Золотинка поднялась за соломенными горами, чтобы прислушаться. Поглум, по видимости, таскал тяжести. Временами разносился, приглушенный, смятый подземным пространством собачий лай и такой же отдаленный рев Поглума. Можно было предположить, что медведь совался в караульню, чтобы забрать ушат с водой или какой чан с похлебкой. Возня это продолжалась с добрый час, медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты — нечто такое раскисшее и расползающееся; он ел на ходу.
А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную уже емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку.
По какой-то особенной, внезапной неподвижности можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, кто Золотинка такая, откуда взялась и, главное, где они прежде встречались. Вот двинул он губами… раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:
— Маша и медведь! Говори еще!
— Я спала, — потянулась Золотинка, — а тут кто-то навертел мне на ногу железную палку, ровно за ногу схватил. Кто это сделал? Кто додумался посадить меня в железо?
— А! — вспомнил Поглум. — Я. Я выломал прут из клетки, — он указал кивком в толщу горы, — у меня их много.
— Так это ты сделал? — удивилась Золотинка.
— Я! — без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.
— А зачем ты это сделал?
Лапа замерла… капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.
— Так я сделал… — невразумительно пробормотал Поглум.
— А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?
— Разве сидела? — бессмысленно и даже как-то испуганно повторил Поглум.
— Нет, не сидела, — заверила его Золотинка. — Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы.
— Он хорошо относился? — спросил Поглум.
— Хорошо. Он не закручивал ее ногу ржавой железякой. А ты зачем это сделал?
Голубой медведь медлительно почесал затылок и не вымолвил ни слова оправдания.
— Ты хорошо поступил? — спросила Золотинка.
— Плохо? — высказал предположение Поглум.
— Плохо, — подтвердила Золотинка. — Худо ты поступил. Совсем не хорошо.
— Ну и что? — спросил Поглум с тем же недоумением.
Настал и Золотинкин черед ошарашено примолкнуть. Тут только она уразумела, как далеко нужно забраться в дебри философических понятий, чтобы растолковать медведю разницу между плохо и хорошо. Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения уже и за то только, что следовал родовому преданию не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.
— Тогда сними с меня эту противную железяку! — сказала Золотинка в расчете избежать всяких объяснений вообще. Но не тут-то было, напрасно она надеялась взять Поглума внезапностью. Хватать или не хватать, вязать или не вязать — на этот счет у медведя из рода Поглумов имелись свои собственные, выработанные и устоявшиеся понятия. В этом вопросе он нисколько не путался.
— Нет, я не сниму! — И повторил с удовольствием: — Вот еще! Даже не думай!
— А почему ты не снимешь? — пыталась внести смуту в ясные понятия медведя Золотинка.
Но Поглум достаточно хорошо уже представлял себе, куда заведет его этот скользкий путь: что да отчего, почему и как. Он сделал вид, что не слышит.
— Как тебе у меня нравится?
— Совсем не нравится, — сказала Золотинка, рассчитывая, что медведь не убережется и спросит «почему?» Однако он избежал и этой ловушки.
— Здесь жить можно.
— Почему ты думаешь, что здесь хорошо?
Медведь аж крякнул. Видно было, что Золотинкина настойчивость изрядно ему досаждает.
— Здесь жить можно! — повторил он намного громче. То есть уж очень громко. Рявкнул так, что у Золотинки в ушах зазвенело, и она онемела. Чем и воспользовался Поглум, чтобы окончательно ее добить: — Рукосил могучий человек! Самый могучий! Рукосил — исполин, хозяин! Раньше я не слушался Рукосила. Раньше я убегал, — ревел Поглум, не переставая оглушать Золотинку. — Теперь я не убегаю! Поглум — маленький, Рукосил — большой. Здесь жить можно.
Когда медведь замолчал, наконец, задыхаясь, Золотинка заговорила очень тихо, так тихо, что Поглум должен был посунуться вперед, чтобы услышать.
— Рукосил держит тебя в неволе, в грязном, гнилом месте. Рукосил посадил тебя в клетку, тебя, Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины!
— Молчи! — взревел медведь в неподдельной ярости и так хрястнул бочку об пол, что клепки брызнули во все стороны, капуста взорвалась, залепив потолок, морду медвежью и пасть.
Пока ошеломленный собственной яростью Поглум прожевывал последствия взрыва, а также прочищал от них глаза и ноздри, Золотинка позволила себя высказать несколько соображений, благо уши у медведя не были забиты капустой.
— Напрасно ты думаешь… — начала она дрогнувшим было голосом, но тут же оправилась и заговорила бесстрастно и гладко, ибо самоуверенности ей занимать не приходилось, тут они вполне могли бы с Поглумом поспорить. — Напрасно ты думаешь… — И вдруг поняла, что нужно сказать: — Да, во сне ты гуляешь по горам. Во сне ты гоняешь по кручам козлов и разоряешь орлиные гнезда. Во сне владеешь простором, ловишь рыбу-пеструшку и пьешь хрустальную воду. Но горы во снах, а не здесь. Это ты понимаешь?
Ошметки капусты все еще висели на носу, придавая Поглуму выражение дикое и бессмысленное. Трудно сказать понимал ли он. Ничего нельзя было угадать, глядя на эту несуразную рожу.
— Молчи! — сказал Поглум, но уже не так яростно.
— А мне вот мало гулять во сне, — вздохнула Золотинка. — Я гуляю на воле, где мои друзья и родные. Мне хорошо там, где друзья.
— Молчи! — повторил Поглум совсем просительно и добавил, еще больше понизив голос: — Я буду тебе другом!
— Друзья не держат друг друга в оковах! — тотчас же возразила Золотинка.
Поглум неуютно поерзал.
— Друзей не держат в оковах? — спросил он, удалив с морды последние ошметки капусты.
— Нет! Никогда! И в заводе такого нет! — заверила Золотинка.
Несчастно сморщившись, Поглум закусил лапу.
— Ну, тогда я еще не друг, — справедливо заключил он по размышлении. — Я буду тебе другом, когда сниму оковы. А пока сиди так.
— Умно! — хмыкнула Золотинка.
Но она слишком многого хотела от простодушного медведя — он принял насмешку за похвалу и довольно осклабился. Ошибка тем более извинительная, что Поглум искренне разделял мнение, что умно! И даже очень. Ловко.
Тогда, не вступая больше в пререкания, Золотинка решила обидеться и отвернулась к стене.
Обед прошел в молчании. То есть обедал Поглум, а Золотинка молчала. Так они разделили между собой для начала дружеские обязанности.
А когда Поглум набил себе утробу, он прошел к соломенному ложу, где хандрила Золотинка, и встал у нее за спиной, взволнованно вздыхая. Верно, он обдумывал свои дальнейшие действия.
…Но если надумал, то действовал! Такой уж был у Поглума нрав! Верно, это была природная особенность Поглумов из рода Поглумов, которые не едят дохлятины: они пространно думали и неукоснительно действовали. Засунув под девушку лапы, он живо прихватил ее на грудь и не успела она вскрикнуть, как продрал лицо длинным шершавым языком. Не обращая внимания на Золотинкины верещания, обдуманно и деловито принялся ее вылизывать, обильно обслюнявил лицо, шею, руки, ноги, и наконец, Золотинка захохотала благим матом, потому что мягкая терка принялась елозить по ступням и пяткам. Напрасно со слезами на глазах девушка изнемогала в припадочном смехе, напрасно билась, близкая к помешательству, Поглум не оставил ее пока не вылизал все, куда только залез языком, до блеска и тогда возвратил Золотинку на ложе. Плюхнулся рядом сам и после короткого промедления — его не хватило бы Золотинке, чтобы набрать дыхания на несколько слов — захрапел.
В темнице можно было считать дни по обходам тюремщиков, они разносили похлебку и воду раз в сутки, по-видимому, около полудня. Все остальное время узники оставались одни, предоставленные себе. Поглум ел и спал, слушал сказку «Маша и медведь», требуя от Золотинки неукоснительного соблюдения подробностей. Но и под сказку он засыпал, иногда в слезах, а Золотинка, вывинтившись тогда из оков, отправлялась на разведки.
Она бродила по темнице в поисках какого-нибудь иного выхода, кроме того, что вел через караульню. Тюремные подземелья оказались много обширнее, чем это представлялось по первому разу, но выхода не было. За ближайшими окрестностями главного коридора, где томились на цепях узники и слышался чей-то безответный призыв, начинались заброшенные лазы и закоулки, где полно было ржавого железа, а иной раз и костей. В нескольких местах Золотинка встретила выложенные каменной кладкой перегородки, которые обрывали ход или муровали часть некогда обширного подвала, но и тут хотенчик не проявлял любопытства к тому, что скрывалось за стеной, а настойчиво указывал назад — к железным воротам караульни.
Разумеется не караульня сама по себе, не рычание пса, не бранчливые голоса стражников привлекали хотенчика, он вел Золотинку к известной ему цели, не замечая препятствий, промежуточные трудности он оставлял на усмотрение хозяйки. На то Золотинка имела глаза и уши, на то она имела воображение, чтобы оценить опасность… И ворота караульни сильно ее смущали.
Она припадала к щели, приглядываясь и прислушиваясь, и тогда начинал беспокоиться сторожевой пес, которого звали Зыком. Он безошибочно чуял Золотинку, и самый запах девушки приводил его в бешенство. С несносным железным звоном Зык оглушительно лаял и бросался на ворота. Тюремщики оттягивали собаку, били, но не могли успокоить. И все же они не торопились глянуть, что же там, за воротами, выводит из себя Зыка, потому что предполагали Поглума, который «неведомо чего колобродит».