— А ваш французский друг? — ни с чего, но в страшном волнении перебил капитан Диего.
— Смею заверить, — отвечаю с достоинством, — и могу в чём угодно поручиться за товарища, но о его сношениях с донной Беатрис ничего не знаю, так как свечку не держал.
Сказал я тогда истинную правду, а потому и был отпущен на свободу без обещанного обеда, но с жаркой просьбой отечески поговорить с другом и наставить его на путь истинный, если что…
— Любовь у нас с Беатриской, — не стал таиться Олешка, лишь только я завёл непонятную речь о клавесине. — До гробовой доски, — через время добавил он решительно, — до необструганной домовины, которая понадобится в самом скором времени, — и тут он уронил первую слезу, а я подставил плечо безвольно поникшему другу.
— С какого бодуна ты променял спелую Люську на недозрелую дочку командора? — осторожно, чтобы не травить лишний раз товарища, спрашиваю я. — И когда ты с этим привидением успел столковаться, не зная языков?
— Для светлой любви нет тёмных преград, — гордо ответил Олешка, — мы и так без слов понимаем друг друга, а где надо, помогает индейская скво Вути, которая прислуживает моей возлюбленной.
«Ишь ты, как запел, — подумалось мне тогда, — словно тетерев на токовище, позабывший про охотника, ради плотской-то утехи!»
Однако, сам я не сильно позавидовал другу в его высоких чувствах, так как любливал не единожды и в спокойной обстановке, и на бегу, когда время в обрез. Да взять того же Нулика или киевскую Стешку. Ведь иногда тоже из ума выпадал за-ради счастия быть рядом со своею лебёдушкой. Как в этом разе друга не понять? Так ведь и не понять, ежели кожа да кости! Я эту Беатриску взглядом прожигал насквозь, когда на улице встречались. Краснокожая Вути, другое дело, а за дочку дона Алонсо и глазом ни с какого бока нельзя зацепиться. Но очень меня тогда заинтересовала такая худосочная любовь к доскам, без огляда бывшего плотника на другой подходящий материал. Поэтому, как старшой, допрос Олешке учинил:
— Ты, — говорю, — её на пробу полюбил или как будущий хомут на шею?
Оказалось, что Беатриска как-то раз уронила свой кружевной платок прямо под ноги этому остолопу и дурьей башке, то есть, как ни на есть, другу Олешке. Видать, у испанцев есть такой тайный знак признания. Она тебе платок или другую нательную тряпицу, ты ей в ответ любовную страсть по самое некуда. Дураку бы этот лоскуток сразу назад отдать либо гордо прошествовать мимо приманки, а он тряпку к грудке прижал и сберёг возле сердечка. Да так тайно, что и мне не сказал, не спросил отеческого совета! С той поры и прилипла присуха. Ведь, оказалось, что ни день на базар бегал, чтоб глазом с девицей встретиться. А потом и размовлять стали, а когда любезности через краснорожую Вути последовали, то и вовсе дорога к прелюбодейству открылась. Не зря же донна Беатрис нашего беспутного рыцаря пригласила послушать клавесин. Заметь, в свой флигелёк и в первую ночь праздника Всех Святых. Олешка, не будь дурак, согласие дал. А как не дать, если белая кость да голубая кровь сама к тебе под бок просится? Когда ещё такой фарт выпадет? И тут не до раздумий, какой ты по счёту, раз всю собственную гвардию, наверно, перебрала?
Всё мне было понятно в этом угаре с другом, кроме одного: при чём тут любовь? А на пятый день допроса понял, что не обошлось без индейского колдовства. И случился приворот через нашейный платок Беатриски, которому способствовала эта самая Вути. Краснорожая сызмала ворожбе обучена, а тут ещё и какая-никакая, но награда от белой госпожи, а что до дочки командора, то блуд с иноземцем почесать куда как завлекательнее, чем со знакомым кабальеро либо идальго. Когда ещё придётся? А тут под боком Олешка. Хоть и не особо дружит с головой, но мужик первостатейный. Вот такой расклад в мозгу получился от, чего тут скрывать, моего большого ума…
— Надеюсь, поговорили с другом? — спросил меня дон Алонсо через неделю, заманив малагой на обед в свой дом.
Ничего не изменилось. Всё было, как и в первый раз. Командор восседал за столом каменным статуем, капитан Диего крутился словно на угольях, непонятно с какого такого переляху.
— А как же! — заверил я честную компанию и знаком дал понять, что пора бы перейти к выпивке. — Великая любовь у француза с вашей ненаглядной дочуркой. Впору сватов засылать, чтоб ненароком байстрючёнок у молодых не проклюнулся, — под конец пошутил я и показал на пальцах, как деток заделывают и как сговор обмывают.
Намёк мой хозяева сразу поняли правильно. Дон Алонсо де Орландо налился кровью до краёв, а капитан Диего Карвальо Сорита по привычке подпрыгнул до потолка, а назад вернулся уже с обнажённой рапирой. Однако, меня не тронули, к тому же, донья Изабель поспешила унять мужа:
— Дон Алонсо, — вскричала она, — убейте его, но только не в нашем доме!
А далее, скрежеща зубами, она обрисовала всю подноготную любви своей чахлой кровинушки. Но не к Олешке Голому, а к другу семьи и желанному жениху, проверенному боями и мирной жизнью капитану Сорита. Оказалось, что Диего и Беатрис чуть ли не с колыбели обручены, что в Испании у них совместное хозяйство на виноградниках, что напрасно француз надеется быть обладателем девицы и приданого, и что бравый капитан хоть завтра проткнёт Олешку насквозь, ежели тот не уймётся.
— Смею заверить, — с прежним почтением ответствовал я, — и чем угодно могу поручиться, но француз после Дня Всех Святых, который уже не за горами, будет испытывать к субтильной Беатрис лишь глубочайшее почтение, но никак не трепетную любовную страсть, — я тут же раскланялся, как чистокровный испанец, сорвал с головы шапку, как делают истинные кабальеро, грохнул ею о порог и пошёл искать Олешку Голого, чтобы с ним перетолковать о клавесине и другой какой музыке…
— Алексей, — спросил я друга после недельного раздумья по поводу никчемной любви к дочке командора, — Лексей Иваныч, а кто будет ночью за инструментом потеть, если ты и впрямь во флигелёк к Беатриске вломишься, чтоб клавесин на сон грядущий послушать, а заодно и пробить дырку в доске?
— Мне это неведомо, да и без надобности, — отмахнулся неразборчивый друг.
— Тут или тебя в ловушку заманивают с неясной пока целью, — начал размышлять я, — или девица на все руки мастерица. И жнец, и на дудке игрец.
— Попробую, тогда скажу, — буркнул столярных дел подмастерье куда-то в сторону, словно как не со мною задушевно беседуя.
— Ты не пробуй в омут с головой, — стал я наставлять непутёвого, — а сначала узнай, что за публика будет на ваших спевках. В какое окно прыгать, если не тот коленкор. Про жениха Диего всё выведай, мол, не на сносях ли лебёдушка? А то примешь смерть прямо на клавесине и даже без исподнего. Вот музыка-то будет! — я даже прыснул в кулак, представив красный зад на белых клавишах слоновой кости.
Однако, смеяться тут было нечему, а пора было думать, как уберечь сотоварища от явной погибели. Тем более, что этот баран одно твердит:
— Люба мне Беатриска пуще живота своего. За неё и жизнь положу играючи.
Ладно, думаю я дальше, придётся временно потворствовать дураку. Чем бы дитя не тешилось, а там, глядишь, и сам поймёт, где подстилка мягче. Но с другой стороны, если присуху наколдовали, то придётся в день побега вместе с оружием и Беатриску с собой выносить с форта. А уж там, как бог пошлёт! Может, девку по дороге потеряем, а может и у меня крестник появится. Вот завтра-послезавтра командору с капитаном пустыми разговорами бдительность притуплю и начну готовиться к военной операции совместно с дружественными силами воинов Мягкого Сердца. Лишь бы Олешка раньше времени горячку не порол и в победители не рядился. Друг с моим планом согласился, обещался до времени с чувствами совладать и Беатриске ничего не выдавать даже в телесном томлении.
Всё бы так и докатилось до победного конца, если бы не рухнули наши надежды в преисподнюю прямо на следующий же день, а мы не оказались на краю невозвратной пропасти…
Заправлял всей католической верой форта представитель беспощадной испанской инквизиции падре Меримор де Вега. Суровый дядька в чёрной сутане и с капюшоном до глаз, при всяком случае сующий свой волосатый кулак всем и каждому прямо под нос для лобызания. Был он чуть ли не главнее самого командора, прикрывая свои действа крестом и вечным словом библии. И выходило, что за всем следил и каждого назидал падре Меримор, чуть ли не заглядывая прихожанам в котёл, а не то и в постель. Нас с Олешкой сразу предупредил, чтоб мы ни одной церковной службы не пропустили, будь в своих землях хоть протестантами, хоть католиками иного толка. Ему, мол, всё равно кого обращать в истинную веру испанского догмата. Мы это указание соблюдали без изъяна. В церковь ходили вслед за всеми с достойной регулярностью, но молились в чужом храме молча и лишь своему богу. Так что никакого вражеского поползновения со стороны падре в нашу сторону не было. А главное, не лезли мы вперёд, не выделялись из толпы, пока не дошёл до командора слух о связи моего француза с его дочкой. Добрые люди дону Алонсо в уши напели, а падре Меримору донесли об этом, как пастырю и блюстителю нравов. Вот и состоялся у меня разговор с де Вегой, вскорости после признания Олешки. Да какой разговор! Так, словом перебросились, едва я к руке приложился. А через миг стражники уже крутили мне руки, а ещё парочка уже бежала в другой конец площади за моим товарищем. А ведь всего-то и спросил меня католический поп примерно следующее:
— Сын мой неразумный, а почему вы не испросили у меня разрешения на общение с донной Беатрис в отсутствии её отца дона Алонсо либо меня, вашего пастыря?
А я всего-то и ответил, так же примерно, следующее:
— О, досточтимый настоятель праведной церкви, о, наш просветитель в делах суетных, я как раз спешил к вам, чтобы просить снизойти присутствием при целомудренном разговоре моего товарища по несчастью с благочестивой донной, если им обоим так необходимо свидание на виду всей площади. И видит бог, это правда, — и я истово перекрестился, преданно глядя в лоб падре.