По утру все и пошли. Биты из дерева выстругали и направились за тюленем, ибо порох на неповоротливого зверя решили поберечь, раз морского лежебоку исстари дрыном добывали. Так вот дружно и подались на убойную охоту. Все разом и вышли, кроме нас с Олешкой, так как пользы на промысле от нас никакой, а кашеварить в лагере или лишний камень с дороги убрать кому-то тоже надо. Ту же вяленую рыбу да сушёное мясо по ровным кучкам разложить, чтоб без обид и нареканий за обедом. Мы к тому времени наши спасённые пожитки под ближайший валун сволокли. Всё забрали и по сортам разложили. Отдельно провиант, отдельно каменная соль-лизунец, что в кожаной торбе сохранилась вместе с чугунком и плошками, а совсем поодаль огниво с трутом и порох с пищалью. Это, считай, и всё наше жизненное богатство. Вот тогда-то я и понял, вот тут-то и достиг своим умом, для чего на лодки шкуры навьючили и остальную не очень нужную в морском походе утварь под лавки подсунули да всё накрепко сыромятными ремнями к днищу привязали. Не надеялся воевода, спроваживая нас в путь, что свидимся. Вот и нагрузил кочи кое-чем в быту обыденном, чтоб экипаж не сразу помер, когда на чужой берег волна, паче чаяний, выбросит.
Охотники за два дня с тюленем управились, благо ластоногий был безо всякого страха перед двуногими, так что и мяса прибавилось выше головы, и шкуры на подстилку завелись, и жиру-ворвани натопили много, словно зимовать собрались. Водянников смеялся на такое хозяйство, как на лишние хлопоты. Буза тем временем своё думал, Зырян начищал пищаль и стерёг порох, друг Олешка точил уже пилу, как и я перья для умственного труда, и лишь один Нануйка радовался, словно малое дитя нашему запасу, переворачивая на солнце с боку на бок тонкие пласты тюленьего мяса.
— Маловато будет, если до весны в яранге сидеть, — подколупывал иногда Боженка алеута, глядя на наше богатство.
— Зимой за свежим тюленем на лунки пойдём, когда он на вольный ветер вылезет, — вразумительно отвечал на это Нануй, как знаток северного промысла.
Скоро новые шкуры подсохли и мы обрядили наш северный шалаш как знатную невесту. На выход шкуры навесили, чтоб не поддувало, по нарам, что Боженка с подмастерьем сколотили, настелили вперемежку со мхом. Чтоб, значит, и бока не намять, и укрыться было чем, когда ночи коротать вповалку будем. Словом, зажили вскорости на широкую ногу, днями выставляя дозор на самом высоком месте, куда сумели по очереди залезать. В карауле всё больше мы с Олешкой стояли, как самые зрячие и бездельные дружинники. Однако, Дежнёв всё не проявлялся, а дождь стал надоедать почти каждый божий день, так что наблюдение пришлось снять, заменив его длинным шестом с красной рубахой поверху. Мол, любой мореход, как рядом сплавляться будет, враз поймёт, что на берегу живой человек обретается. Ярангу-то мы после долгих споров с рукоприкладством перенесли подальше за скалу в заветерье. Мало ли какой буран, как Нануйка твёрдо пообещал, едва первые дождины слетели.
Так, в трудах и заботах ещё неделя пролетела. Мы все припасы и утварь в ярангу перенесли, а Буза с Зыряном на охоту за оленем сходить сподобились. Но зря только ноги убили. Вернулись на другой день пустые:
— Олешек и след простыл, — буркнул на немой наш вопрос атаман, — куда-то снялись, хоть ягель сам под ноги стелется. Совсем животины зажрались.
— Непогода надвигается, — некстати разъяснил Нануй, — скоро хозяин, белый медведь на запах придёт.
— Вот и будешь с ним зимовать, — вмиг перебил Боженка, — а я уже вчера за волной парус видел.
Соврал плотник. За-ради собственного утешения соврал. За той волной как раз другая следовала, подходящая для осеннего раннего шторма. А тут и первый снег посыпал. Пока не густо, но за водой на болотце ходить уже не надо. Снежку за пологом зачерпнул, на жирник чугунок поставил и никаких забот, и тем более, что с вяленым мясом без проблем. Хорошо зажили, играючи, как первобытные тунгусы с побережья Ледовотого моря. Знать не скоро помрём, хоть надежду на Семейку либо на встречу с родичами Нануйки, которых по всему Северу нещадно напихано, скажем прямо, подрастеряли.
— Придётся зиму зимовать, как придётся, — заявил как-то Елисеюшка, сходивший до ветру в снегу по пояс, — а кто последний спасётся, хоть это вряд ли, пусть о нас в народе добрую память оставит, — и он, боюсь соврать, но с надеждой посмотрел на меня. — Знать бы куда, пешком пошёл, а так, сиди и жди пока не околеешь или на медвежий зуб попадёшь.
И правда, морозец раз от разу крепчает, а у нас одна кухлянка на всех, сработанная рукодельным Нануйкой из свежих шкур. Дня два сидели вокруг жирников, укрываясь чем попало, а через неделю Буза выгнал в чём были на мороз и заставил работать. Кто снег разгребал, кто коч на топливо раскидывал, а мы с Олешкой стёжки протаптывали до отхожих мест на каждого. И что интересно, как только заботы прибавилось, так и охота умирать сама собой пропала. К тому же, мы всем общим разумом додумались, что остальным членам экспедиции за край земли, если кто жив остался, вряд ли лучше нашего. И ничего нам другого не оставалось, как поверить в Счастливую звезду, Слепое провидение и собственную волю к жизни, если хотим встретить новую весну не на погосте. Словом, выживать надо было без огляда на постороннюю помощь!
А дичать мы начали ещё до разгара зимы. Шерстью, упаси бог, не обросли, но волосья на голове и по телу стали жёстче. Может, из-за отсутствия банного пригляда, но это вряд ли. Вон, рыба постоянно в воде прохлаждается, однако с головы до хвоста вся укрыта чешуёй, как недвижимый камень мохом. Так что ни при чём тут мыльный камень, а вернее всего, такой у нас наждак по телу от холода и тоски по родине.
Однако, обленились. Спали как убитые, пока бока не затекали, ели хоть и без хлеба, но вволю и всё скоромное, так что про посты и не вспоминали. Чай из багульника, что алеут заваривал, хлестали вёдрами и только что тюленьим жиром не запивали. Жирники с ворванью горят исправно, тепло, светло и мухи не кусают. Олешка Голый округлился словно хряк под осень на убоину. Да и все мы не отставали на дармовых харчах. Кухлянка одна на весь табор. До ветру в очередь ходили, да и то в припрыг по морозу. А в остальное время или завируху за ярангой слушали, или сказки Елисея Бузы вперемежку с Водянниковыми наставлениями по плотницкому делу. Зырян мог бы по воинскому уставу пройтись, но он не больно словоохотлив был. Скомандует отбой, руку на пищаль положит, так волей-неволей глаз прищуришь и в сон впадёшь. Правда, иногда и полковую песню затягивал под барабан из натянутой шкуры. Тогда уши не только вяли, но и в трубку скручивались. Нануй и вовсе молчит и что-то про себя думает. А нас с Олешкой так и вовсе в расчёт никто не берёт, словно немовлят новорождённых.
Я к этому времени и челобитные писать перестал. Не то чтобы утомился, а, видать, мозги тюленьим жиром заплыли. Не пошло лыко в строку, хоть ты пополам тресни! А может оно и лучше, что не писалось тогда по свежему следу. Спустя время дописывать сподручнее получилось. Может, где хронологию или место действия спутал, а не то и словесный оборот из другого времени ввернул, но зато всё складно получилось, как в церковном архиве.
А тогда так и жили: ели, спали да нужду справляли по своим отрубам. Правда, вскорости сообразили границы единодумных посиделок подальше от лагеря передвинуть. Буза сообразил, говорит, мол, наворотим дел вокруг жилища, так по весне и до берега не дойдём при таком навозном усердии у самого порога. Не сразу, но согласились, стали ноги разминать по большему кругу, тем более, что наст крепкий. Боженка салазки сварганил из деревянных запасов коча, катались как на Масленицу. По видимости, стали в детство впадать, обратный отсчёт годам пошёл. Веселились на всю ивановскую. Один Нануй горевал, на нас глядючи. А русскому человеку всё нипочём, пока жареный петух в темя не клюнет. А через время и клюнул. До боли клюнул.
— Медведь нас нашёл, — сказал в то утро алеут, залезая в ярангу после привычного обхода.
— Не беда, у нас пищаль всегда на взводе, — враз оживился Зырян.
— Так умка первым не полезет. Он подстерегать будет, — охладил пыл охотника Нункан и подытожил:- Мишка умный, задерёт тихо.
Это сообщение нас не испугало, но заставило задуматься. Мы стали реже отлучаться из яранги без надобности. Даже ручницу иногда прихватывали с собой для пущей смелости. Хотя она и мешала в самый ответственный момент, зато не позволяла долго рассиживаться на одном месте. А вот когда бдительность притупилась, и мы вновь рассупонились вокруг жирника, пропал наш Нануйка. Был человек, и нет инородца. Вышел утром из нашего убежища, а назад не вернулся. До вечера мы с огнестрелом и кольями бегали по округе, в голос призывая алеута вернуться в тепло и уют. Но когда наткнулись на кровавый след, когда увидели вмёрзший в сукровицу малахай Нануя, вот только тогда и вошли с горя в полный человечий разум, но медведя так и не выследили.
Трое суток искали хотя бы ошмётки от иноверца, чтобы похоронить по-людски, но так ничего и не сыскали. Съел медведь алеута до последней косточки, со всею одёжой съел, ничем не побрезговал животный гад и людоед.
— Раз он человека на зуб попробовал, — сказал на это Буза, — то теперь не успокоится, пока всех нас не порешит.
Сказал, как в воду глядел. Через пару дней, а то и более, кто же тут помнить будет, когда давно со счёту сбились, пропал безвестно дружок мой верный Олешка Голый. Выбежал с утра по малой и потерялся безвозвратно, ну, словно гулящая девка на сносях с моста в омут головой, даже круги по воде не пошли. То есть, от другана моего не то что красный след по насту, но даже и шапки не осталось. Вот так мы и осиротели. И по всем статьям, следующим должен быть я сам, как более свежий для зверского аппетита. А что пищаль или ножик? Тут хоть с мортиркой в поводу ходи на гулянье при нужде. Конец-то смертный один, раз судьба такой картой ложиться. Самой что ни на есть крестовой мастью. От меня и духом замогильным порой подванивать стало, как говорил Ивашка Зырян, укладывая меня сбоку от общих нар.