Оленька стояла, прислонившись к дверному косяку и бессильно уронив руки; когда же он приблизился, когда она взглянула в глаза бедному своему возлюбленному, который после долгих лет разлуки шел к ней, как Лазарь, без кровинки в лице, рыданья снова вырвались из ее груди. А он от слабости, от счастья, от смущения не знал, что сказать, и, подымаясь на крыльцо, только повторял прерывающимся голосом:
– Ну что, Оленька, ну что?
Она же вдруг припала к его коленям.
– Ендрусь! Я раны твои целовать недостойна!
Но в это мгновенье к рыцарю вернулись силы: он подхватил девушку с земли, словно перышко, и прижал к груди.
Раздался единый оглушительный вопль, от которого задрожали стены домов и с деревьев осыпались последние листья. Лауданцы принялись стрелять из самопалов, кидать вверх шапки; радость осветила все лица, глаза горели, все уста кричали хором:
– Vivat Кмициц! Vivat панна Биллевич! Vivat молодая чета!
– Vivant две молодые четы! – гаркнул Заглоба.
Но голос его потерялся в общем гуле.
Водокты превратились в сущий походный бивак. Целый день по приказу мечника резали баранов и волов, выкапывали из земли бочонки с медом и пивом. Вечером все сели за трапезу: те, что постарше и познатнее, – в покоях, молодежь в людской, а простой народ веселился во дворе у костров.
За почетным столом неустанно подымались заздравные кубки в честь двух счастливых пар, когда же веселье достигло предельного накала, Заглоба провозгласил еще один тост:
– К тебе я обращаюсь, любезный пан Анджей, и к тебе, старый мой товарищ, пан Михал! Вы рисковали головой, проливали кровь, громили врага – но этого мало! Не завершен труд ваш, ибо теперь, когда жестокая война унесла столько людей, ваш долг – дать любимой нашей отчизне новых граждан, новых ее защитников, для чего, надеюсь, ни отваги, ни охоты вам не занимать стать! Любезные судари! Выпьем за здоровье будущих поколений! Да благословит их Бог и да позволит им уберечь то наследие, что мы им оставляем, возрожденное нашими трудами, нашим потом и кровью. Пусть в тяжкую годину они вспомнят нас и никогда не поддаются отчаянию, зная, что нет таких передряг, из которых viribus unitis[273] с Божьей помощью нельзя было бы выйти.
Пан Анджей вскоре после свадьбы снова отправился на войну, которая разгорелась на восточной границе. Однако блистательные победы, одержанные Чарнецким и Сапегой над Хованским и Долгоруким, а коронными гетманами над Шереметевым, быстро положили ей конец. Кмициц вернулся, овеянный новой славой, и навсегда поселился в Водоктах. Звание оршанского хорунжего перешло к его двоюродному брату Якубу, который впоследствии участвовал в печальной памяти военной конфедерации, а пан Анджей, душой и сердцем преданный королю, был награжден Упитским староством и жил долго в примерном согласии с Лаудой, окруженный всеобщим уважением и любовью. Недоброжелатели (у кого их нет!), правда, поговаривали, будто он во всем чрезмерно своей жене послушен, но пан Анджей этого не стыдился, напротив, сам признавал, что во всяком важном деле всегда спрашивает ее совета.
Примечания
События, составляющие историческую основу романа Генрика Сенкевича «Потоп», происходили в середине XVII века, но, для того чтобы войти в круг тех проблем и уяснить те понятия, которые встречаются на страницах романа, надо начинать издалека.
Что представляло собой то польское феодальное государство, которое сложилось во второй половине XVI века и в котором спустя десятилетия развертывается действие «Потопа»? Во многих отношениях это феодальное государство представляло собою явление, не имевшее аналогии в истории.
С точки зрения государственно-правовой это было федеративное государство. Люблинская уния 1569 года не прекратила существования Великого княжества Литовского, но она связала его с Польским королевством нерасторжимыми узами; отныне и в Польше (Короне) и в Литве должен был быть один государь, один общий феодальный парламент (сейм). Но каждая из частей этого двуединого государства имела свой аппарат управления. Этому формальному равенству Княжества и Короны не соответствовало существенно изменившееся соотношение их реальных сил: в процессе оформления Люблинской унии польские феодалы оторвали от Княжества и присоединили к Короне Подлясье и входившие ранее в состав Княжества Волынско-Подольские земли и Киевщину. Территория Великого княжества Литовского после 1569 года была ограничена собственно Литвой и Белоруссией.
Польско-Литовское государство называлось Rzeczpospolita (в старом русском звучании – Речь Посполитая), что является буквальным переводом латинского слова respublica. И оно действительно было республикой, хотя во главе его стоял монарх. Но этот монарх был избираемый. Если до 1572 года принцип выборности королей в Польше в условиях наследственности власти Ягеллонов в Литве имел лишь ограниченное значение, то после оформления Люблинской унии и смерти последнего Ягеллона он проводился в жизнь во всей полноте и периодически, в моменты «бескоролевья», превращал государство в арену интриг зарубежных претендентов и борьбы феодальных клик. Вновь избранный король подписывал обязательство не нарушать прав и привилегий господствующего класса. Невыполнение этого обязательства давало феодалам формальное право отказывать королю в повиновении. И это право не оставалось на бумаге: история Речи Посполитой знает примеры таких «законных» мятежей (рокошей), подчас потрясавших все государство, как рокош Зебжидовского в 1606–1607 годах или рокош Любомирского в 1665–1666 годах.
Важнейшие вопросы, в том числе установление налогов, созыв всеобщего ополчения (посполитого рушения) и другие, решались сеймом. Сейм – высший орган государственной власти в Речи Посполитой – существенно отличался от сословно-представительных учреждений в других феодальных государствах. В нем не было представителей горожан, в нем были представлены только светские и духовные феодалы. Сейм состоял из двух палат: сената, в котором заседали епископы, воеводы, каштеляны, как правило – представители верхушки феодального класса (магнатов), и палаты депутатов (посольской избы). Депутаты (послы) избирались на сеймиках – собраниях шляхты по воеводствам и землям.
Незавершенность процесса централизации Речи Посполитой выражалась, в частности, в том, что возникшие чаще всего на месте прежних удельных княжеств административно-территориальные единицы – воеводства и земли – сохранили не только местную иерархию, но и вполне реальные политические права как в решении местных, так и общегосударственных дел. На сейме для принятия решения требовалось единодушие. С течением времени этот принцип, так называемое «liberum veto», стал трактоваться как право одного шляхтича-посла своим несогласием приостановить всю деятельность сейма. Первое применение такого единоличного вето произошло как раз накануне шведского «потопа», в 1652 году. В дальнейшем злоупотребление послами, за спиной которых обычно стояли могущественные магнаты, правом вето стало заурядным явлением.
Уже само своеобразие государственного строя Речи Посполитой, этой «шляхетской демократии», перерождающейся в анархию, готовой ради того, чтобы сохранить незыблемыми права и привилегии господствующего класса, свести на нет центральную власть, охраняющую в конечном счете интересы того же самого класса, достаточно красноречиво свидетельствует и об узком классовом эгоизме польских феодалов, и об их неограниченном политическом могуществе. Каков же был социальный строй Речи Посполитой?
Общей закономерностью развития феодальных государств на этапе преодоления феодальной раздробленности является союз центральной, королевской, власти с рыцарством и городами, чтобы, опираясь на них, сломить сопротивление крупных феодалов, олицетворяющих тенденции децентрализаторские, центробежные. В Польше этот закономерный процесс претерпел существенные специфические изменения. Во-первых, роль города как опоры королевской власти была очень невелика. Во-вторых, средняя и мелкая шляхта, оказывая поддержку центральной власти в ее борьбе с крупными феодалами (можновладцами), настойчиво вымогала у нее важные политические уступки. В результате процесс централизации оказался незавершенным, центральная власть – слабой, политическое господство феодалов – абсолютным не только в отношении крепостного крестьянства, но и в отношении городов.
В XIV–XV веках завершился процесс складывания шляхетского сословия. За его пределами остались некоторые категории мелкого рыцарства (влодыки в Польше, панцирные и путные бояре в Великом княжестве Литовском), однако и без того шляхта была необычайно многочисленной, в Мазовии и на Подлясье ее численность доходила до двадцати процентов всего населения. Понятно, что немалая часть этой шляхты была мелкой, а подчас и неимущей, шляхетские «застянки» и околицы поставляли сотни и тысячи «товарищей», то есть рядовых «благородного происхождения», в гусарские, драгунские, «пятигорские» хоругви королевских войск и в не меньшем числе – вооруженную силу в частные войска могущественных магнатов. Ибо, несмотря на формальное равенство всех членов шляхетского сословия, роль крупных феодалов в Речи Посполитой отнюдь не уменьшилась. Громадные латифундии на восточных окраинах Речи Посполитой, особенно на Украине, стали источником богатства «королят», как называли Вишневецких и Потоцких, Радзивиллов и Замойских. Чем дальше, тем более «шляхетская демократия» в Речи Посполитой перерождалась в аристократическую олигархию. В середине XVII века процесс этот был уже совершенно очевиден.
Свое политическое всевластие шляхта использовала для укрепления господства над основным эксплуатируемым классом – крестьянством. В условиях упадка политического значения города и перехода в XV и особенно XVI веке от распространенной ранней продуктовой и денежной ренты к отработочной ренте-барщине это означало замену различных форм феодальной зависимости ее крайней формой – крепостничеством. «Рай для дворян, ад для крестьян» – так характеризовали Речь Посполитую сторонние наблюдатели.