– Ты был такой тяжелый по весу, – сказал отец. – Я думал, ты стал мертвый. Но ты был горячий рукам. Пришел врач, мы положили на тебя лед, а ты проснулся и больше не мог ходить. А потом ты вернулся из больницы, и я стал тебя водить, и водил, носил тебя, и таскал, и заставлял. Заставлял ходить, у тебя колени в ссадинах и синяках. Ты плакал. Сначала держал за меня, потом за костыли, а потом не за костыли. А сам.
– Елки, – сказал Сэмми. – В смысле – ха! Мама никогда ничего такого не рассказывала.
– Удивительное дело.
– Я честно не помню.
– Господь милосерден, – сухо отвечал Молекула; в Бога он не верил, и сын прекрасно об этом знал. – Ты ненавидел. Ты все равно что ненавидел меня.
– Но мама соврала.
– Я поражен.
– Она мне всегда говорила, что ты ушел, когда я был совсем мелкий.
– Я и ушел. Но я вернулся. Я тут, когда ты заболеваешь. Потом остался и учил тебя, чтобы ты ходил.
– А потом опять уехал.
Это замечание Молекула пропустил мимо ушей.
– Поэтому я столько вожу сейчас, – сказал он. – Чтобы твои ноги окрепли.
Эта вторая возможная причина их прогулок – после отцовской природной неугомонности – тоже приходила Сэмми в голову. Ему было лестно, он верил в отца и в силу долгих прогулок.
– Так ты меня возьмешь? – спросил Сэмми. – Когда уедешь?
Но Молекула колебался:
– А как твоя мать?
– Ты издеваешься? Ей бы только от меня избавиться. Ее от меня тошнит не меньше, чем от тебя.
На это Молекула улыбнулся. По всем внешним признакам возвращение мужа в дом Этель почитала докукой, а то и хуже – предательством принципов. Она придиралась к привычкам Молекулы, к его одежде, рациону, к тому, что он читал, к тому, как он говорил. Если он пытался вырваться из пут корявого и непристойного английского и заговаривал с женой на идише, которым прекрасно владели оба, она пропускала его речи мимо ушей, будто не слышала, или рявкала: «Ты в Америке. Говори по-американски». И в присутствии Молекулы, и у него за спиной она бранила его за грубость, за нудные истории о водевильной карьере и о детстве в черте оседлости. Корила его за то, что оглушительно храпит, оглушительно смеется, проще говоря, оглушительно живет – за пределами терпимости цивилизованного существа. Обращала к нему лишь слова порицаний и обличений. И однако, накануне ночью, как и во все ночи с возвращения Молекулы, она – от девчачьей стыдливости дрожащим голосом – позвала его в свою постель и дозволила собой насладиться. В свои сорок пять она была почти как в тридцать: тощая, жилистая и гладкая, кожа цвета миндальной кожуры и аккуратные мягкие заросли чернильно-черных волос между ног – Молекула любил вцепиться в эти заросли и тянуть, пока она не закричит. Аппетит у нее был, она десять лет прожила без мужчины и после нежданного возвращения Молекулы допустила его даже туда и так, куда и как раньше предпочитала не допускать. А после она лежала рядом с ним в темноте крохотной комнатушки, которую отделила себе от кухни бисерной занавеской, и гладила его широченную волосатую грудь, и на ухо тихим шепотом повторяла ему прежние ласковые слова, уверяла, что принадлежит ему. Ночами, в темноте, Этель от него не тошнило. Этой мысли Молекула сейчас и улыбался.
– Не будь так уверен, – сказал он.
– Пап, мне все равно, я хочу уехать, – сказал Сэмми. – Черт, я просто хочу сбежать отсюда.
– Хорошо, – сказал его отец. – Обещаю брать с собой, когда поеду.
Наутро, когда Сэмми проснулся, отец уже исчез. Получил ангажемент в старой сети Карлоса на юго-западе, говорилось в его записке, и там до конца карьеры разъезжал, играл в душных пыльных театрах, от Кингмена и на юг до самого Монтеррея. Сэмми по-прежнему получал открытки и вырезки, но Могучая Молекула и на тысячу миль не приближался к Нью-Йорку. Как-то вечером, где-то за год до прибытия Джо Кавалера, пришла телеграмма с сообщением о том, что на ярмарке под Гэлвистоном Альтер Клейман был раздавлен под задними колесами трактора «Дир», который пытался перевернуть, а вместе с ним была раздавлена и голубая мечта Сэмми – сбежать от своей жизни, работать с напарником.
5
На двух верхних этажах старинного красного таунхауса в районе Западных Двадцатых за десять лет до того, как его снесли вместе со всеми его соседями, дабы освободить место гигантскому многоквартирнику «Патрун-таун» со ступенчатым щипцом, вечным сном уснуло немало надежд комиксистов. Молодые Джоны Хелды и Тэды Дорганы с гордыми пятнами чернил под неровными ногтями больших пальцев, неся благоуханные, на выпускной подаренные папки и по почте заказанные дипломы школ карикатуристов, толпами искали пристанища под этими прогнившими балками, но из них лишь единственный одноногий пацан из Нью-Хейвена по имени Альфред Кэплин впоследствии добился успеха, на какой полагались они все, – да и то создатель Шму провел здесь всего две ночи, а затем перебрался в жилище получше на другом конце города.
Домовладелица, некая миссис Вачоковски, была вдовой юмориста из синдиката Хёрста, который подписывал свои стрипы «Во Чокнутый» и после смерти оставил ей лишь это здание, нескрываемое презрение к любым комиксистам, опытным и новичкам, и немалую долю в их общей проблеме с алкоголем. Изначально на верхних двух этажах было шесть отдельных спален, но с годами из них слепили дуплексы – три спальни, большая студия, гостиная (где обычно на паре приблудных диванов обитал дополнительный комиксист-другой) и то, что называлось (как правило, без иронии) кухней: бывшая комната служанки, оборудованная электроплиткой, кладовой из стального шкафа для медицинских препаратов, украденного из Поликлинической больницы, и деревянным ящиком, на кронштейнах приделанным к подоконнику за окном, где в холодные месяцы хранились молоко, яйца и бекон.
Джерри Гловски переехал сюда с полгода назад, и с тех пор Сэмми вместе со своим другом и соседом Джули Гловски, младшим братом Джерри, побывал в квартире несколько раз. О ее прошлом он был не очень-то осведомлен, но улавливал густое сигарное обаяние мужского товарищества, многих лет тяжкого труда и печали на службе абсурдных и великолепных черно-белых видений. Сейчас здесь обитали еще два «постоянных» жильца, Марти Голд и Дейви О’Дауд, – оба, как и Гловски-старший, в поте лица своего трудились на Мо Скафлета, он же Мо Скаред, – «упаковщика» оригинальных стрипов, который продавал свой материал (обычно низкокачественный) солидным синдикатам, а в последнее время и издателям комиксов. В квартире вечно толпились измазанные чернилами юнцы – пили, курили, валялись где попало, выставив большие пальцы из дырок в носках. Во всем городе Нью-Йорке не нашлось бы более логичной биржи труда для поиска наемников, которые требовались Сэмми, дабы заложить первый камень дешевого и фантастического храма работы всей его жизни.
Дома не было ни души, – во всяком случае, ни одна душа не приходила в сознание. Трое молодых людей колотили в дверь, пока миссис Вачоковски, в розовых бумажных папильотках и в халате, накинутом на плечи, не притащилась с первого этажа и не велела им катиться подальше.
– Еще всего минутку, мэм, – сказал Сэмми, – и мы вас больше не обеспокоим.
– Мы там оставили весьма ценный антиквариат, – процедил Джули, тоже с акцентом под Мистера Арахиса.
Сэмми подмигнул, и его спутники улыбались домовладелице, скаля как можно больше зубов, пока она не отвернулась, красноречивым тылом ладони послав их в преисподнюю, и не удалилась вниз по лестнице.
Сэмми посмотрел на Джули:
– Ну и где Джерри?
– Без понятия.
– Елки, Джулиус, нам нужно внутрь. А остальные где?
– Может, с ним вместе ушли.
– А ключа у тебя нет?
– А я тут живу?
– Может, через окно влезем?
– На пятый этаж?
– Черт его дери! – Сэмми хило пнул дверь. – Уже за полдень, а мы ни штришочка не начертили. Елки-палки.
Придется теперь возвращаться в «Крамлер» и проситься поработать за исцарапанными столами в конторе «Пиканто-пресс», что неизбежно выведет их на орбиту желчного Джорджа Дизи.
Джо стоял под дверью на коленях, водя пальцами вверх-вниз вдоль косяка, щупая ручку.
– Ты что делаешь, Джо?
– Я могу пропустить нас внутрь, но я оставил инструменты.
– Какие инструменты?
– Я вскрываю замки, – сказал Джо. – Меня учили, как это, выбираться из вещей. Коробки. Веревки. Цепи. – Он поднялся и ткнул себя пальцем в грудь. – Ausbrecher. Выломщик. Нет, не так… как это? «Эскаполог».
– Ты учился на эскаполога?
Джо кивнул.
– Ты.
– Как Гудини.
– Ты умеешь выбираться из того и сего, – сказал Сэмми. – А внутрь попасть можешь?
– В норме. Внутрь, наружу – то же самое, но обратно. Однако я, увы, перезабыл инструменты во Флэтбуше. – Он вынул из кармана перочинный ножичек и тонким лезвием поковырял в замке.
– Погоди, – сказал Джули. – Погоди секунду, Гудини. Сэмми. По-моему, нам все же не стоит вламываться…
– Ты точно в этом разбираешься? – спросил Сэмми.
– Ты прав, – ответил Джо. – Мы в спешке. – Он убрал ножик и зашагал вниз по лестнице; Сэмми и Джули двинулись следом.
На улице Джо взобрался на правую балюстраду парадного крыльца, увенчанную покоцанным бетонным шаром, где некий давно исчезнувший жилец тушью нарисовал жестокую карикатуру на сварливое лицо-луну покойного мистера Вачоковски. Снял пиджак и бросил Сэмми.
– Джо, ты что делаешь?
Джо не ответил. Постоял на вытаращенном каменном глазу, сдвинув длинные ступни в «оксфордах» на резиновой подошве, поглядел на выдвижную пожарную лестницу. Вытащил сигарету из кармана рубашки, спрятал огонек спички в ладонях. В задумчивости выдохнул облако дыма, сунул сигарету в зубы и потер ладони. А затем, вытянув руки, скакнул с башки мистера Вачоковски. Пожарная лестница под его ладонями зазвенела, просела, со ржавым стоном медленно заскользила вниз – шесть жалких дюймов, фут, полтора фута – и застряла, а Джо повис в пяти футах над тротуаром. Он подтянулся, пытаясь расклинить лестницу, туда-сюда поболтал ногами, но она не поддавалась.