Поднялся бодро, хоть и пошатывало стоймя, но огляделся уже орлом. Кругом привычная картина для Севера, ни кола, ни двора, каменья да скалы, а у самой воды наш коч прилёг, разобранный, считай, до самого днища. Видать и его о берег хлёстко приложило, до самого основания первичной никчемности. А вокруг никого, одна мутная тоска. Побрёл я к нашему ковчегу, как колодник с пудовой гирей на ногах. Хорошего-то впереди мало, хоть сам кое-как живой. Хочешь, про себя радуйся, хочешь песню пой, что не с раком беседуешь. Я и начал было блажить как новорождённый. Только вдруг слышу за ближним валуном крик смертный от мёртвого ужаса. Я туда, а там по пояс в яме друг Олешка Голый. Орёт не своим голосом, крестится двуперстием, а из другой руки заступ не выпускает. И я от радости, что не один, ещё пуще разоряюсь:
— Лексей, друг! Не узнал или как? Дьяк Афоня к тебе пришёл, писарь! Чего ты без меня землянку рыть затеял? Сейчас помогу, — и чуть ли не в яму к нему оступаюсь.
— Чур меня, чур меня! — заголосил в ответ Голый и добавляет:- Изыди сатана, не вводи в грех! — и лопатой в меня нацеливает словно рогатиной в медведя.
Уж на что я крепкий, но прибил бы меня Олешка в тот миг по лютому страху, как таракана лаптем. А потому отбежал я подальше и уже из-за бугра повёл разговор с другом, словно с последним юродивым на паперти. Беседовали таким образом долго, пока не пришли в первобытное состояние. А когда опасность с двух сторон миновала, то и вовсе бок о бок сошлись. Тут-то и оказалось, что Олешка рыл ямку под мою могилку, так как я уже сутки неприбранным на берегу валялся и недвижимостью портил весь природный вид. К тому же завонять мог, прозевай друг с погребением. Я этот поступок не осудил, а одобрил как христианский знак милосердия. Вот тогда-то друг полностью и до слёз признал меня, но пожалел, что не закопал раньше, так как своим воскрешением я чуть было не лишил последнего разума своего собрата по мокрому морскому делу. Войдя в полную силу ума, Олешка Голый обстоятельно поведал мне, что весь экипаж нашего коча погиб при шторме. А кроме него спаслись ещё и сам Елисей Буза, и корабельный плотник Боженка Водянников, и стрелец Ивашка Зырян, а в придачу ещё и никчемный толмач, алеутский камчадал Нануй Умкан. А не видать их потому, что все они уже второй день в разные стороны в разведку ходят, но человечьего следа не встречают. Не то что от самоеда северного, но даже и от собачьей упряжки.
— Плохо дело, на самый необитаемый остров напоролись, — смекнул я.
— Да куда лучше! — живо отозвался Олешка. — Сидим как в чужой жопе, хотя про остров говорить рано. Боженка талдычет, что назад к Камчатке прибило, что вскорости местный житель на нас выйдет с Нануйкой поговорить. А не то и сам Дежнёв возвернётся в поисках отбившихся от каравана.
Его слова сразу утешили, как надежда на дальнейшую жизнь. Да к тому же оказалось, что хоть наш корабль и разбился, но в своём развороченном чреве кое-что сохранил для нашей пользы. То есть, сберёг, что хорошо лежало и было приторочено гужами к обшивке и пристройкам. Тут и провиант кой-какой в виде круп и сушёной рыбы, и кремневая пищаль с носимым бочонком пороха в придачу и даже плотницкий инструмент топорных дел мастера Водянникова. Это не считая моего припаса с бумажной рухлядью да ещё с пятёрку ненужных мореходу, как я и ранее справедливо считал, старых оленьих шкур. Поэтому выходило, что жить было можно почти припеваючи, если б знать, на сколь той жизни хватит. По подсчётам Олешки, то намного, если верить, что со дня на день до нас или соплеменники нашего алеута достигнут, или головной коч Семейки Дежнёва подгребёт на выручку своих товарищей. Об чём тут горевать при таком удачном раскладе?
До вечера проговорили мы с другом о том, кто и как перенёс бурю. Оказалось, что оба не сплоховали перед стихией. Оба-два другим пример показали мужеством и стойкостью. Хорошо, что я с утра опамятовался и время до первой звезды выговориться было. Иначе многое из нашего подвига забытым осталось бы. Потом сушёной рыбкой закусили и спать легли прямо под боком порушенного коча. Олешка как обычно спал, а я при полном сознании. Упаси бог опять опростоволоситься и по привычке в беспамятство впасть! Ямка-то под мёртвый саженец уже вырыта.
Утром по берегу побегали для размятия костей и снова беседой развлекаться принялись. Олешка хоть на год и постарше меня оказался, но жизни не знает. Чему хорошему возле рубанка с топором научишься? Так что молотил языком всё больше я. О Духовной академии, о граде Киеве и неземной любви к Стешке, но об этом без подробности. Как с годами выяснилось, распространяться о своих похождениях ни среди противоположного пола, ни в стане врага, я особо не любил, считая, что слава сама догонит героя. Олешка слушал развесив уши, а когда его очередь подошла, то дальше ошкуривания слеги разговор не склеился. Словом, друг жизненного уклада не знал, а потому ловил каждое моё слово с жадным вниманием и наводящим вопросом.
Ближе к вечеру с разных сторон стали стекаться и остальные выжившие мореходы. Никто особо не дивился на моё возвращение к жизни, тем более, что Лексей каждому рассказывал, как я около собственной могилы на него страх наводил. Некоторые даже хвалили меня за живучесть. Только Ивашка Зырян предложил испробовать меня на пулю. Мол, если я приму смерть от огнестрела, то действительно живой человек, а если картечина насквозь пролетит, то это оборотень и нечего с ним знаться, а надобно сажать прямо на кол. Однако, Елисеюшка Буза этому воспротивился, стрельца за пищаль высмеял и просто съездил мне по сопатке до кровавой юшки, чем и убедил служивого не применять ко мне никакого оружия. А вот алеут Умкан даже сомневаться не стал, сказавши:
— Урус долго жить будет, раз на тот свет его боги не принимают, — с этим и потерял ко мне интерес, как человек с опытом и в возрасте.
Настоящие хлопоты у нас случились на другой день, когда разведчики нашли, что кругом на день пешего пути одни камни, ягель, морошка и болотистая тундра. Так как неминучая смерть от жажды нам не грозила, то решили ждать Дежнёва на месте, а не бегать по всей Камчатке, как определся наш старший товарищ Водянников.
— Будем ждать Семейку на этом берегу, — порешил Буза, — обживём местность за недельку, а там и до своих углов доберёмся.
На эти слова Нануй, поглядев во все стороны, сказал:
— Однако, надолго тут застряли. Не моя родина, солнце с другой стороны встаёт, не с моря восходит.
— Ну и что с того, — как-то даже возмутился стрелец.
— Ладно будет, если к острову прибило, — вразумил северянин заодно с воином и нас. — Худо, если это большая земля за Тёплым морем, о которой нашим шаманам ведомо.
Буза в наши споры не вступал, неизвестностью не пугал, но для себя в уме что-то прикидывал, разглядывая ночною порой звёзды. А ещё через неделю, поглядев в пустое небо, Нануй Умкан изрёк:
— Однако, скоро тучи пойдут, погода на дожди поворачивает. Надо ярангу строить.
— Это, что такое это? — оживился Водянников, прослышав о строительстве.
— А это по-вашему чум, если кто к чукчам в гости хаживал.
— А-а-а, — протянули мы в один голос и перешли в подчинение к алеуту.
Но не все. Если для остова яранги, попросту северного шатра, вполне могли сгодиться доски от нашей лодки, то покрывать его должны были шкуры оленей либо моржей. Тех, что приплыли с нами, могло на весь шалаш не хватить, поэтому Буза с Зыряном, как привычные к оружию люди, отправились на охоту, а мы взялись за обустройство нашего стана, хотя и не верили, что застряли здесь надолго. И спасибо, что с погодой нам потрафило. Хоть и сентябрь по всем приметам, но самое бабье лето, если кто держал в памяти женский пол. Так что пока мы решётку городили, охотники завалили двух оленей, экономно расходовав всего два заряда, потому как олени были непуганые человеком и подпускали к себе близко. Правда, через день животные раскусили кровожадность царя природы и убрались со своего пастбища чёрт знает куда. Но, хоть и не своей волей, оставили нам две шкуры и мясо на заготовку впрок, если Дежнёв с подмогой запоздает.
Со стороны посмотреть, так наше благолепие даром досталось. Ни с того, ни с чего бог послал. Так ведь нет! Пока обустраивали житьё-бытьё, дело чуть до драк не доходило. Буза с Водянниковым, как самые старшие по годам, не раз на кулачки сходились. Елисей к алеуту прислушивался, у того ведь годы в проседь на висках пошли, поэтому атаман тоже придерживался создания надёжного лагеря подалее от воды. А Боженка своё, мол, что силы попусту тратить, раз не сегодня-завтра Семён Иванович со товарищами нагрянет. Когда ещё досуг появится спокойно под солнцем брюхо погреть? Чего, мол, понапрасну растопыриваться и с чумом, и со съестным припасом? Всё едино оставлять белому медведю придётся. Победил-таки атаман, а плотник в отместку целый день без дела валялся на берегу, сопли на кулак наматывал, пока совесть на стройку не пригнала болезного. Зырян во время баталии отмалчивался, как человек уставного порядка, но огнестрел чистил исправно и с бочонком пороха не расставался, как солдат, готовый к любым оборотам дела. А что до нас с Олешкой, то мы в большой расчёт не брались по скудости лет. Помогали, как умели. Я бумаги перебирал, а Лексей топор о камни точил, пока у них с Водянниковым дело не заладилось. Так и начали артельно существовать, но каждый при своём интересе.
А ещё через дня три-четыре, а может и с неделю погодя, ведь со счёту давно сбились, поглядев на то же безоблачное небо, северный человек сказал:
— Не иначе, как торопиться надо, а у нас жирники топить нечем, — и Нануй указал на два плоских камня с выдолбленными морской волной углублениями посерёдке. — Два дня их по берегу искал. Знатные светильники выйдут, — и он любовно погладил убогие каменья. — Топлёный жир нальём, фитили из ягеля скрутим и заживём в уюте, тепле и при свете. Успевай только чай кипятить да суп варить по-вашему. Завтра пойдём тюленя бить, я лежбище видел, — и он надолго умолк, утомлённый длинной речью.