— Уж не шведы ли это?
— Да ведь вы к ним и едете, ваша милость, — ответил пан Жендзян, который с некоторого времени с удивлением поглядывал на молодого шляхтича, — значит, рано или поздно придется с ними встретиться!
— Я бы предпочел, чтобы это были шведы, чем какие-нибудь бродяги, которых всюду тьма-тьмущая… Кто едет с лошадьми, тот должен вооруженным ехать и быть всегда настороже: лошади — большая приманка!
— Если правда, что в Щучине стоит пан Володыевский, — ответил Жендзян, — то это, верно, его отряд. Прежде чем расположиться на квартирах, они, верно, хотят убедиться, все ли спокойно; под носом у шведов трудно быть спокойным.
Услышав это, пан Андрей прошелся по горнице и сел в самом темном углу, где навес над печью бросал густую тень на край стола. Между тем со двора послышался топот и фырканье лошадей, и через минуту в избу вошло несколько человек.
Впереди шел какой-то великан и постукивал деревянной ногой по дощатому полу горницы. Кмициц взглянул на него, и сердце забилось у него в груди. Это был Юзва Бутрым по прозванию Безногий.
— А где хозяин? — спросил он, остановившись посредине горницы.
— Я хозяин, — ответил корчмарь, — к услугам вашей милости!
— Корму для лошадей.
— Нет у меня корма, вот, может, эти паны дадут?.. Сказав это, корчмарь указал на Жендзяна и остальных.
— Чьи это люди? — спросил Жендзян.
— А кто вы сами, ваць-пане?
— Староста в Вонсоши.
Люди Жендзяна обычно называли его старостой, как арендатора старосты, и сам он называл себя так в важные минуты.
Юзва Бутрым смутился, видя, с какой высокой особой ему приходится иметь дело, снял шапку и ответил вежливо:
— Челом, вельможный пане!.. В потемках я не мог разглядеть сана…
— Чьи это люди? — повторил Жендзян, подбочениваясь.
— Из ляуданского полка, прежде биллевичевского, под командой пана Володыевского.
— Ради бога! Стало быть, пан Володыевский в Щучине?
— Он сам собственной персоной, а с ними и другие полковники, которые пришли со Жмуди.
— Слава богу, слава богу! — повторял обрадованный пан староста. — А какие полковники с паном Володыевским?
— Был пан Мирский, — сказал Бутрым, — но с ним удар по дороге случился, остался пан Оскерко, пан Ковальский и два пана Скшетуские…
— Какие Скшетуские? — воскликнул Жендзян. — Уж не пан ли Скшетуский из Бурца?
— Я не знаю откуда, — ответил Бутрым, — знаю только, что один из них — збаражский герой.
— Господи. Да ведь это мой пан!
Тут Жендзян заметил, как странно звучит такое восклицание в устах пана старосты, и прибавил:
— Это мой кум, хотел я сказать.
Сказав это, пан староста не врал, так как действительно крестил первого сына Скшетуского, Еремку.
Между тем в голове Кмицица, который сидел в темном углу горницы, одна за другой теснились мысли. В первую минуту кровь вскипела в нем при виде грозного шляхтича, и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником того, что перерезали его компаньонов, и поэтому был самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц велел бы его сию же минуту схватить и четвертовать, но сегодняшний пан Бабинич поборол себя. Наоборот, его охватила тревога при мысли, что если шляхтич его узнает, то это может вызвать страшную опасность для дальнейшего путешествия и для всего предприятия. Он решил остаться неузнанным и все глубже отодвигался в тень; наконец оперся локтями о стол и, закрыв лицо руками, притворился, что дремлет.
Но в ту же минуту он прошептал сидевшему рядом Сороке:
— Беги на конюшню, пусть лошади будут готовы. Едем ночью! Сорока встал и ушел.
Кмициц продолжал притворяться, что дремлет. Всевозможные воспоминания теснились у него в голове. Люди эти напомнили ему Водокты и то короткое прошлое, которое миновало, как сон. Когда минуту назад Юзва сказал, что он принадлежит к прежнему биллевичевскому полку, у пана Андрея сердце забилось при одном этом имени. И ему пришло в голову, что был как раз такой же вечер, и точно так же горел в печи огонь, когда он, точно снег на голову, свалился в Водокты и впервые увидел в людской, среди сенных девушек, Оленьку.
Из-за полузакрытых век он видел все это, как наяву: видел и панну, ясную и спокойную; вспоминал все, что произошло, как она хотела быть его ангелом-хранителем, укрепить его в добре, охранить от зла, указать ему прямую, честную дорогу. О, если бы он послушался ее, если бы он послушался ее! Ведь она знала, что делать, знала, на чью сторону надо стать; знала, где добродетель, честность и долг. Она просто взяла бы его за руку и повела, если бы он не захотел ее слушаться. И вот любовь под наплывом воспоминаний так наполнила сердце пана Андрея, что он был готов отдать последнюю каплю крови, чтобы упасть этой панне к ногам; в эту минуту он готов был расцеловать этого ляуданского медведя, который перерезал его компаньонов, — только за то, что он был из тех краев, что он произнес имя Биллевичей, что он видел Оленьку!
От задумчивости его заставило очнуться его же собственное имя, произнесенное несколько раз Юзвой Бутрымом. Арендатор из Вонсоши расспрашивал о знакомых, а Юзва рассказывал ему, что произошло в Кейданах со времени памятного соглашения гетмана со шведами: говорил о положении войска, об аресте полковников, о ссылке их в Биржи, о счастливом спасении. Имя Кмицица постоянно повторялось в этом рассказе, покрытое всем ужасом измены и жестокости. О том, что пан Володыевский, Скшетуский и Заглоба были обязаны жизнью Кмицицу, Юзва не знал. Теперь он рассказывал о том, что произошло в Биллевичах.
— Наш полковник поймал этого изменника в Биллевичах, как лису в норе, и велел тотчас вести на смерть; я сам вел его с великой радостью, что Божья десница поразила его, и то и дело светил ему фонарем в лицо, чтобы поглядеть, не будет ли в лице хоть капли раскаяния. Но нет! Он шел смело, не думая о том, что должен стать на Божий суд. Такая уж у него натура закоренелая. А когда я ему посоветовал, чтобы он хоть перекрестился, он мне ответил: «Заткни глотку, панок, не твое дело!» Мы поставили его за деревней, под грушей, и я уже стал командовать, как вдруг пан Заглоба, который шел за нами, велел его обыскать, нет ли у него каких-нибудь бумаг. И нашел письмо. Говорит пан Заглоба: «Посвети!» И тотчас принялся читать. Не успел прочесть нескольких слов, как вдруг схватился за голову: «С нами крестная сила, давай его назад, в усадьбу!» Сам он вскочил на коня и поехал, а мы проводили Кмицица, думая, что его еще будут пытать перед смертью, чтобы что-то от него выведать. Но нет! Отпустили изменника с миром. Не моей головы дело знать то, что они прочли, но я бы его не отпустил.
— Что в этих письмах было? — спросил арендатор из Вонсоши.
— Не знаю что было; думаю только, что в руках князя-воеводы было еще несколько офицеров, которых бы он тотчас велел расстрелять, если бы мы расстреляли Кмицица. А может быть, наш пан полковник сжалился и над слезами панны Биллевич; говорят, она без памяти упала, едва ее в чувство привели… А все же не смею я говорить, но плохо все случилось, ведь этот человек так много зла наделал, что, верно, сам дьявол за него краснел. Вся Литва из-за него плачет, сколько вдов, сколько сирот, сколько бедных людей на него жалуются. Одному Богу известно! Кто его убьет, того Господь благословит и люди: его убить — бешеного пса убить.
Тут разговор снова перешел на пана Володыевского, на панов Скшетуских и на полки, стоявшие в Полесье.
— Провианту мало, — говорил Бутрым, — поместья князя-гетмана дотла опустошены, ни людям, ни лошадям в них есть нечего, а шляхта там сплошь бедняки, по «застенкам» сидит, как у нас на Жмуди. Решили полковники разделиться на мелкие отряды, человек по сто, и стоять друг от друга верстах в десяти. А когда зима настанет, я уж не знаю, что и делать.
Кмициц, который все время, пока разговор шел о нем, слушал терпеливо, теперь вдруг шевельнулся и уже открыл было рот, чтобы сказать из своего темного угла: «Тогда гетман выудит вас по одиночке, как рыбу из проруби». Но в эту минуту дверь открылась, и в ней показался Сорока, которого Кмициц послал сказать, чтобы готовили лошадей. Свет из печи падал прямо на суровое лицо вахмистра; Юзва Бутрым взглянул на него, смотрел долго, потом обратился к Жендзяну и сказал:
— А это ваш человек, вельможный пане? Я его откуда-то знаю.
— Нет, — ответил Жендзян, — он со шляхтичами, которые с лошадьми на ярмарку едут.
— А куда вы едете? — спросил Юзва.
— В Субботу, — ответил старик Кемлич.
— Где это?
— Недалеко от Пятницы.
Юзва, точно так же, как раньше Кмициц, понял это как неуместную шутку и сказал, наморщив брови:
— Отвечай, когда тебя спрашивают!
— А ты по какому праву спрашиваешь?
— Я тебе могу и так объяснить: меня на разведки выслали, посмотреть, нет ли в окрестности подозрительных людей. И вижу я, что есть, раз они не хотят говорить, куда едут.
Кмициц, опасаясь, как бы из этого разговора не вышло какого-нибудь недоразумения, сказал, не выходя из своего темного угла:
— Не сердитесь, пане! Пятница и Суббота — такие же города, как и другие, там осенью лошадиные ярмарки бываю. А коли не верите, то спросите пана старосту, он о них должен знать.
— Как же, как же! — сказал Жендзян.
На это Бутрым ответил:
— Если так, тогда другое дело. Но зачем вам в те города ехать? Вы можете и в Щучине лошадей продать, у нас большая нехватка, а те, которых мы в Павлишках захватили, никуда не годятся, заморены.
— Каждый едет туда, где ему лучше, а мы свою дорогу знаем, — ответил Кмициц.
— Я не знаю, где ваць-пану лучше, но нам лучше не будет, если вы к шведам лошадей будете уводить!
— Странно мне что-то… — сказал арендатор из Вонсоши. — Эти люди шведов ругают, а уж что-то больно им нужно к ним пробраться.
Тут он обратился к Кмицицу:
— Ваць-пан что-то тоже не очень на мелкого шляхтича похож, я вот на руке у вас драгоценный перстень видел, какого и вельможа не постыдится…