аршому обратился:
— Друг, — говорю душевно, — Друг Вихо, а что у вас за праздник, раз стар и млад шпалерой выстроились? И с чего так мужиков маловато? Холостяки перевелись в поселонии? Может и нам с Олешкой в салочки припустить, если баба в награду будет? — и я заржал вслед Голому.
— Не советую, — сурово ответил индеец, — это пленные из клана черноногих, что после набега нам достались. Вот если под палками до столба добегут, то живыми останутся. Но это вряд ли, никто от наших скво ещё не спасался, — и он поторопил нас дальше.
Когда же мы проходили мимо индейского стрельбища, где неоперившийся молодняк стрелами и томагавками попадали по живым мишеням той же раскраски, что и черноногие, я уже не донимал расспросами нашего старшину, а вся дурная весёлость слетела с меня словно яблоневый цвет в заморозки. Один Олешка сказал умное слово, показывая на привязанных к деревьям пленников:
— Этим-то ещё похлеще будет, чем бегунам. Вон, смотри, стрелки ещё в силу не вошли, глаз на убой не намётан, заставят инородцев помучиться.
Так, за разговорами пришли на самый край деревни краснокожих. Остановились возле шалаша покрытого дёрном, но на каменном фундаменте. Вход занавешен шкурами, рядом два сторожа с неизменными топорами, а сверху дымоход по-чёрному. Убогая хижина на тюрьму смахивает. Я уже ничему не удивляюсь, раз улыбаться перестал, то есть, от радости не свечусь и кошки на душе. К тому же, Вихо приказал нам скинуть эскимосские одеяния и обрядиться в кожаные набедренники вроде бабьих передников. Вот и думай, к какой пытке готовиться? Я, правду сказать, ничего хорошего от краснорожих уже не ждал, кроме надругательства над белым человеком не ихнего замеса.
— В стряпух готовите? — полюбопытствовал было Олешка, но тоже требованиям подчинился, тем более, что и наши поводыри рубахи скинули, а чресла в кожаные опояски обрядили. Зачем, не понятно, так как сзади никакого прикрытия кроме собственной ладони и то не вовсю ширь седалища.
Но тут, спасибо, Вихо всё разъяснил:
— Приготовьтесь к обряду очищения души и тела. Возрадуйтесь встрече с великим Духом Маниту и богиней Тетео, — и легонько подтолкнул нас ко входу в хоромину, неприветную даже для глаза.
Делать нечего — вошли вовнутрь. Темновато, сквозь дымоход свет пробивается, но слабо. Ничего, терпеть можно, не картины и расписывать. Пригляделись, посредине убогого жилища яма, а перед нею врыт столб то ли с волчьим, то ли с собачьим черепом на верхотуре. С другой стороны ямы обтесанное бревно на манер скамейки, куда мы впятером и угнездились. Вольно сели, ноги врастопырку и руки в боки. А как иначе, если в ямине раскалённые каменья наворочены. Жар от них, как от каменки. Я так и спросил у Вихо:
— Баня ваша, что ли? Никак вместе с гостями на помывку нацеливаетесь?
— Хоган, — важно ответил наш предводитель, и я без перевода понял, что попал в точку.
А тут и банщики подошли, без мыла и мочалок, но с тыквенными кувшинцами. Стали камни водой поливать словно в нашей мыльне. Пар пошёл, что и руки не видать, зря только передниками прикрывались. Преть начали со всех сторон, как репа в печи. Одно плохо, веников не выдали, пришлось самостийно обтираться, куда руки доставали. От души скубались, много лишнего сала на теле накопилось, а то в эскимосах уже подзабыли, как чистая кожа под пальцем скрипит. Вот бы, некстати вспомнилось, вот бы, думаю, Нулика сюда, вот бы, мечтаю, от души повеселились в чистоте и тёмном уюте.
Пока я так мыслил, стражники с воли чаны с водой приволокли. Купайся, не хочу! Ну, с меня-то и Олешки скопленная грязь быстро скатилась, а с провожатых окраска долго не сходила. Много с них воды утекло, зато как освежились, сразу схватились за бубны, что в тёмных углах таились, и давай со всей силы наяривать, да всё с песнями и пляской вокруг столба. Я через пень-колоду понял, что они своих богов и боженят на наш банный день заманивали, если и не на помывку, то просто перед ними в чистом виде покрасоваться. Правильно я понял, чего уж тут стесняться, ведь в песнопениях через слово то Маниту, то Тетео вспоминались. Всё бы ничего, но этот песенный разгул с заменой каменки до четырёх раз растянулся на весь день, то есть до полного очищения. Два бы раза, куда ни шло, но уже когда потеть нечем — это в тягость. Зато отмылися, что твоё яйцо на Пасху. Вот ведь какая забота о ближнем белом человеке! И поселили отдельно, и охрану приставили, и помыли, и оденут, наверно, в чистое, стал я надеяться на лучший исход.
Когда назад в наш вигвам возвращались, я, разомлевши душой и телом, намекнул Вихо, что, мол, в следующий банный день неплохо бы и баб в парилку заманить для протирки тыльной части человека, мол, нет ли у них такого здорового обычая, как у других особо развитых народов? Тут я может и приврал про всё человечество, но уж больно хотелось положить начало новому обряду, пока ещё жив.
— Это ни к чему, — ответил суровый воин, — скво и так каждый месяц до крови очищаются, им хоганы без надобности.
Так зряшно наши собеседования и закончились. То есть не стал я ломать вековые обычаи дикого народа, раз даже вожди не видели явной выгоды в дальнейшем развитии своего жизненного уклада.
Где-то через неделю после ритуального омовения, друг Олешка вслух высказал то, о чём в тиши думалось и мне:
— Афонька! — обратился ко мне приятель, помешивая угольки костерка посередине нашего вигвама. — Афанасий, что-то засиделись мы на шее у племени. Хоть еды и питья у нас от пуза, хоть охрана попустительствует в свободе до отхожих мест, хоть уважение выше головы, но пора и честь знать. Пора к океану пробиваться да искать подходящий корабль до России.
— Сначала до Европы, — поправил я товарища и согласился:- Да, надобно поторопить атабасков с обещанием.
Мы тут же передали охране наше требование о немедленном свидании с их начальством. Стражники согласно покивали длинноволосыми башками и буквально через месяц, что по неспешным индейским меркам почти моментально, Вихо показался на нашем пороге. Но не один, а с мужиком придурковатого вида с огромным бубном и при бабе, окутанной в шкуры и с большим носом вороньим крючком. Я тут сразу и смекнул, кто в стойбище главный при ихнем матриархате. (Примечание № 8 от Л.Б. Матриархат — название родового главенства женщин в начале первобытного строя. При последующем созревании социума, переходе от мотыжного земледелия к пахотному и практическом утверждении войн, как движущей силе истории, главенство женщин сошло на нет, уступив место мужскому владычеству ума и силы.)
— Мэйэра! — гордо представил Вихо старую каргу. — В понятном переводе — Мудрейшая! Как она скажет, так и будет. Доверьтесь ей, а уже её слова Великому Духу Маниту передаст главный шаман всех племён Киш-Ко-Хо, — и он указал перстом на полуголого мужика с индейским барабаном в руках.
Я вроде как бы поклонился пришедшим, но словно пустому месту, так как ответного приветствия не было даже словесно. Ладно, думаю про себя, стерпим. Расселись молча по углам, как сычи бабье непотребство склевавши. Мэйэра нас глазами ощупывает, а Киш-Ко-Хо и это не под силу, так как уже зенки под лоб закатил, одни бельмы в глазах. Видать, гости по-своему с духами беседуют. Чего мешать? Наконец родовая мать пальцем шевельнула в нашу сторону и говорит слабым голосом:
— Хао!
Я жду, что дальше. Олешка тоже притаился и вокруг тишина. Слышно, как мышка в углу скребётся рядом с мешком наших припасов. И только я хотел умное животное головешкой отогнать, как слово взял шаман. Вернее, схватил свой бубен и принялся на нём играть понятную только ему песню. Сначала тихонько вступил, как мелкий дождичек, а потом загрохотал так, что в ушах заломило. Да ладно бы одна музыка, у эскимосов наслушались, так артист ещё и петь стал. У инуитов, с их морожеными глотками тише и напевнее выходило, а тут голосом выше дымохода и во всю ивановскую ширь, ни себя, ни нас не жалеючи. А всё это с надрывом, с красным глазом от натуги, и ничего не видя пред собой. Но, понимаю, настиг шаман Великого Духа, так как плясать взялся по кругу, но не наступивши ни на кого. Танцор был отменный, ничего промеж ног не мешало. То на одной ноге подскочит, то на двух подпрыгнет чуть не в дымоход. Волосы дыбом, руки вразлёт, набедренник до подбородка. Аж старая Мэйэра залюбовалась мужской статью, так как шаман оказался с виду при полной силе. И правда, под тяжестью лет весь день с бубном наперевес не проскакаешь. Однако, вскоре танцора всё же подкосило, в транс впал. Грохнул прямо у порога и сквозь самодельные пузыри речь повёл. А как слюна кончилась, пузыри сдулись, то неугомонный Киш-Ко-Хо сам собою успокоился, вытянувшись стрункой. Видимо, всё сказал местный колдун, так как Вихо одеялом его прикрыл, и весь этот цирк нам дословно перевёл:
— Бледнолицые! Наш вековой оберег и тотем Канги-ворон повелел передать вам…
Говорил толмач долго и с перерывами, то ли для лучшего нашего усвоения, то ли в уме что-то про нас прикидывал. Но всё-таки пообещали духи, что выпадает нам дальняя дорога с разными провожатыми и с разным же способом продвижения. Однако, как вещали духи, желанного берега мы с Олешкой всё же достигнем, хотя и не в скором времени.
Перво-наперво на носу зима и в дальний путь пускаться не с руки. Собачки, как тягловая сила — хорошо, но от одной солёной воды до другой такой путь, что и сам состариться успеешь, не то что упряжка. И поведал нам тогда Вихо про всю нашу тяжкую дорогу, каким она нашим провидцам виделась. А предвиделась она такой, что мы сами начали дивиться нашей безоглядной отваге, когда от дурной головы никакого покоя ногам нет и не будет. Может и прав был Буза, отговаривая неразумных от дальнего странствия без выверенной цели?
Как бы то ни было, но Вихо двое суток растолковывал нам маршрут на родину. Для убедительности привлёк даже охранников, которые не до конца, но хаживали этой дорогой. Поэтому, как проводники и охотники, они многое чего знали. Правда, сами мало что говорили, но головами во след речам старшого кивали согласно. Спасибо, шаман более не являлся и ни нас, ни своих духов не мучил. А из всех разговоров рыбного вождя ясно проступала забота о бледнолицем умном человеке, как он каждого из нас окрестил. Олешка так и говорил: