рипадка реконструкции, какие терзали дремлющий Кливленд последние сорок лет.
Тех, кто видел тогда эту пару на конвентах, нередко трогало, до чего крепко Роза Кавалер – урожденная Роза Люксембург Сакс, родившаяся в Нью-Йорке в 1919 году и известная (если кому и известная) под именем Розы Саксон, королевы любовных комиксов, – цеплялась за локоть одного из типических ослепительных блейзеров бывшего мужа, когда они вдвоем перемещались с обочины к стойке регистрации, из зала к лифту, из бара в ресторан. Удивительно, говорили люди, до чего эти двое друг к другу привязаны. Это, несомненно, правда. Они были знакомы сорок пять с лишним лет, и, хотя распутать сложный нарратив их разнообразных творческих и романтических партнерств никому не удавалось, без взаимной привязанности дело, конечно, не обошлось. Но если по правде, Роза крепко держалась за Сэма, ибо после ряда неудачных операций на отслоившихся сетчатках видел тот не дальше фута перед носом.
– Она моя собака-поводырь, – говорил Сэм и выжидательно замолкал, близоруко улыбаясь, точно подначивая бывшую жену – мол, только попробуй не оценить моего остроумия, – каковой вызов она всегда охотно принимала.
Однако людям, знавшим Сэма, – старикам, друзьям и врагам эпохи золотого и серебряного века, лучистым молодым (или некогда молодым) протеже, которых то и дело испускало бесформенное тепло тандема Кавалер – Клей, – было очевидно, сколь унизительны для него подслеповатость, и гнилые зубы, и хромое шарканье (на седьмом десятке Сэма вновь нежданно навестил полиомиелит, изуродовавший его в детстве). Сэм Клей профессионально (пусть и не всегда убедительно) изображал человека лютого; пожизненные отжимания, гантели и избиения боксерских груш наградили его могучими плечами и предплечьями, как у Морячка Попая. Было видно, сколь отвратителен ему всякий миг, что приходилось «витать возле Розы, – по его же выражению, – как затяжной пердеж».
Поэтому в субботний день в Кливленде, штат Огайо, в 1986 году, когда Сэму приспичило переправить из своей водопроводной системы в гостиничную канализацию коктейль из «Доктора Пеппера» и апельсинового сока (приправленный секретным ингредиентом, известным и вкусным ему одному), который он глотал из термоса все утро, Сэм вышел из-за стола на стенде «Кавалер & Клей» в переулке Художников и в одиночестве отправился на поиски мужского туалета, каковой, по словам мужика с соседнего стенда, находился прямо за позолоченными дверями бальной залы «Кайахога», два шага прямо и налево. Что тут сложного? Роза ускакала на переговоры с какой-то худосочной малявкой по имени Дайана из «Комико», Сэмов новый помощник Марк Моргенстерн (позже прославившийся своей работой над возрожденным в «Вертиго» старым «фараоновским» комиксом «Земляной Человек») пошел на секцию памяти Клауса Нордлинга. А Сэмми, черт его дери, решил Сэм, прекрасно отыщет дорогу в туалет, черт бы драл и его, самостоятельно.
Выяснилось, что в двух шагах и налево за позолоченными дверями бальной залы никакого туалета нет, или, может, в зале были другие двери, Сэму неведомые или менее позолоченные, нежели он рассчитывал, а может, горько рассуждал Сэм, он до того уже ослабел и умом, и глазами, что не различает лево и право. Десять минут он скитался по лифтовому холлу, в оживленной досаде отвечая на приветствия и добрые пожелания расплывчатых лиц и голосов, которые, по-видимому, должен был узнавать. Впрочем, его внимание поглощали потуги не выдать, что он заблудился, ослеп и отчаянно хочет отлить, поэтому люди вокруг были все равно что незнакомцы. Имели место неприятный инцидент с большим папоротником в кадке и позорное столкновение с ножками мольбертной стойки с плакатом. Достоинство Сэма – черта, которая до недавнего времени не слишком-то его обременяла, – не дозволяло ему признать, что без чужой помощи тут не обойтись.
Затем он очутился в тесном металлическом ящике, где акустика походила на умывальню или туалетную кабинку, пережил кошмарный миг надежды и облегчения, но затем сообразил, что едет в лифте. Он вышел на каком-то этаже и пошел в какую-то сторону, правой рукой ведя по мягкой и темной красноте тисненых обоев, поскольку много лет назад прочел в одном выпуске «Эстаундинга», что можно всегда отыскать дорогу в лабиринт и из лабиринта, если с первого шага безотрывно вести одной рукой по стене. Это отчасти объясняет или же не объясняет, отчего спустя двадцать пять минут после того, как Сэм отбыл из переулка Художников, переполненный мочой и самонадеянностью, он не без труда, однако успешно застрял в уборщицком чулане.
Как и большинство роковых ошибок, этот промах обнаружился более или менее постфактум. Ярко-бордовое тиснено-бархатное марево коридора вдруг почернело. Дверь за спиной затворилась с решительным щелчком пришедшего в боеготовность пыточного инструмента. Донеслась едкая вонь жвачки (это дезинфекция) и влажных простыней (это старые швабры). На миг Сэмми объял чистый младенческий ужас. А затем он улыбнулся в темноте.
– Зато, – сам себя утешил он, расстегивая ширинку, – тут есть ведро.
Со звоном жидкостного карильона он отлил в ведро на колесиках, чьи контуры нащупал сначала носами ботинок, а затем кончиками пальцев. Блаженство – довольство облегчения. Сэм застегнулся и в новом приступе ужаса направил мысли на предстоящую ему неосуществимую задачу: сохранить уже почти нестерпимый и страшно хрупкий груз собственного достоинства, между тем колотя в дверь чулана, до хрипа зовя на помощь и обоняя рыбный букет собственной мочи. Он открыл рот, готовясь закричать. Потом закрыл рот – нет, лучше действовать иначе. Когда в конце концов в чулане обнаружат его труп или, может, его скелет, съежившийся над ведром древней мочи, кое-кому, наверное, будет неловко; а вот ему самому ничего не будет – он-то уже помрет. Сэм ладонью хлопнул по двери раз, потом другой. Привалился к стальному стеллажу упаковок с рулонами туалетной бумаги, и приготовился к финальному унижению, и вздохнул.
Что-то загремело (дверная ручка), потом насекомо заскрежетало (проволочные усики). А потом дохнуло светом и воздухом.
– Я видел, как вы зашли, – сказал мальчик. – И услышал стук.
Мальчик в красной бейсболке. Рот открыт, вокруг губ, кажется, грязь. Сэмми наклонился ближе и вгляделся. Лет десять, американский пацан стандартного извода, но во взгляде сквозит лукавство, а во всем облике – обида и недовольство. На пацане красная фуфайка – с надписью «ЛЬВЫ» на груди, стародавним шрифтом, – а в руке раскрытый швейцарский армейский нож. Грязь на губах – шоколадный мазок, кое-где шоколадные крошки. Кекс «Хостесс» – может, «Динг-Донг».
– Тут вроде мочой воняет, – сказал мальчик.
– Елки-палки, и впрямь! – ответил Сэм, ладонью помахав перед носом. – Не гостиница, а клоповник.
Он вышел из чулана и закрыл за собой дверь.
– Спасибо тебе, парень. Я, видимо… – Но что толку врать? Он же этого пацана больше никогда не увидит. «Видимо, я просто забрел в чулан». – Я, видимо, ошибся дверью. Спасибо.
Они пожали друг другу руки – детская ладонь была мягка и сопротивлялась. Сэм подбородком указал на красный ножик:
– Неплохо управляешься. Ты что, самый молодой в мире форточник? А гостиничная охрана в курсе?
Мальчик поморгал, будто не знал, как ответить и разумно ли отвечать. Он громко сопел – нос забит.
– Я эскаполог, – наконец произнес он, как бы скучно, как бы вскользь, как бы ничего интересного; так говорят, к примеру: «У меня аллергия на моллюсков».
– Да? – Сердце у Сэма сжалось – от слова «эскаполог», от свиста искривленной носовой перегородки, от этих глаз, что рвались на свободу из нарочитой невозмутимости десяти лет. – В замка́х разбираешься?
Пацан пожал плечами:
– У вас тут был простой. – Он вложил отмычку обратно в ножик и сунул его в карман джинсов. – Вообще-то, я так себе умею.
В своей полуслепоте Сэм не сразу разглядел, что мальчик тихонько плачет и, вероятно, заплакал задолго до того, как ни с того ни с сего взялся вызволять старика.
– Хм, – сказал Сэм. – И что, ты бродишь по гостинице, спасаешь незнакомых дедов из чуланов? А мать с отцом где?
Пацан дернул плечами опять:
– Я снизу ушел. Там банкет. Награду лиги вручают.
– Любишь бейсбол?
И опять.
– Я так понимаю, тебе наград не дадут.
Мальчик снова сунул руку в карман и добыл оттуда ком бумаги. Протянул его Сэмми – молча, кривясь в бесконечном презрении и к документу, и к его содержанию.
Сэмми развернул лист, разгладил и прижал прямо к правому глазу – тому, что лучше видел.
– «Похвальный лист за честную попытку».
Мальчик привалился к стене напротив чулана, медленно съехал на пол и уткнулся лбом в колени.
– Сложный сезон? – помолчав, спросил Сэмми.
– Девятое место, – сказал мальчик тихо и глухо. – Из девяти. И у меня личные проблемы, которые я не хочу обсуждать.
Сэм подумал было выспросить, но рассудил, что в десять лет все проблемы более или менее личные.
– Ты посмотри на меня, – сказал он. – Я только что нассал в ведро.
Мальчика это, кажется, чуточку ободрило.
– Слушай. Я не знаю, в чем беда. Я не стану, э-э… лезть в душу. Но я благодарен за помощь. И хочу отплатить. – Он сунул руку в карман брюк и вспомнил, что бумажник остался в нагрудном кармане пиджака, а пиджак висит на спинке стула в переулке Художников. – Только я, э-э… на мели. – Он потер щетинистый подбородок. – Придется мне, видимо, найти еще кого в беде и спасти его, как ты меня. Кредо Лиги Золотого Ключа.
– Чего?
– Да так. Как тебя зовут?
– Эй, придурок! – Из лифта в коридор высыпала мальчишеская банда в красных фуфайках «Львов» и красных бейсболках. – Эй, Вон! – Голос, от насмешки или пубертата надтреснутый, исходил, кажется, от самого крупного. – Ты чего тут делаешь, придурок? Тренер тебя обыскался! Мамке твоей позвонил!
– Валяй вниз!
– Эй, Вон, а это что за дед?
Сэмми шагнул к мальчику Вону и понизил голос:
– Хотят еще одну грамоту тебе дать?
– Приз. Но я его видел. Он без головы. Кто-то, наверно, это. Отломал. Я как увидел, сразу и ушел.