– Я и без того хотел ехать с ним в Элк, в Пруссию, так что все хорошо, потому и нам путь туда лежит. Из Элка мы вдоль границы поедем, потом повернем прямо на Остроленку, а оттуда через пущу подадимся на Пултуск и Варшаву.
– Где она, эта Собота?
– Недалёко от Пёнтка, пан полковник.
– Смеешься, Кемлич?[92]
– Да разве бы я посмел, – ответил старик, скрестив руки на груди и склонив голову, – это там местечки так чудно называются. Собота, пан полковник, за Ловичем, но от Ловича до нее далеконько.
– И большие ярмарки там?
– Ну не такие, как в Ловиче, но есть одна в эту пору, так лошадей даже из Пруссии пригоняют, народу съезжается пропасть. Верно, и в этом году будет не меньше, потому спокойно там, шведы всюду хозяйничают, и по городам стоят ихние гарнизоны. И захотел бы кто пошалить, так не дадут.
– Тогда сделаем, как ты советуешь! Поедем с лошадьми, а тебе я за них вперед уплачу, чтоб не понес ты убытку.
– Спасибо, пан полковник, за заботу.
– Ты только тулупы приготовь, чепраки да сабли простые, мы тотчас и выедем. А сынкам да челяди вдолби в голову, кто я, как зовут меня, что с лошадьми еду, а вас в помощь нанял. Ступай!
Когда старик повернулся уходить, пан Анджей еще раз напомнил:
– И чтоб никто не звал меня ни вельможным паном, ни начальником, ни полковником, а просто паном Бабиничем!
Кемлич вышел, и спустя час все уже сидели в седле, готовые тронуться в дальний путь.
Кмициц, переодетый в серую свиту убогого шляхтича, в такую же потертую баранью шапку, с лицом, перевязанным, будто после драки в корчме, стал совершенно неузнаваемым: эдакий шляхтишка, что таскается себе с ярмарки на ярмарку. И люди были одеты примерно так же, вооружены простыми саблищами и длинными бичами, чтобы погонять лошадей, да арканами, чтобы ловить их, если разбегутся.
С удивлением смотрели солдаты на своего полковника, обмениваясь втихомолку замечаниями. Уж очень им было диковинно, что не Кмициц теперь их полковник, а Бабинич, что звать его они должны просто паном. Но больше всех пожимал плечами и топорщил усы старый Сорока; не сводя глаз с грозного полковника, он ворчал Белоусу:
– «Пан Бабинич»! Да у меня язык не повернется сказать такое. Разрази меня гром, коль не буду я звать его по-старому, как по чину положено!
– Приказ есть приказ! – возражал Белоус. – Ну и изменился же полковник, страшное дело.
Не знали солдаты, что душа пана Анджея изменилась так же, как наружность.
– Трогай! – неожиданно крикнул Бабинич.
Щелкнули бичи, всадники окружили сбившийся в кучу табунок лошадей и тронулись в путь.
Глава IV
Подвигаясь вдоль самой границы между Трокским воеводством и Пруссией, шли они через необъятные дремучие леса по тропам, известным одним только Кемличам, пока не вступили в пределы Пруссии и не добрались до Ленга, или, как называл его старый Кемлич, Элка, где от шляхты, которая с женами, детьми и пожитками укрылась под рукой курфюрста, узнали последние новости.
Ленг живо напоминал табор, верней сказать, шумный сеймик. Сидя в корчмах, шляхта попивала прусское пиво и вела между собой разговоры, а приезжие нет-нет да и привозили свежие новости. Никого ни о чем не спрашивая, только прислушиваясь к разговорам, Бабинич узнал, что Королевская Пруссия и богатые ее города решительно стали на сторону Яна Казимира и уже заключили договор с курфюрстом, чтобы в союзе с ним обороняться против любого врага. Однако ходила молва, будто самые крупные города, несмотря на договор, не хотят впустить гарнизоны курфюрста, опасаясь, как бы этот лукавый правитель, раз заняв их с оружием в руках, не вздумал потом оставить их за собой навсегда или в решительную минуту не соединился предательски со шведами, на что по природной хитрости он был способен.
Шляхта роптала на горожан за эту их недоверчивость; но пан Анджей, знавший, как сговаривались Радзивиллы с курфюрстом, язык закусил, чтобы не открыть все, что было ему известно. Его удерживало то, что выступать здесь открыто против курфюрста было небезопасно, да и не пристало серому шляхтичу, приехавшему с лошадьми на ярмарку, трактовать о таких тонких политических материях, над которыми тщетно ломали головы самые искушенные державные мужи.
Продав пару лошадей и прикупив вместо них новых, пан Анджей продолжал свой путь вдоль прусской границы, но уже по большой дороге, ведшей из Ленга в Щучин, который лежал в самом углу Мазовецкого воеводства, между Пруссией с одной стороны и Подлясским воеводством – с другой. Однако в самый Щучин пан Анджей не хотел заезжать, он узнал, что в городе стоит на постое конфедератская хоругвь полковника Володыёвского.
Видно, Володыёвский шел примерно тем же путем, каким ехал теперь Кмициц, и остановился в Щучине, на самой подлясской границе, – то ли просто на привал, то ли на короткий постой, с тем чтобы раздобыть провиант для людей и фураж для лошадей, что здесь легче было сделать, чем в разоренном Подлясье.
Но Кмициц не хотел встречаться сейчас со славным полковником, он полагал, что, не имея иных доказательств, кроме слов, не сумеет убедить Володыёвского в том, что обратился на правый путь и намерения его искренни. Поэтому в двух милях от Щучина он приказал свернуть в сторону Вонсоши, на запад. Письмо, которое он написал Володыёвскому, он решил послать с первой же надежной оказией.
А пока, не доезжая Вонсоши, путники остановились в придорожной корчме под названием «Клич» и расположились на ночлег, который обещал быть удобным, так как в корчме не было никого, кроме пруссака-хозяина.
Не успел, однако, Кмициц с Кемличами и Сорокой сесть за ужин, как с улицы долетел стук колес и конский топот.
Солнце еще не село, и Кмициц вышел на крыльцо поглядеть, кто же это едет, уж не шведский ли разъезд; но увидел он не шведов, а бричку и позади нее две повозки, окруженные вооруженными людьми.
Он сразу понял, что к корчме подъезжает какая-то важная птица. Бричка была запряжена четверкой добрых прусских лошадей, костистых и седловатых; на одной из выносных сидел верхом форейтор, держа на своре двух отменных собак, на козлах восседал кучер, рядом с ним гайдук в венгерском платье, а на заднем сиденье подбоченился сам господин в волчьей епанче, застегнутой на большие золоченые пуговицы.
Сзади катили две повозки, груженные всяким добром, подле каждой скакало по четверо челядинцев, вооруженных саблями и мушкетонами.
Сам господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще молодой человек, лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое, румяное, и по всему было видно, что он большой охотник покушать.
Когда бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь господину сойти, а тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его рукавичкой и крикнул:
– Поди-ка сюда, приятель!
Вместо того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму, такое вдруг взяло его зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни к тому, чтоб манили его рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова принялся за еду. Незнакомец вошел вслед за ним.
Войдя, он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь горел только в очаге.
– Что это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? – спросил незнакомец.
– Корчмарь ушел в кладовую, – ответил Кмициц, – а мы такие же путники, как и твоя милость.
– Вот спасибо, что сказал. А ты кто будешь?
– Шляхтич я, с лошадьми еду.
– А с тобой тоже шляхта?
– Худородная, но тоже шляхта.
– Тогда здорово, здорово, приятели. Куда путь держите?
– С ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим.
– Коли тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда позвольте-ка присесть к столу.
Незнакомец и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном, точно был совершенно уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся, молодой барышник учтиво ответил:
– Милости просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать, один только горох с колбасой.
– В коробах у меня найдется кое-что повкусней, – не без гордости сказал молодой господинчик, – но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет ничего лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша.
После этих слов – а говорил, он весьма степенно, хоть глаза у него так и бегали, – он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему место, прибавил снисходительно:
– Да ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не глядят, и, хоть ты и локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не слетит.
Кмициц, как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению, он непременно разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как раз пододвигал ему, когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с гневом, он улыбнулся и сказал:
– Времена нынче такие, вельможный паи, что и с самых высоких голов короны летят: exemplum наш король Ян Казимир, который по праву должен две короны носить, а у него ни одной не осталось, разве только терновый венец…
Незнакомец бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал:
– Времена нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с друзьями. – Через минуту он прибавил: – Однако ты, пан, умно рассуждаешь. Верно, служил где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку видно, что учен ты не по званию.
– Служить не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми.
– Откуда же ты родом, скажи, пожалуйста?
– Застянковый шляхтич я, из Трокского воеводства.
– Что застянковый – это пустое; был бы только шляхтич – вот что важно. А что слышно в Литве?
– По-прежнему в изменниках нет недостатка.
– В изменниках, говоришь? Что же это за изменники?
– А те, что отреклись от короля и Речи Посполитой.
– А как поживает князь виленский воевода?
– Хворает, говорят: удушье у него.
– Достойный человек! Дай ему Бог здоровья!