& Клей). Сэмми извлекал что-нибудь из неистощимого источника дешевых, надежных и действенных идей, которым Господь снабдил его при рождении, а затем Роза вместе с ним проговаривала сюжет, бесконечным потоком вставляла уточнения, хотя оба они, похоже, не замечали, что уточнения эти придумала она. А Сэмми вместе с ней просматривал ее комиксы, панель за панелью, критиковал ее рисунки, когда она слишком усложняла, склонял к ее сильным сторонам – яркому штриху, стилизации, раздражительному пренебрежению деталями. Роза и Сэм бывали вместе редко – разве что в спальне (колыбели великих тайн и предмете большого интереса Джо), – но в такие минуты казалось, что они очень друг другом увлечены.
И посему вмешаться и заявить требование, к коему подталкивала Джо вновь пробудившаяся любовь, было немыслимо; однако ни о чем больше он думать не мог и из-за этого бродил по дому, неотвязно сгорая от смущения. В госпитале на Кубе у него развилась благодарная страсть к одной красивой медсестре, бывшей светской львице из Техаса, известной под именем Дина из Медины, и он провел невыносимый месяц в сухой жаре Гуантанамо, стараясь удерживаться от эрекции всякий раз, когда она приходила обтирать его губкой. С Розой у него сейчас происходило то же самое. С утра до ночи он только и делал, что давил в себе мысли, утрамбовывал чувства. У него уже ныли челюсти.
Более того, он улавливал, что она его избегает, заранее уклоняется от авансов, на которые он никак не мог себя сподвигнуть, и от этого чувствовал себя совсем мерзавцем. После первого разговора в кухне ему и Розе никак не удавалось завести следующий. Некоторое время Джо так занимали собственные неуклюжие попытки начать светскую беседу, что он не замечал, как Роза сдержанна, когда они остаются вдвоем. Наконец заметив, он списал ее немногословие на враждебность. Целыми днями он стоял под холодным душем воображаемого Розиного гнева, полагая, что целиком его заслужил. Не только тем, что бросил ее беременной, одну и в беде, а сам отправился в безрезультатную погоню за невозможным возмездием, но тем, что за все эти годы вдали от нее так и не вернулся, не позвонил и не черкнул ни строки, ни единого разу о ней не вспомнил, – так, воображалось ему, воображается ей. Молчание между ними ширилось, как газ, и лишь сильнее распаляло стыд и желание. В отсутствие вербального контакта Джо стал очень чуток к другим Розиным проявлениям – бардаку ее макияжа и кремов и лосьонов в ванной, испанскому лишайнику ее белья, что болталось на штанге душевой занавески, раздраженному звяканью ее ложки о чайную чашку в гараже, кухонным посланиям, написанным майораном, беконом, луковыми кольцами во фритюре.
В конце концов все это стало нестерпимо; настала пора, решил Джо, сказать хоть что-то, но в голову приходило только «пожалуйста, прости меня». Он принесет формальные извинения, будет просить прощения долго и униженно, сколько потребуется, отдастся на ее милость. Он обдумывал, и планировал, и репетировал эти слова, а столкнувшись с Розой в узком коридоре, просто взял их и выпалил.
– Слушай, – сказал он. – Прости.
– Что ты сделал?
– В смысле, за все прости.
– А. Это, – сказала она. – Ладно.
– Я понимаю, что ты, наверное, злишься.
Она скрестила руки на груди и уставилась на него – лоб широк и гладок, губы стиснуты в надутую гримаску сомнения. Джо никак не мог прочесть выражения ее глаз – оно все менялось и менялось. Наконец она опустила взгляд на веснушчатые руки, залившиеся розовым:
– У меня нет права злиться.
– Я тебе сделал больно. Я бросил. Свалил работу на Сэмми.
– За это я на тебя не в обиде, – сказала она. – Абсолютно. Да и он, я думаю, на самом деле тоже. Мы оба понимаем, почему ты уехал. Мы и тогда понимали.
– Спасибо, – сказал Джо. – Может, вы мне как-нибудь объясните.
– Но вот когда ты не вернулся, Джо… Когда ты прыгнул за борт или что ты там сделал…
– Тоже прости.
– Вот это мне было очень трудно понять.
Он потянулся к ее руке, сам поражаясь своей смелости. Роза дала ему подержать ее руку девять секунд, а потом отняла. Глаза ее от укоризны чуточку косили.
– Я не знал, как к тебе вернуться, – сказал Джо. – Я годами пытался, уверяю тебя.
И вдруг, к его изумлению, ее губы прижались к его рту. Джо вдавил ладонь в ее тяжелую грудь. Они боком врезались в деревянную стенную панель, сбив с гвоздика фотографию Этель Клейман. Джо зарылся рукой под молнию на Розиных джинсах. В запястье ему впились металлические зубы. Он ни на миг не усомнился, что сейчас она стянет джинсы, а он взберется на нее прямо здесь, в коридоре, пока Томми не вернулся из школы. Джо все понял неверно: она отгораживалась от него не злостью, а стеклом такого же неодолимого томления. Не успел он и глазом моргнуть, они опять стояли в коридоре, и верещание всевозможных сирен и сигналов воздушной тревоги внезапно смолкло. Роза поправила все, что он растрепал, застегнула джинсы, пригладила волосы. По щекам у нее размазалась краска помады.
– Хм, – сказала Роза. А потом: – Пожалуй, не сейчас.
– Я понимаю, – сказал он. – Пожалуйста, скажи когда.
Он имел в виду изобразить терпение и готовность к сотрудничеству, но вышло как-то пришибленно. Роза рассмеялась. Обхватила его руками, и он втирал размазанную помаду ей в щеки, пока совсем не исчезла.
– И как же тебе удалось? – спросила Роза. Кончики ее зубов от чая потемнели. – Спрыгнуть с парохода посреди океана?
– Я и не был на пароходе, – сказал Джо. – Я вечером перед этим улетел на самолете.
– Был же приказ. Медицинские заключения, я не знаю. Сэмми показывал мне копии.
Джо надел загадочную улыбку Кавальери.
– Верен кодексу, как всегда, – сказала Роза.
– Я все очень умно сделал.
– Не сомневаюсь, миленький. Ты всегда был умным мальчиком.
Он губами прижался к ее пробору. Темя заманчиво пахло ее любимым лапсангом – как спичечные головки.
– Что будем делать? – спросил он.
Она ответила не сразу. Отпустила его, попятилась, склонив голову набок, изогнув бровь, – дразнящая поза, которую он отлично помнил по прежним временам.
– У меня идея, – сказала Роза. – Давай ты подумаешь, куда будешь складывать эту свою чертову прорву комиксов?
14
Девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь. Девяносто семь.
– Сто два.
– Я насчитал девяносто семь.
– Ты ошибся.
– Нам понадобится грузовик.
– А я о чем?
– Грузовик и потом еще целый, бляха-муха, пакгауз.
– Я всегда хотел пакгауз, – сказал Джо. – У меня всегда была такая мечта.
Джо предпочитал не уточнять, сколько именно комиксов в сосновых ящиках его собственного изготовления – полные коллекции «Экшн» и «Детектив», «Черного Ястреба» и «Капитана Америка», «Преступление не окупается» и «Справедливость найдет виновного», «Иллюстрированной классики», и «Библии в картинках», и «Вжика», и «Вау», и «Зипа», и «Зута», и «Смэша», и «Крэша», и «Пепа», и «Панча», и «Потрясающих», и «Захватывающих», и «Великолепных», и «Популярных» – он собрал, однако в письме, которое прислали юристы корпорации «Риалти ассошиэйтс секьюритиз», владельцев Эмпайр-стейт-билдинг, все было очень четко. «Невидимые кремы Корнблюма» выселяются вследствие нарушения условий аренды, и это означает, что девяносто семь или же сто два деревянных ящика, набитые комиксами из коллекции Джо, – а также все остальные его пожитки – нужно либо вывозить, либо выбрасывать.
– Ну и выкинь их, – сказал Сэмми. – Делов-то?
Джо вздохнул. Весь мир, даже Сэмми Клей, который почти всю свою взрослую жизнь создавал и продавал комиксы, считал их хламом, а вот Джо их любил: за низкокачественное цветоделение, за плохо обрезанную бумагу, за рекламу пневматических винтовок, и танцевальных курсов, и кремов от прыщей, за подвальный запах тех изданий, что постарше, тех, что Джо отдавал на хранение, пока странствовал. А больше всего он любил комиксы за картинки и сюжеты, за вдохновение и усердие пятисот стареющих мальчишек, что пятнадцать лет грезили изо всех сил, преображая свои страхи и самообманы, свои мечты и сомнения, свои школьные образования и сексуальные извращения в то, чему лишь самое бестолковое общество способно отказать в статусе искусства. Комиксы не дали Джо рехнуться в психиатрической больнице Гуантанамо. Всю осень и зиму по возвращении на материк он дрожал в съемной хижине на берегу залива Шинкотиг в Виргинии, слушал свист ветра в щелях стенной обшивки, травился запахом горелых волос из старого электронагревателя, и лишь десять тысяч сигарет «Олд голд» и кипа «Приключений Капитана Марвела» (невероятная двухлетняя сага о борьбе Капитана с Мистером Майндом, червем-телепатом, претендующим на мировое господство) помогли ему навсегда одолеть тягу к морфию, которую он привез со Льда.
Он потерял мать, отца, брата и деда, друзей и врагов юности, любимого учителя Бернарда Корнблюма, свой город, свою историю – свой дом – и традиционный упрек комиксам – мол, это же просто легкий побег от реальности – полагал мощным аргументом в их защиту. В своей жизни он бежал не раз – из веревок, цепей, коробок, мешков и ящиков, из наручников и кандалов, из стран и от режимов, из объятий любящей женщины, из упавших аэропланов, и от опийной наркомании, и с целого замороженного континента, который старался погубить его любой ценой. Побег от реальности, считал Джо (особенно вскоре после войны), – это достойный вызов. До конца жизни он не забудет мирные полчаса чтения «Бетти и Вероники», найденных в уборной автозаправки: как он лежал с комиксом под пихтой, в скошенных солнечных лучах леса под Медфордом, штат Орегон, с головой погрузившись в этот разноцветный мир глупых шуток, толстых штрихов, шекспировского фарса и глубокой, почти восточной тайны двух юных богинь с большими зубами и осиными талиями, навеки запутавшихся в сетях неприязненной дружбы. Боль утраты – хотя Джо никогда не рассуждал в таких терминах – в те дни не оставляла его ни на миг, холодным гладким шаром застряла внутри, прямо за грудиной. За полчаса в рябой тени Дугласовых пихт, за чтением «Бетти и Вероники», ледяной шар растаял, а Джо и не заметил.