час, когда все точки над «i» расставлены. Да что там день! Каждый час, каждую минуту, вспоминая, обличая и не слыша друг дружку. Крик стоит страшный. Ирина сломя голову убегает в свою глухомань. Казалось бы, что уж теперь делить, да и сказано-пересказано все, но вот поди ж ты! И слова находятся, и старые обиды всплывают, и старые несводимые счеты сводятся…
Однажды отец сообщил ей, что у него есть женщина. Его так распирало от желания поделиться радостью, что он не удержался. Рассказал дочери, что влюбился… Они сидели в уличном кафе, отец заказал вино. Они пили вино, отец сиял, изливая ей душу. Женщина отца была намного моложе, с ребенком, девочкой десяти лет — Верочкой. Учительница русского языка. Они живут раздельно, разумеется, — городок маленький, все на виду, — но видятся каждый день, и девочка называет его дедушкой. Отец был счастлив. Ирина отметила это с легкой завистью и впервые подумала, что понимает отца. В отношениях с этой женщиной он был вожаком, а в их отношениях с Татьяной Сергеевной вожаком была она.
Вот и получается — сильная женщина или слабая, а результат тот же. Одна. Это об Ирине.
Когда отец уезжал, Ирина украдкой сунула ему подарок для девочки — куклу в нарядном платьице. Она никогда не забудет его лица, когда она прошептала: «Это для Верочки!»
Ирина расположилась на скамейке в парке с воркующими голубями и вопящими детишками. Мимо промчалась стайка молодых людей — видимо, студентов. Все вокруг радовалось прекрасному дню. Молодые люди были другие — они вели себя раскованнее, и одежда у них была другая, и прически… новая генерация. Вот и Глебушка… он будет еще более другой!
Она вспомнила себя студенткой… Студенческий спортивный лагерь в Ладанке, куда они выезжали каждое лето, мальчик с физмата — крупный, спокойный, немногословный, который не сводил с нее глаз. Их отряд оставили сворачивать лагерь; потом они возвращались в кузове грузовика, на куче матрасов, и он обнимал ее за плечи и пел что-то из бардов. Это было счастье, внезапно поняла Ирина. Мальчик пел ей, а вокруг сиял яркий солнечный день, будущее было безоблачно, жизнь была понятна и проста — черно-белая, или красно-зеленая, или желто-лиловая; он обнимал ее за плечи, ее волосы щекотали ему лицо, и он отводил русые прядки свободной рукой…
А что было потом? Ирина невольно пожала плечами. Ничего не было. Началась учеба, они потеряли друг дружку из виду. Иногда сталкивались — привет, привет — и разбегались. Она начала встречаться со старшекурсником — дурак дураком — с физвоспитания. Этот тоже пел, но песни были все какие-то дурацкие, два притопа, три прихлопа, что-то вроде полуприличных частушек. Все смеялись, и она смеялась… Господи, какими они были глупыми! А ведь считали себя опытными, циниками, снисходили до родителей, подсмеивались над преподами, придумывали обидные клички… Чувствовали себя другими! А на самом деле — те же. Те же проблемы, те же жизненные коллизии, только одежда другая, да Интернет с айфоном добавились. Так и эти, пробежавшие мимо, — такие же, но они об этом пока не знают. И хорошо, что не знают.
Что же делать, раздумывала Ирина. Искать работу? Можно устроиться в школу, можно в детский садик, можно попытаться переводчиком, но это вряд ли, бюро переводов в городе раз, два и обчелся. Можно попроситься на родную кафедру, хотя бы лаборантом, а если еще пару часов в придачу, хотя бы на первом курсе, — вообще фантастика! Можно репетитором…
Ладно, не пропадем. Она вспомнила прочитанное где-то — как делать карьеру женщине: «Думай как мужчина, веди себя как леди, вкалывай как лошадь!» — и невольно улыбнулась. Вот и будем вести себя как леди и вкалывать как лошадь. Насчет «думай как мужчина» — не выйдет: она просто не знает, как думают мужчины. Можно репетитором, почему бы и нет… Но тогда прощай «Спикеры», прощай Пиноккио! Прощай Мальвина и лиса Алиса. Прощай папа Карло!
Она не позволяла себе думать о Дельфине…
Позволяй, не позволяй — все без толку. Она думала о нем постоянно, даже когда думала о чем-нибудь другом, он присутствовал на задворках сознания. Вот они лежат на пляже, ее голова на его животе; вот он снимает ее голову и бежит по белому песку к воде; вот делает шаг, другой, складывает руки над головой и ныряет, а за ним тянется длинная пенная полоса, как от катера-ракеты. А она остается и смотрит вслед. Ее мужчины уходят, а она остается и смотрит им вслед.
И сразу же другая картинка: она, неприкаянная, за пластиковым столиком дешевого кафе в стекляшке «Мегацентра», как в клетке, одуревшая от нескольких чашек кофе, а внизу он — заскочивший на минутку, посидевший за столом у нее на кухне, разбудивший… и тут же подхвативший свою спортивную сумку. Та самая горькая из потерь и последняя капля горя, как сказал поэт. Он с женщиной, которая так не похожа на нее, Ирину. В коротком красном платье, хохочущая, радостная… На жену она тоже не похожа! И он смеется, наклоняется к ней, что-то говорит… Они держатся за руки. А потом он поднимает голову, и их взгляды сцепляются на целый долгий миг. Лицо его делается жестким и неприятным, и она поспешно отводит глаза…
Ей стыдно. Зачем, спрашивает она кого-то, зачем эта последняя капля горя? Зачем унижение? Как будто мало того, что было! Зачем еще? Ей никто не отвечает — некому отвечать. Зачем, почему, какой смысл — черт его знает! Так легла карта.
До этой финальной картинки она могла повторять себе, оправдывая Дельфина: ах, он ее помнит, он пришел через столько лет, он бы остался, но у него обязательства, его ждут в другом месте. А что теперь? А теперь стыдно! Даже в этом утешении ей отказано…
Глава 28. Раиса Смолякова
Капитан Астахов достал мобильный телефон, набрал Федора.
— Ты свободен? Ты где сейчас?
— В музее у Эмилия Ивановича. Уже ухожу. А что?
— У меня на повестке Раиса Смолякова, — ответил Коля. — В музее? С какого перепугу?
— Расскажу. Где и когда?
— Сейчас. Запоминай адрес.
Как в добрые старые времена, подумал Федор. Савелий Зотов давеча спрашивал, как насчет собственного детективного агентства — идея, будоражащая умы обоих уже довольно долгое время, причем втайне от капитана Астахова, который терпеть не может самодеятельности и любительства.
…Их рассматривали в глазок. Капитан Астахов показал раскрытые корочки. Дверь открылась на длину цепочки.
— Чего надо? — спросил резкий женский голос. — Я ничего не знаю.
— Госпожа Смолякова? Откройте, пожалуйста, — металлическим голосом произнес капитан.
Дверь закрылась — звякнула цепочка — и тут же открылась снова. На пороге стояла высокая сдобная блондинка с недовольным лицом, в коротеньком красном атласном халатике, босая. Федор скользнул взглядом по ее длинным открытым ногам.
Она молча посторонилась, и они вошли. Она побежала вперед, махнув рукой. Комната напоминала клетку райской птички — розовые атласные гардины, пластиковые букеты, яркое стекло в полированном серванте. Картины на стенах: развратная русалка на берегу озера и пышный натюрморт с перьями и фруктами. Блестящий кальян на журнальном столике; пепельница «обнаженная натура», пара глянцевых дамских журналов.
Они поместились на диване; блондинка уселась в кресло и пошла в наступление:
— Если вы по заявлению этой идиотки из пятой квартиры, то имейте в виду, у меня есть свидетели! Сколько можно? Пишет и пишет! Старая перечница!
Голос у женщины был неприятный, резкий и очень громкий. В ярком свете, без грима лицо ее выглядело потасканным — казалось, она только что проснулась. Она сидела, забросив ногу на ногу, с ухмылкой их рассматривая. Достала из кармана халатика пачку сигарет, протянула им. Закурила сама. Прищурилась, выпустила дым в их сторону.
— Что на этот раз?
— А что было раньше? — спросил капитан.
— А то вы не знаете! — Она фыркнула. — То и было! То шумим, то залила, то ломятся к ней! Ну, было, мой друг ошибся дверью. Зараза старая! То ОМОН, то шмон, то эмчээсников вызывает, задолбала всех! Ну ничего, я тоже не пальцем деланная! У меня полно знакомых, заступятся, в случае чего. Понял?
Она чувствовала себя вполне раскованно, была уверена, что отобьется от старой перечницы. Картинно курила, выпускала в их сторону дым, намеренно не запахивала полу короткого халатика. Она не боялась мужчин, умела находить с ними общий язык, зарабатывала на них.
— Где вы работаете? — спросил Федор.
— На дому, — хохотнула она. — Шью. Хочешь, тебе что-нибудь сошью? Жилетку! — Она расхохоталась. — Ну что, будем писать протокол? Или хватит воспитательной выволочки? Или сразу на пятнадцать суток?
— Вам известно имя Малко Владимир Павлович? — спросил капитан.
Улыбка сползла с ее лица. Она увела взгляд.
— Малко? — сделала вид, что задумалась. — Не припомню. Нет, не знаю.
— Возможно, вы знали его когда-то? Скажем, четырнадцать лет назад. Он тогда учился в пединституте.
Она облизала губы, потыкала сигаретой в пепельницу.
— Может, и знала. Я многих знаю. А в чем дело?
— Вы были свидетельницей в деле об изнасиловании…
— Господи, когда это было! Я же все тогда сказала! Чего вам еще? Делать нечего? — Она остервенело выплевывала слова, но было заметно, что ей не по себе.
— Нам кажется, что четырнадцать лет назад вы сказали не все. Вы показали, что расстались с вашей подругой…
— Да помню я! — перебила женщина. — Рассталась! Ну и что? Да, рассталась. Пошла домой. А что там дальше было… при чем тут я?
— А имена Бурый и Болотник вам известны?
— Бурый и Болотник? — Казалось, она на глазах постарела. — Какие Бурый и Болотник?
— Вы знали их? — повторил капитан.
— Ну… может, и знала. А что?
— Известное вам дело было закрыто, насильники не были найдены. Малко и вы давали свидетельские показания. Вы ничего не знали, не слышали, не видели. Согласно экспертизе, были двое участников, те, кто непосредственно принимал участие в истязании и насилии над жертвой. Возможно, Болотник и Бурый? Подумайте, Раиса, возможно, вы вспомните что-нибудь.