– Не Бабинич я, – ответил он с гордостью, – зовут меня Анджей Кмициц, я был полковником собственной хоругви в литовском войске.
Едва услышав эти слова, Куклиновский как полоумный сорвался с места и, вытаращив глаза, раскрыв рот, хлопнул себя по ляжкам.
– Генерал, – вскричал он, – дайте мне слово сказать! Генерал, дайте мне слово сказать! Сию же минуту! Сию же минуту!
Ропот пробежал по рядам польских офицеров, а шведы внимали ему с удивлением, так как имя Кмицица ничего им не говорило. Однако они тотчас сообразили, что перед ними не простой солдат, когда Зброжек встал и, приблизясь к узнику, произнес:
– Пан полковник! Я ничем не могу помочь тебе в беде, но, прошу, дай мне пожать твою руку!
Но Кмициц поднял голову и раздул ноздри.
– Я не подаю руки изменникам, которые служат врагам отчизны! – ответил он.
Зброжек побагровел.
Калинский, который шагнул было за ним, попятился; их тотчас окружили шведские офицеры и стали расспрашивать, что это за Кмициц, чье имя произвело на них такое впечатление.
Между тем в соседнем покое Куклиновский, прижав Миллера к окну, решительно к нему приступил:
– Генерал, вам имя Кмицица ничего не говорит, а ведь это первый солдат и первый полковник во всей Речи Посполитой. Все его знают, всем известно его имя! Когда-то он служил Радзивиллу и шведам, теперь перешел, видно, на сторону Яна Казимира. Нет ему равного среди солдат, кроме разве меня. Он только и мог совершить такой подвиг: пойти одному и взорвать пушку. По одному этому можно его узнать. Он такой урон наносил Хованскому, что за его голову назначили цену. После шкловского поражения он один воевал со своим отрядом в две-три сотни солдат, покуда и другие не опомнились и, последовав его примеру, не стали учинять набеги на врага. Это самый опасный человек во всей стране.
– Что ты тут славу ему поешь? – прервал Куклиновского Миллер. – Что он опасен, в этом я сам убедился – урон он нам нанес непоправимый.
– Генерал, что вы думаете с ним делать?
– Я бы приказал его повесить, но я сам солдат и умею ценить отвагу и мужество. К тому же он знатный шляхтич. Я прикажу сегодня же его расстрелять.
– Генерал! Не мне учить славнейшего воителя и державного мужа новых времен; но я позволю себе заметить, что этот человек снискал себе великую славу. Если вы это сделаете, хоругви Зброжека и Калинского в лучшем случае в тот же день уйдут от вас и встанут на сторону Яна Казимира.
– Если так, я прежде велю искрошить их! – крикнул Миллер.
– Генерал, за это отвечать придется. Трудно будет утаить истребление двух хоругвей, а как только об этом пройдет слух, все польские войска оставят Карла Густава. Вы сами знаете, генерал, они и без того ненадежны. На гетманов и то нельзя положиться. А ведь на стороне нашего государя Конецпольский с шестью тысячами отборной конницы. Это не шутка! Избави бог, коль и они обратятся против нас, против его величества. А тут еще эта крепость упорно обороняется, да и нелегкое это дело искрошить хоругви Зброжека и Калинского, ведь тут и Вольф с пехотой. Они могут связаться с гарнизоном крепости…
– Сто чертей! – прервал его Миллер. – Чего ты хочешь, Куклиновский? Чтобы я даровал ему жизнь? Не бывать этому!
– Я хочу, – ответил Куклиновский, – чтобы вы отдали его мне.
– А что ты с ним сделаешь?
– Я? С живого шкуру спущу!
– Да ты настоящего его имени и то не знал, стало быть, не был знаком с ним. Что ты имеешь против него?
– Я с ним только в Ченстохове познакомился, когда вы второй раз послали меня туда.
– У тебя есть повод для мести?
– Генерал, я хотел склонить его перейти в наш стан. А он воспользовался тем, что я говорил с ним не как посол, а как особа приватная, и оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто в жизни меня не оскорблял.
– Что он тебе сделал?
Куклиновский затрясся и заскрежетал зубами.
– Лучше об этом не рассказывать! Отдайте мне его, генерал! Все равно ждет его смерть, а мне бы хотелось прежде потешиться над ним. Тем более что это тот самый Кмициц, перед которым я благоговел и который так мне отплатил. Отдайте мне его, генерал! И для вас это будет лучше! Если я его убью, Зброжек, Калинский, а с ними все польские рыцари не на вас обрушатся, а на меня, ну а уж я как-нибудь с ними справлюсь. Не будет ни зла, ни обиды, ни бунта. Будет мое приватное дельце об шкурке Кмицица, которой я велю обтянуть барабанчик.
Миллер задумался; по лицу его пробежала внезапно тень подозрения.
– Куклиновский, – сказал он, – уж не хочешь ли ты спасти его?
Куклиновский тихо рассмеялся; но так страшен и непритворен был этот смех, что Миллер перестал сомневаться.
– Может, это и дельный совет! – сказал он.
– За все мои заслуги я прошу только этой награды!
– Что ж, бери его!
Они пошли в покой, где собрались остальные офицеры.
– За заслуги полковника Куклиновского, – обратился к ним Миллер, – я отдаю ему пленника.
На минуту воцарилось молчание; затем Зброжек, подбоченясь, спросил с презрением в голосе:
– А что пан Куклиновский собирается делать с пленником?
Куклиновский, обычно сутуливший спину, выпрямился вдруг, губы его растянулись в зловещей усмешке, ресницы задрожали.
– Если кому не понравится, что я сделаю с пленником, он знает, где меня можно найти, – ответил он.
И тихо звякнул саблей.
– Слово, пан Куклиновский! – сказал Зброжек.
– Слово, слово!
И Куклиновский подошел к Кмицицу:
– Пойдем, золотко, со мной, пойдем, знаменитый солдатик! Ослаб ты, братец, немножко, надо тебя подлечить. Я тебя подлечу!
– Ракалия! – ответил Кмициц.
– Ладно, ладно, гордая душенька! А покуда пойдем!
Офицеры остались в покое, а Куклиновский вышел на улицу и вскочил в седло. С ним было трое солдат; одному из них он приказал накинуть Кмицицу на шею аркан, и все они направились в Льготу, где стоял полк Куклиновского.
Всю дорогу Кмициц жарко молился. Он видел, что смерть его близка, и предавал душу Богу. Он так погрузился в молитву и размышления о своей горькой участи, что не слышал, что говорил ему Куклиновский, не заметил даже, долог ли был путь.
Они остановились наконец подле маленькой риги, пустой и полуразрушенной, стоявшей особняком в чистом поле, неподалеку от стоянки полка Куклиновского. Полковник приказал ввести Кмицица в ригу, а сам обратился к одному из солдат.
– Езжай в полк за веревками, – распорядился он, – да прихвати лагунку горящей смолы.
Солдат поскакал во весь дух и через четверть часа примчался назад с еще одним товарищем. Они привезли все, что требовал полковник.
– Раздеть этого молодчика донага, – сказал Куклиновский, – связать веревкой назади руки и ноги и подтянуть к балке!
– Ракалия! – повторил Кмициц.
– Ладно, ладно, мы еще поговорим, время у нас есть!
Тем временем один из солдат влез на балку, а остальные сорвали с Кмицица одежду. Раздев рыцаря, три палача положили его на землю ничком, длинной веревкой связали ему руки и ноги, затем, обернув ею туловище, бросили другой конец солдату, сидевшему на балке.
– Теперь поднять его вверх, а ты там наверху закрути да завяжи веревку, – велел Куклиновский.
Приказ в минуту был выполнен.
– Отпустить! – раздался голос полковника.
Веревка скрипнула, и пан Анджей повис плашмя в нескольких локтях от тока.
Тогда Куклиновский сунул помазок в лагунку с пылающей смолой, подошел к пленнику и сказал:
– Ну как, пан Кмициц? Говорил я, что только два полковника есть в Речи Посполитой, только два: я да ты! А ты не хотел с Куклиновским компанию свести, пинка ему дал? Ну что ж, золотко, ты был прав! Не про твою честь компания Куклиновского, он получше тебя будет! Ох и славен полковничек Кмициц, да в руках он у Куклиновского, и Куклиновский ему бочка припечет!..
– Ракалия! – в третий раз повторил Кмициц.
– Вот так… бочка припечет! – закончил Куклиновский. И ткнул Кмицица пылающим помазком в бок, а затем прибавил: – Я не очень, легонько, у нас есть еще время!
Внезапно у дверей риги раздался конский топот.
– Кого там черт несет? – крикнул полковник.
Двери скрипнули, и вошел солдат.
– Пан полковник, – обратился он к Куклиновскому, – генерал Миллер тотчас требует тебя.
– А, это ты, старина! – сказал Куклиновский. – Что за дело? За каким дьяволом мне к нему ехать?
– Генерал просит тотчас явиться к нему.
– Кто был от генерала?
– Шведский офицер, он уж уехал. Чуть коня не загнал!
– Ладно! – сказал Куклиновский.
Затем он обратился к Кмицицу:
– Жарко тебе было, золотко, поостынь теперь малость, я скоро ворочусь, мы с тобой еще потолкуем!
– А что с ним делать? – спросил один из солдат.
– Оставьте его так. Я мигом ворочусь. Один из вас со мной поедет.
Полковник вышел, а вслед за ним и тот солдат, что сидел на балке. Осталось только трое; но вот в ригу вошло трое новых.
– Можете идти спать, – сказал тот, который доложил Куклиновскому о приказе Миллера, – полковник нам велел постеречь пленника.
Кмициц вздрогнул, услышав этот голос. Он показался ему знакомым.
– Мы лучше останемся, – ответил один из солдат, – хочется поглядеть, ведь такого дива…
Он внезапно оборвал речь.
Какой-то странный нечеловеческий звук вырвался у него из горла, похожий на крик петуха, когда его режут. Он раскинул руки и упал, как громом сраженный.
В то же мгновение крик: «Лупи!» – раздался в риге, и два других вновь пришедших солдата, как рыси, бросились на двоих, оставшихся в риге. Закипел бой, страшный, короткий, освещаемый отблесками пылавшей лагунки. Через минуту оба солдата рухнули на солому, минуту еще слышался их предсмертный хрип, затем раздался тот самый голос, который показался Кмицицу знакомым.
– Пан полковник, это я, Кемлич, с сынами! Мы с утра все не могли время улучить! С утра все стерегли! – Тут старик обратился к сыновьям: – А ну, шельмы! Отрезать пана полковника, да мигом мне!