— Мне странно, — сказал Кмициц, — что вы, ваше сиятельство, так беспокоитесь о моем здоровье. Радзивилл — такая важная персона! А стоит мне только нажать курок…
— Этого я не отрицаю. Не раз уже бывало на свете, что великие люди погибали от рук простых людей. Ведь Помпея убил хам, и французские короли погибали от рук простых людей. Наконец, к чему далеко ходить за примерами: и с моим отцом приключилось то же. Я только спрашиваю вас: что же дальше?
— Ну что там! Я никогда особенно не заботился о том, что будет завтра. Если придется воевать со всеми Радзивиллами, то бог весть, чья еще возьмет! Уж давно меч висит над моей головой! Мало мне будет одного Радзивилла, я похищу и другого, и третьего!
— Клянусь Богом, кавалер, вы мне нравитесь. Повторяю, что во всей Европе вы одни могли бы решиться на что-нибудь подобное. Даже не подумает, бестия, о том, что завтра! Люблю смелых людей! К несчастью, их все меньше на свете… Вот схватил Радзивилла и держит его, как собственность. Кто вас таким воспитал? Откуда вы?
— Я оршанский хорунжий.
— Пане оршанский хорунжий, жаль, что Радзивиллы теряют такого человека, как вы, — с такими людьми можно много сделать. Если бы не сегодняшнее приключение. Гм… я бы ничего не пожалел, чтобы перетянуть вас на свою сторону!
— Поздно! — сказал Кмициц.
— Разумеется! — ответил князь. — Даже очень поздно. Но обещаю вам, что прикажу вас только расстрелять, так как вы достойны умереть солдатской смертью… Что за дьявол во плоти! Похитил меня в присутствии всех моих слуг!..
Кмициц ничего ему на это не ответил; князь задумался на минуту, а потом воскликнул:
— Впрочем, черт с вами! Если вы меня сейчас отпустите, я не буду вам мстить. Дайте мне только слово, что никому не скажете о том, что между нами произошло.
— Этого не будет! — ответил Кмициц.
— Хотите выкуп?
— Не хочу.
— Так зачем же вы меня схватили, черт возьми, не понимаю?
— Долго говорить об этом. Впрочем, узнаете со временем, ваше сиятельство.
— А что ж нам делать в дороге, как не говорить? Сознайтесь, что вы схватили меня в порыве отчаяния и бешенства, а теперь вы сами не знаете, что со мной делать.
— Это мое дело, — ответил Кмициц, — а знаю ли я, что делаю, вы скоро увидите.
Нетерпение отразилось на лице князя Богуслава.
— Вы не очень разговорчивы, пане хорунжий оршанский, — сказал он, — но ответьте мне, по крайней мере, на один вопрос: ехали ли вы ко мне уже с готовым намерением совершать покушение на мою особу или это пришло вам в голову потом?
— Я могу вам искренне ответить, ваше сиятельство, мне самому давно хочется сказать, почему я покидаю вас и, пока жив, не вернусь… Князь-воевода виленский меня обманул и начал с того, что заставил меня поклясться перед распятием не покидать его до смерти…
— Недурно вы сдерживаете клятву!.. Нечего сказать…
— Да! — воскликнул с жаром Кмициц. — И если я погубил душу, если я теперь достоин вечного осуждения, то через вас… Но я предпочитаю гореть на вечном огне, чем сознательно грешить дольше, чем служить вам, зная, что служу греху и измене. Пусть же Бог смилуется надо мной… Предпочитаю гореть! Ведь я и так бы горел, останься я с вами. Нечего мне терять. Теперь я, по крайней мере, могу сказать на суде Божьем: «Я не знал, в чем клялся, а когда понял, что дал клятву губить отчизну и польское имя, тогда нарушил клятву… А теперь суди меня, Господи!»
— К делу, к делу! — прервал его князь.
Но пан Андрей тяжело дышал и ехал некоторое время в молчании, опустив голову, как человек, убитый горем.
— К делу! — повторил князь.
Кмициц очнулся, тряхнул головой и продолжал:
— Я верил гетману, как отцу родному. Помню день, когда он впервые сказал нам, что заключил союз со шведами. Сколько я выстрадал тогда, одному Богу известно. Другие, честные люди бросали ему под ноги булавы, а я стоял, как дурак, с булавой, со стыдом, с позором, со страшной мукой в сердце, ибо меня в глаза назвали изменником. И кто же?.. Ох, лучше не вспоминать, чтобы не забыться и не пустить вашему сиятельству пулю в лоб… Это вы, продажные души, довели меня до этого!
И Кмициц бросал на князя взгляд, полный ненависти, что, как змея, выползла из своего убежища на свет дневной, но князя это не испугало; он, спокойно глядя ему в глаза, сказал:
— Это очень интересно, продолжайте.
Кмициц выпустил из рук уздечку княжеской лошади и снял шапку, чтобы освежить свою разгоряченную голову.
— В ту же ночь, — продолжал Кмициц, — я пошел к князю-гетману и думал: откажусь от службы, нарушу присягу, задушу его вот этими руками, взорву Кейданы, а там будь что будет. Но он хорошо знал меня. Я видел, что он шарит руками в ящике, где лежали пистолеты. Пусть, думаю я, или он меня, или я его! Но он стал меня так уговаривать, рисовать передо мной такие заманчивые картины, выказал себя таким благодетелем отчизны, что знаете, чем кончилось?
— Он убедил простачка? — ответил князь Богуслав.
— Я перед ним на колени упал, — воскликнул Кмициц, — я видел в нем единственное спасение отчизны; я отдался ему душой и телом, я готов был за него броситься с кейданской башни.
— Я догадывался, что тем и кончится! — заметил князь Богуслав.
— Что я из-за этого потерял, говорить не буду, но ему я оказал важную услугу: прежде всего удержал в повиновении свой полк, который с ним теперь и остался, — Бог дай, на погибель ему! — тех, которые взбунтовались, я стер в порошок. Обагрил руки в крови братьев, думая, что этого требует благо моей родины. Не раз мое сердце сжималось от боли, когда приходилось поднимать руку на честных солдат. Но я думал: «Я глуп, он умен, — значит, так надо». И только теперь из писем я узнал вас вполне! Разве это война? Вы хотите травить солдат? Разве гетманы так делают? Разве так делают Радзивиллы? Как же я могу отвозить подобные письма?..
— Вы ничего не смыслите в политике, пане хорунжий, — прервал его князь Богуслав.
— Ну ее к черту, такую политику! Пусть ею занимаются лживые итальянцы, но не шляхта, кою Господь наградил благородной кровью и обязал воевать саблей, а не ядами и не позорить своего имени!
— Значит, письма подействовали на вас так, что вы решили покинуть Радзивиллов?
— Совсем не письма. Я бы их бросил к черту или сжег, ибо я для таких поручений не гожусь. Я бы отказался от этого поручения, но дела бы все-таки не оставил. Ну поступил бы хоть в драгуны или по-прежнему собрал бы шайку и пошел на Хованского. Но у меня тогда явилось подозрение: а что, если они хотят и отчизну отравить так же, как этих солдат?.. Слава богу, что я не проболтался, что опомнился и имел силу сказать себе: «Потяни его за язык, и ты узнаешь всю правду; но себя не выдавай, представься подлецом еще худшим, чем сами Радзивиллы, и тяни за язык».
— Кого? Меня?
— Да, вас! И с Божьей помощью мне, человеку бесхитростному, удалось провести такого искусного дипломата, как вы; считая меня подлецом, вы не сочли нужным скрывать от меня всех ваших подлостей, во всем сознались, все сказали. Волосы у меня вставали на голове дыбом, но я слушал и дослушал до конца… О, изменники, дьяволы, христопродавцы!.. Как это громы не разразились еще над вашей головой?! Как вас земля носит?! Значит, вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракочи и с самим дьяволом сговорились погубить Речь Посполитую? Значит, хотите выкроить себе из нее мантию? Продать? Разделить? Разорвать мать вашу? Так вот какова благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за титулы, почести, привилегии, староства, за ваши богатства, которым завидуют даже иноземные короли?.. И вас не трогают ее слезы, страдания, унижения?.. Где же у вас совесть? Где Бог, где честь?.. Что за чудовища произвели вас на свет?..
— Довольно! — холодно перебил его князь. — Я в ваших руках, и вы можете меня убить, но не говорите таких скучных вещей!
Оба замолчали.
Но из слов Кмицица оказалось, что ему удалось выведать всю правду от дипломата и что князь сделал большую ошибку, выдав тайные замыслы и свои, и гетмана. Это задело его самолюбие, и, не скрывая своего неудовольствия, он сказал:
— Не приписывайте этого вашему уму, пане Кмициц. Говоря с вами откровенно, я думал, что князь-воевода лучше знает людей и пришлет человека, которому можно доверять.
— Князь-воевода прислал действительно человека, которому можно было довериться, — ответил Кмициц, — но теперь вы уж его потеряли. Отныне вам будут служить подлецы!
— А способ, каким вы меня похитили, не подл? — спросил князь.
— Это хитрость. Я этому выучился в хорошей школе. Вы хотели узнать Кмицица, так вот он! Зато я поеду к нашему королю не с пустыми руками.
— И вы думаете, что Ян Казимир со мной что-нибудь сделает?
— Это дело судей, а не мое!
Вдруг Кмициц остановил лошадь.
— Гей! — крикнул он. — А письмо князя-воеводы с вами?
— Будь оно даже со мной, я бы его вам не отдал! — отвечал князь. — Оно осталось в Пильвишках.
— Обыскать его! — скомандовал Кмициц.
Солдаты снова схватили князя за руки, а Сорока принялся шарить по карманам и наконец нашел.
— Вот еще документ против вас, — сказал Кмициц. — Из него узнает польский король о ваших намерениях, узнает о них и шведский король, хотя вы ему теперь служите, что гетман, в случае неудачи, не поколеблется идти против него. Откроются все ваши хитросплетения. Ведь у меня есть еще письма к шведскому королю, к Виттенбергу, Радзейовскому. Вы велики и могущественны, но не знаю, не будет ли вам тесно на родине, когда оба короля придумают для вас достойную ваших деяний награду…
Глаза князя Богуслава зловеще сверкнули, но он овладел собой и сказал:
— Хорошо! Значит, между нами война на жизнь и на смерть! Мы еще встретимся… Это может нам обоим причинить много зла, но все-таки скажу: никто до сих пор в вашей стране не решился бы на что-нибудь подобное, и горе вам и вашим единомышленникам!
— У меня есть сабля для защиты, а своих у меня есть чем выкупить! — ответил Кмициц.