схватился за голову:
— Чем мне отблагодарить вас, ваше сиятельство?
— Я ясно дал понять мечнику, что лично желаю, чтобы вы скорее повенчались, и он ничего не имеет против. Вместе с тем я велел ему подготовить к этому панну. Времени у нас довольно. Все зависит от тебя, а я буду счастлив, если эту награду ты получишь из моих рук, как и множество других, тебя достойных. Ты грешил, потому что молод, но ты и прославился, так что все молодые люди готовы всюду идти за тобой. Ты должен подняться высоко. Сан хорунжего тебе не по плечу. Известно ли тебе, что ты родственник Кишко, из коих я происхожу по матери? Бери же эту девушку, если она тебе по сердцу, и помни, кто тебе ее дал.
— Я с ума сойду от счастья! Вся моя жизнь принадлежит вам. Что мне сделать, чтобы отблагодарить вас?! Приказывайте сами, ваше сиятельство!
— Добром отплатить за добро. Верь, что если я что-нибудь сделаю, то для общего блага. Не покидай меня, когда увидишь, что другие изменят мне, и когда меня…
Вдруг князь замолчал.
— Клянусь до последнего издыхания не покидать вас, моего вождя, отца и благодетеля! — с горячностью воскликнул Кмициц, глядя на князя глазами, полными искренности. Заметив, что лицо его вдруг налилось кровью, жилы надулись и крупные капли пота выступили на высоком лбу, рыцарь тревожно спросил:
— Что с вами, ваше сиятельство?
— Ничего, ничего!
Радзивилл быстро поднялся и, подойдя к аналою, взял лежавшее на нем распятие.
— Поклянись мне вот перед этим распятием, что не оставишь меня до смерти.
Несмотря на готовность и горячность, Кмициц взглянул на князя изумленными глазами.
— Поклянись мне именем мук Христовых, — настаивал князь.
— Клянусь! — торжественно произнес Кмициц, положив руку на распятие.
— Аминь! — прибавил князь торжественно.
Эхо высокой комнаты повторило это «Аминь», и затем наступила глубокая тишина. Слышалось только дыхание мощной радзивилловской груди. Кмициц не сводил с него изумленных глаз.
— Ну теперь ты мой, — сказал наконец князь.
— Я всегда принадлежал вам, ваше сиятельство! — ответил молодой рыцарь. — Но скажите, ваше сиятельство, что дало вам повод сомневаться во мне? Не грозит ли вашему сиятельству какая-нибудь опасность? Не открыта ли измена или что-нибудь в этом роде?
— Близок час испытания, — ответил угрюмо князь, — а что касается врагов, то ты знаешь, что Госевский, Юдицкий и воевода витебский рады погубить меня. Враги мои грозят мне изменой. Потому я и говорю, что близок час испытания.
Кмициц молчал, но мрак, окружавший его, не рассеялся. Что могло грозить могущественному Радзивиллу? Ведь теперь он сильнее, чем когда-либо. В Кейданах и его окрестностях столько войск, что, будь у князя такие силы под Шкловом, война приняла бы совсем другой оборот.
Правда, Госевский и Юдицкий недолюбливали его, но оба они арестованы, а что касается витебского воеводы, то он слишком хороший гражданин, чтобы накануне войны мешать князю.
— Клянусь Богом, я ничего не понимаю! — воскликнул Кмициц, не умевший скрывать свои мысли.
— Сегодня ты поймешь все, — ответил Радзивилл. — А теперь идем в зал. — И, взяв под руку молодого рыцаря, он направился к двери.
Они прошли ряд комнат. Из большой залы неслись звуки оркестра, которым управлял француз, нарочно выписанный из-за границы князем Богуславом. Играли менуэт, который в то время танцевали при французском дворе. Мягкие звуки его сливались с шумом и говором гостей.
— Дай Бог, чтобы все гости, которых я принимаю сегодня под своим кровом, не стали завтра моими врагами, — сказал князь после минутного молчания.
— Надеюсь, что между нами нет сторонников Швеции, — возразил Кмициц. Радзивилл вздрогнул и остановился.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Лишь то, что там честные люди!
— Пойдем… Время покажет, и рассудит Бог, кто честен.
У самых дверей стояло двенадцать пажей, прелестных мальчиков, одетых в бархат и перья. Увидев гетмана, они построились в два ряда.
— Ее сиятельство уже в зале? — спросил князь.
— Точно так, ваше сиятельство, — ответили пажи.
— А Панове послы?
— Тоже здесь.
— Откройте дверь!
Обе половинки дверей распахнулись настежь, и поток ослепительного света залил мощную фигуру гетмана, который в сопровождении пажей и Кмицица взошел на возвышение, где были приготовлены кресла для наиболее почетных гостей.
В зале поднялось движение и раздались крики:
— Да здравствует Радзивилл! Да здравствует наш гетман!
Князь раскланялся на все стороны, а затем приветствовал гостей, собравшихся на эстраде, которые при его появлении поднялись. В числе почетных лиц кроме княгини были шведские послы, посол московский, воевода венденский, епископ Парчевский, архидиакон Белозор, пан Коморовский, Межеевский, жмудский староста Глебович, зять гетмана Пац, Гангоф, полковник Мирский, курляндский посол Вейсенгоф и несколько дам из свиты княгини.
Гетман, как учтивый хозяин, приветствовал сначала послов, потом остальных и лишь тогда сел в кресло, стоявшее под горностаевым балдахином; посмотрел на залу, в которой еще раздавались крики:
— Да здравствует гетман!
Между тем Кмициц, скрывшись за балдахином, обегал глазами всю залу, надеясь увидеть черты той, которая в эту минуту наполняла его душу и сердце, стучавшее, как молот.