Вот вам волшебство – не самоочевидная магия карточного манипулятора в цилиндре, не отважное и огрубелое мошенничество эскаполога, а подлинная магия искусства. Этот мир, эта их реальность, пожравшая и дом Джо, и его семью, изуродована и вывихнута чудовищно, если героический, ни в коей мере не легкий побег все по-прежнему презирают.
– Я знаю, ты думаешь, все это хлам, – сказал Джо. – Но вот именно тебе так думать нельзя.
– Ага-ага, – ответил Сэмми. – Ладно.
– Что ты там смотришь?
Сэмми бочком пробрался в приемную мисс Смышленки и уже развязывал одно портфолио из кипы. В девять утра, по дороге в «Фараон», он забросил Джо сюда, чтобы тот приступил к трудоемкому процессу переезда. А сейчас почти восемь вечера – Джо таскал, паковал и перепаковывал весь день без передышки. Плечи ныли, пальцы стерлись, Джо было нехорошо. Сбивает с толку – возвращаешься, а тут ничего не изменилось, и теперь надо все это разъять на части. И задевало, как Сэмми на него посмотрел, минуту назад войдя и увидев, что Джо трудится, заканчивает работу. Похоже, для Сэмми это был приятный сюрприз – не потому, что работа закончена, а потому, что Джо не исчез. Они – все трое – думали, что он опять их бросит.
– Хочу еще раз глянуть твои панели, – сказал Сэмми. – Должен тебе сказать, это прекрасная вещь. Не терпится прочесть целиком.
– По-моему, тебе не понравится. По-моему, никому не понравится. Слишком мрачно.
– Похоже, мрачно, да.
– Слишком мрачно для комикса, по-моему.
– А это начало? Елки, вот это полоса.
Перекинув пальто через локоть, Сэмми опустился на пол подле обширной горы черных картонных папок – их купили поутру в «Пёрл пейнтс», чтобы Джо упаковал пять лет трудов. Голос Сэмми помрачнел и зарос паутиной:
– «Голем!»
Он потряс головой, разглядывая первый полосной кадр – всего их было сорок семь – в начале первой главы комикса на 2256 полос, который Джо сочинил в «Невидимых кремах Корнблюма»; Джо как раз приступил к сорок восьмой, и последней, главе, но тут Томми выдал его властям.
Осенью 1949-го Джо приехал в Нью-Йорк с двойным намерением: взяться за длинную историю про Голема, которая панель за панелью и глава за главой являлась ему во сне, в закусочных, на длинных автобусных перегонах по всему югу и северо-западу с тех самых пор, как он три года назад уехал с Шинкотига, и – постепенно, осторожно, поначалу, может, даже тайно – снова увидеть Розу. В городе он восстановил кое-какие хрупкие связи – снял помещение в Эмпайр-стейт-билдинг, возобновил визиты в заднюю комнату Луиса Тэннена, открыл счет в «Пёрл пейнтс» – и приступил. Работа, каковой, надеялся Джо в то время, надлежало изменить восприятие и понимание жанра искусства, который в 1949 году только Джо и считал средством самовыражения, силой не уступавшим композиции Коула Портера в руках, скажем, Лестера Янга или дешевой мелодраме о несчастном богаче в руках, допустим, Орсона Уэллса, закипела просто великолепно, но возвращаться на орбиту Розы Сакс Клей, даже по чуть-чуть, оказалось гораздо сложнее. «Голем» продвигался так хорошо; он поглощал все время Джо и все его внимание. Джо все сильнее захватывали мощные мотивы этой истории – Прага и пражские евреи, колдовство и кровь, преследование и освобождение, неискупимая вина и обреченная невинность, – из ночи в ночь за чертежным столом он мечтал свою долгую галлюцинаторную повесть о своенравном чудовищном дитяти, Йозефе Големе, что жертвует собой, дабы спасти и защитить крошечный ламповый мир, чья безопасность ему доверена, и чувствовал, что эта работа – рассказывание этой истории – исцеляет его. Все горе и черное изумление, что он никак не мог выразить, ни до, ни после, ни психиатру в ВМФ, ни такому же бродяге в дешевой гостинице под Орландо во Флориде, ни сыну, ни тем немногим, кто еще любил его, когда он наконец вернулся в мир, – все это излилось в головокружительные ракурсы и строгие композиции, в перекрестную штриховку и огромные проломы теней, в раздутые, и разбитые, и мелко порубленные панели его монструозного комикса.
В какой-то момент он начал уверять себя, что план его не просто двойной, но двухступенчатый: он закончит «Голема» и тогда будет готов вновь встретиться с Розой. Он бросил ее – сбежал от нее – в горе, в ярости, в приступе иррациональных попреков. Будет лучше, говорил он себе, – ведь будет лучше, да? – вернуться, совершенно очистившись. Но хотя в этой рационализации поначалу и было здравое зерно, к 1953-му, когда Томми Клей засек Джо в иллюзионистской лавке, потенциал самоисцеления давным-давно исчерпался. Дабы закончить работу, которую начали его карандаши, Джо нужна была Роза – ее любовь, ее тело, но превыше всего ее прощение. Одна беда – к тому времени, как он Розе и сказал, поезд ушел. Джо прождал слишком долго. Шестьдесят миль Лонг-Айленда, отделявшие его от Розы, были непроходимы, как зазубренная тысячемильная пасть, отделявшая Кельвинатор от Ётунхейма, как три лондонских квартала, отделявшие Уэйкфилда от любящей жены.
– А сценарий-то у тебя есть? – спросил Сэмми, переворачивая очередную страницу. – Это что вообще – немое кино?
На панелях не было пузырей – ни слова, кроме тех, что вписаны в рисунки, – табличек на домах и дорогах, ярлыков на бутылках, адресов на любовных письмах, вправленных в сюжет, – и слова «ГОЛЕМ!», которое снова и снова повторялось на полосном кадре в начале каждой главы, всякий раз под новой личиной: пять букв и восклицательный знак прикидывались то вереницей домов, то лестницей, то шестью марионетками, шестью пауками кровавых луж, долгими тенями шести истерзанных и сокрушительных женщин. Джо собирался когда-нибудь потом вклеить пузыри и заполнить их текстом, но так и не смог заставить себя замарать панели.
– Есть сценарий. По-немецкому.
– Это будет бомба.
– Это ничего не будет. Его не продать.
За пять лет работы над «Големом» случилось нечто парадоксальное: чем больше себя, своей души и своих печалей Джо изливал в комикс – чем убедительнее демонстрировал могущество жанра как инструмента личного самовыражения, – тем меньше хотелось показывать его другим людям, выставлять на всеобщее обозрение то, что в итоге обернулось тайной летописью его траура, его вины и воздаяния. Он психовал уже оттого, что эти страницы листал Сэмми.
– Сэм, эй, ну давай. Нам, может быть, пора.
Но Сэмми не слушал. Он медленно листал первую главу, расшифровывал сюжет в потоке бессловесных образов. Джо наблюдал, как Сэмми читает его секретную книгу, и под диафрагмой у него разливалось странное тепло.
– Я… я, может быть, попробую объяснить… – начал он.
– Не, нормально, я понимаю. – Сэмми не глядя сунул руку в карман пальто и вытащил бумажник. Выудил купюры, по доллару и по пятерке. – Вот что, – сказал он. – Я тут, наверное, задержусь. – Он поднял голову. – Сходи перекуси сам?
– Ты будешь читать прямо сейчас?
– Конечно.
– Целиком?
– А чего бы нет? Я просрал пятнадцать лет жизни, карабкаясь на груду хлама в две мили высотой, – уж я могу потратить пару часов на три гениальных фута.
Джо потер нос – тепло лести растеклось по ногам и поднялось в горло.
– Так и быть, – в конце концов сказал он. – Читай. Но может, подождешь, когда приедем домой?
– Не хочу ждать.
– Меня выселяют.
– Да и пошли нахер.
Джо кивнул и взял деньги. Много времени – очень много времени – миновало с тех пор, как он позволял кузену так собой командовать. И Джо это, пожалуй, по-прежнему нравилось.
– И, Джо… – сказал Сэмми, не отрываясь от чтения. Джо подождал. – Мы с Розой тут говорили. И она, ну, мы считаем, можно, если хочешь… в смысле, мы считаем, Томми должен знать, что ты его отец.
– Я понял. Да, наверное, ты… я с ним поговорю.
– Можем поговорить вместе. Сядем с ним и поговорим. Ты. Его мать. Я.
– Сэмми, – сказал Джо, – я не знаю, верно ли так сказать или как верно так сказать. Но… спасибо тебе.
– За что?
– Я знаю, что ты сделал. Я знаю, чем тебе это обошлось. Я не заслужил такого друга.
– Ну, я бы рад ответить, что это все ради тебя, поскольку я такой сказочный друг. Но если по правде, я тогда перепугался не меньше Розы. Я женился на ней, потому что не хотел… ну, быть голубым. Хотя, вообще-то, я, видимо, голубой. Может, ты не знал.
– Как бы так чуть-чуть, может быть, я знал.
– Вот и все дела.
Джо покачал головой:
– Это могло быть или есть, почему ты на ней женился. Но не объясняет, почему остался. Ты отец Томми, Сэмми. Не меньше, а, наверное, гораздо больше меня.
– Я поступил как проще, – ответил Сэмми. – Сам попробуй – увидишь. – И он опять воззрился на лист бристольского картона – полосу из первой главы, фрагмент пространной, хотя и краткой истории големов в веках. – Итак, – произнес он, – они создают козла.
– Э… ну да, – ответил Джо. – Рабби Ханина и рабби Ошайя.
– Козлиного голема.
– Из земли.
– А потом… – Сэмми пальцем проследил ход событий вниз и поперек страницы. – После таких мук. Это же вроде опасно – голема создавать.
– Опасно.
– И после всего этого они его… что, берут и съедают?
Джо пожал плечами:
– Они хотели есть.
Сэмми заметил, что прекрасно их понимает, и, хотя он имел в виду выразиться буквально, Джо вдруг привиделось, как Сэмми и Роза на коленях стоят над мерцающим семечком, из всего, что попадается под руку, лепят то, что будет их питать.
Джо спустился в вестибюль и сел на табурет за прилавком аптеки «Эмпайр-стейт», на свое обычное место, хотя в кои веки без традиционных темных очков и фальшивых усов или тугой вязаной шапки, натянутой ниже бровей, до самых глазниц. Заказал традиционную тарелку яичницы с отбивной. Сел поудобнее, хрустнул костяшками. Увидел, что продавец за прилавком пялится. Джо встал и в мелком припадке театральности пересел на два табурета дальше, устроился прямо под окном на Тридцать третью улицу, у всех на виду.
– Лучше чизбургер, – сказал он.
Слушая, как бледно-розовый листик мяса шипит на гриле, Джо глядел в окно и обдумывал то, что выдал сейчас Сэмми. Джо никогда особо не вникал, какие чувства на несколько месяцев, осенью и зимой 1941-го, свели его кузена и Трейси Бейкона. В те редкие минуты, когда Джо об этом задумывался, ему казалось, что юношеское заигрывание Сэмми с гомосексуальностью тем и ограничилось – чудаческой забавой, плодом некоего сочетания чрезмерного жизнелюбия и одиночества, – и умерло вместе с Бейконом где-то над Соломоновыми островами. Внезапность, с которой Сэмми налетел и женился на Розе – будто все это время поджидал, терзаясь сексуальным нетерпением, еле сдерживаемым и притом абсолютно традиционным, когда Джо наконец уберется с дороги, – представлялась этому последнему решительным финалом кратких экспериментов Сэмми с богемным бунтом. Сэмми и Роза родили ребенка, переехали в пригороды, взялись за ум. Годами они в живописных фантазиях Джо вели жизнь любящих супругов. Рука Сэмми у нее на плечах, ее рука обвивает его талию, и все это обрамлено арочной шпалерой, увитой большими и красными американскими розами. Лишь теперь, созерцая автомобильную пробку на Тридцать третьей, поглощая свой чизбургер и стакан имбирного эля под курево, Джо постиг всю правду. Сэмми не просто никогда не любил Розу; он был не способен к такой любви – разве что к полунасмешливой товарищеской нежности, которую всегда к Розе и питал, а это же скромный домик, не предназначенный для длительного обитания, и он давно погребен под густыми зарослями долговых обязательств, придушен плющом досады и вины. Лишь теперь Джо понял, какую жертву принес Сэмми – не только ради Джо, или Розы, или Томми, но ради себя самого: то был не просто благородный жест, но расчетливое и осознанное самозахоронение. Джо ужаснулся.