– Не фольварки это, а скорее поместья. Подбипятка был очень богат, и коль заполучит эта панна когда-нибудь все его состояние, сможет держать собственный двор и мужа искать себе среди сенаторов.
– Что ты говоришь? Ты знаешь эти деревни?
– Я знаю только Любовичи и Шепуты, они лежат рядом с моими поместьями. Рубежи одних только лесных угодий тянутся мили на две, а земель да лугов еще на столько же.
– Где же это?
– В Витебском воеводстве.
– Ну это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках врага.
– Выгоним врага и до поместий дойдем. Но у Подбипятки и в других краях есть поместья, особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня самого там клочок земли.
– Вижу, и ты не пустосум, состояньице немаленькое.
– Никакого теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.
– Дай же совет, как поставить девушку на ноги.
Кмициц рассмеялся:
– Да уж коль давать, так лучше об этом, не об чем другом. Самое лучшее попросить помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке участье, то, как витебский воевода и первый человек в Литве, много может для нее сделать.
– Он бы мог разослать трибуналам письма, что имения отписаны Борзобогатой, чтобы родичи Подбипятки не зарились.
– Так-то оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у пана Сапеги голова другим занята.
– Можно было бы отвезти к нему девушку и опеку передать над нею. Будет она у него на глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.
Кмициц с удивлением посмотрел на старосту.
«Что это он решил от нее избавиться?» – подумалось ему.
Староста между тем продолжал:
– В стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он мог бы оставить ее со своими дочками.
«Что-то мне невдомек, – снова подумал Кмициц. – Да в опеке ли тут дело?»
– Вся беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать ее в те края. Пришлось бы несколько сот людей с нею отправить, а я не могу оголять Замостье. Найти бы кого, кто доставил бы ее целой и невредимой. Вот ты бы, к примеру, мог это сделать, все едино ведь едешь к пану Сапеге. Я бы дал тебе письма, а ты бы мне дал слово рыцаря, что доставишь ее целой и невредимой.
– Мне везти ее к пану Сапеге? – удивился Кмициц.
– Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!
– Э-ге-ге! – сказал Кмициц. – Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.
– Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.
Наступила минута молчания.
– Ну как? Не возьмешься? – спросил староста.
– С татарами я иду.
– Мне говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?
– Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…
– Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…
Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:
– Страх как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она, да, очень! Ну так при первом же удобном случае я поговорю с нею.
С этими словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:
– Расставляешь ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.
Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее и проницательного ума староста очень боялся.
Однако, раз начав дело, он хотел поскорее довести его до конца, поэтому на следующий день после обедни, завтрака и смотра наемной немецкой пехоты направился в покои княгини.
Он застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее мотала развешанный на двух стульцах шелк; другой моток розового цвета она повесила себе на шею и, бегая вокруг стульцев, быстро свивала нить, так что только ручки мелькали.
У старосты глаза замаслились при виде ее; однако он тотчас придал своему лицу важное выражение и, поздоровавшись с княгиней, словно бы вскользь сказал:
– А пан Бабинич, что приехал сюда с татарами, литвин. Человек, видно, богатый и очень учтивый, а уж рыцарь прямо прирожденный. Ты заметила его, сестра?
– Ты же сам мне его и представил, – равнодушно уронила княгиня. – Лицо у него приятное, и с виду он храбрый рыцарь.
– Я его о поместьях расспрашивал, что панне Борзобогатой завещаны. Он говорит, что это состояние, равное чуть ли не радзивилловскому.
– Дай Бог Анусе получить это наследство! Легче ей будет сиротство переносить, а потом и старость, – ответила княгиня.
– Вот только одно periculum, как бы дальняя родня не завладела им. Бабинич говорит, что витебский воевода, если захочет, может этим делом заняться. Достойный он человек и к нам весьма расположен, я бы ему и родную дочь не побоялся доверить… Надо только, чтобы он письмо послал в трибуналы да объявил об опеке. Но Бабинич уверяет, что для этого панне Анне самой придется туда поехать.
– Куда? К пану Сапеге?
– Или к его дочкам, но самой придется, чтобы pro forma[187] утвердиться в правах на наследство.
Это «утверждение в правах pro forma» воевода просто выдумал, справедливо полагая, что княгиня примет фальшивую монету за настоящую.
Подумав с минуту времени, она сказала:
– Как же ей сейчас ехать, когда по пути всюду шведы?
– Я получил весть, что из Люблина они ушли. Весь край по эту сторону Вислы свободен.
– Да кто же отвезет Ганку к пану Сапеге?
– Да хоть бы тот же Бабинич.
– С татарами? Побойся Бога, брат, ведь это дикий и жестокий народ!
– Я совсем не боюсь, – сделала реверанс Ануся.
Но княгиня Гризельда уже поняла, что брат явился к ней с каким-то готовым умыслом; она услала Анусю и испытующе на него посмотрела.
– Эти ордынцы, – сказал он словно бы про себя, – трепещут перед Бабиничем. Он их вешает за малейшее неповиновение.
– Не могу я дать согласие на такую поездку, – объявила княгиня. – Девушка она честная, но ветрена и влюбляет в себя походя. Ты сам это прекрасно знаешь. Никогда бы я не вверила ее попечению молодого и к тому же неизвестного человека.
– Ну там-то его знают, да и кто не слыхал о Бабиничах, людях родовитых и достойных! – (Первый пан староста о них и не слыхивал!) – В конце концов, – продолжал он, – ты бы могла дать ей для сопровождения какую-нибудь степенную женщину, вот и decorum[188] был бы соблюден. За Бабинича я ручаюсь. К тому же невеста у него в тех краях, и влюблен он в нее, по его же словам, смертельно. А кто влюблен, тому проказы нейдут на ум. Все дело в том, что другой такой случай вряд ли скоро представится, а у девушки состоянье может пропасть, и на старости она может остаться без крова.
Княгиня перестала вышивать, подняла голову и снова устремила на брата проницательный взгляд:
– Почему тебе так хочется услать ее отсюда?
– Почему мне хочется? – опустил староста глаза. – Да вовсе мне не хочется!
– Ян! Ты уговорился с Бабиничем покуситься на ее честь?
– Вот тебе на! Этого только недоставало! Да ты сама прочтешь письмо, которое я напишу пану Сапеге, и свое приложишь. А я одно только тебе обещаю, что шагу не ступлю из Замостья. Наконец, ты сама поговоришь с ним, сама попросишь взяться за это дело. Раз ты меня подозреваешь, знать ничего не хочу.
– Почему же ты настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?
– Потому что добра ей желаю и богатства. Наконец, так и быть, откроюсь тебе! Надо мне, чтоб уехала она из Замостья. Надоели мне твои подозрения, не нравится мне, что вечно ты хмуришься, вечно на меня косишься. Надеялся я, что посодействую отъезду девушки и наилучшее argumentum[189] представлю против твоих подозрений. Право, с меня довольно! Не школяр я и не повеса, что ночью крадется под окно возлюбленной. Скажу тебе больше: офицеры передраться из-за нее готовы, саблями друг другу грозятся. Ни покоя, ни порядка, ни надлежащей службы. С меня довольно! Ну что ты на меня уставилась? Коли так, поступай как знаешь, а за Михалом сама следи, это уж не моя, а твоя забота.
– За Михалом? – изумилась княгиня.
– Я про девушку ничего не могу сказать. Кружит она ему голову не больше, чем прочим, но коль ты не видишь, что он глаз с нее не сводит, что влюблен в нее по уши, одно скажу тебе: Купидон не ослепляет так, как материнская любовь.
Княгиня нахмурилась и побледнела.
Увидев, что он попал наконец в самую точку, староста хлопнул себя по коленям и сказал:
– Вот оно дело какое, сестра! А мне-то что? Пусть себе Михалек помогает ей мотать шерсть, пусть млеет, пусть томится, пусть подглядывает в замочную скважину! Мое дело сторона! Да и то сказать, состояние большое, родом она шляхтянка, а я выше шляхты себя не ставлю… Что ж, твоя воля! Летами вот только он не вышел, да и это не моя забота.
С этими словами староста встал, весьма учтиво поклонился сестре и собрался уходить.
У княгини кровь прилила к лицу. Гордая дама во всей Речи Посполитой не видела партии, достойной Вишневецкого, а за границей разве только среди австрийских принцесс. Как раскаленное железо, обожгли ее слова брата.
– Ян! – сказала она. – Погоди!
– Сестра, – ответил калушский староста, – я хотел, primo[190], дать тебе довод, что ты напрасно меня подозреваешь, secundo[191]