оражал, однако, тон: месяц за месяцем он добавлял новые записи в свое досье на «Империю комиксов», и постепенно пренебрежительная насмешка и негодование размывались, пока не исчезли вовсе. К четвертому выпуску он перестал уснащать свои отчеты эпитетами «возмутительный» и «оскорбительный»; записи между тем становились длиннее и подробнее, и порой событийный ряд пересказывался панель за панелью. Последняя запись, синопсис самого свежего выпуска, занимала четыре страницы и была лишена оценочных эпитетов до полной нейтральности. В финальной фразе Эблинг, видимо, сообразил, как далеко ушел от первоначальных своих задач, и, в спешке позабыв про пунктуацию, пристыженно вернувшись к цели, прибавлял: «Конечно, все это обычная еврейская милитаристская пропиганда [sic]!» Но Джо понимал, что у меморандума Эблинга не имелось иной задачи, кроме экзегезы, четко аннотированной хроники десяти месяцев наслаждения. Вопреки себе самому Карл Эблинг был поклонником Эскаписта.
За прошедшие месяцы Джо порой получал письма от читателей, мальчиков и девочек – в основном мальчиков – со всех Соединенных Штатов, от Лас-Крусеса до Ла-Кросса, но дети обычно ограничивались простой благодарностью и просьбами выслать портрет Эскаписта с автографом; писем приходило довольно, поэтому Джо придумал Эскаписту стандартную плакатную позу для пинапа, которую поначалу рисовал от руки, а теперь копировал на фотостате вместе с автографом, экономии времени ради. Читая меморандум Эблинга, Джо впервые догадался, что, возможно, у его работ есть и взрослые читатели; градус страсти Эблинга, его ученый энтузиазм, напичканный сносками, тематическим анализом и списками действующих лиц, пускай неохотный и стыдливый, странно тронули Джо. Он понимал – и не мог отрицать, – что хочет познакомиться с Эблингом. Оглядел кавардак, учиненный в бедной грустной конторе Арийско-американской лиги, и на миг раскаялся.
А затем вдруг настал черед стыдиться ему – не только потому, что уделил нацисту миг сочувствия, но и потому, что создал работу, которая понравилась такому человеку. Джо Кавалер – отнюдь не единственный среди комиксистов первой волны, кто различал в своих антифашистских сверхчеловеках зеркальное отражение фашизма, – Уилл Айснер, еще один еврейский комиксист, нарочно одевал своих Черных Ястребов в униформы, срисованные с элегантных одеяний эсэсовцев из отрядов «Мертвая голова». Но Джо, пожалуй, первым устыдился того, что во имя демократии и свободы воспевает мстительную жестокость силача. Месяцами он уверял себя – и слушал уверения Сэмми – в том, что фантазийными избиениями Гаксоффа, или Гинкеля, или Гасслера, или Гитлера они приближают вмешательство Соединенных Штатов в европейскую войну. А теперь впервые усомнился: быть может, они лишь потакают собственным низменным порывам, воспитывают очередное поколение мужчин, которые преклоняются только перед силой и могуществом.
После он так и не понял, отчего не услышал, как Карл Эблинг входит в здание, взбирается по лестнице и крутит взломанную ручку двери, – то ли слишком глубоко задумался, то ли Эблинг чересчур легко ступал, а может, хозяин конторы почуял вторжение и понадеялся застать пришельца врасплох. Так или иначе, скрипнули дверные петли, и лишь тогда Джо поднял голову и узрел постаревший, одутловатый портрет Франшо Тоуна – слабый подбородок еще слабее, залысины подползли ближе к макушке. В потертой застегнутой серой парке, Эблинг стоял в дверях Арийско-американской лиги. С толстой черной дубинкой в руках.
– Вы кто такой? – Акцент – не изысканная тягучая речь Тоуна, а что-то более или менее местное. – Вы как сюда попали?
– Моя фамилия Мэйфлауэр, – сказал Джо. – Том Мэйфлауэр.
– Как? Мэйфлауэр? Это же…
Его глаза нашарили толстую папку «Империи комиксов». Рот распахнулся, потом захлопнулся.
Джо закрыл папку и медленно поднялся. Не отводя взгляда от рук Эблинга, боком пошел вокруг стола.
– Я уже ухожу, – сказал Джо.
Эблинг кивнул и сощурился. Был он хрупкий, даже какой-то чахоточный, лет под сорок или за сорок, бледный и веснушчатый. Он моргал и все время сглатывал. Джо сделал ставку на то, что принял за природную нерешительность, и кинулся к двери. Эблинг заехал ему по затылку дубиной. Череп прозвенел медным колоколом, колени подогнулись, и Эблинг заехал ему снова. Джо уцепился за косяк, развернулся, и следующий удар пришелся ему в подбородок. Боль смыла остатки стыда и сожалений, что мутили разум; в сердце забил мощный родник гнева. Джо ринулся на Эблинга, перехватил руку с дубинкой и дернул так, что хрустнул сустав. Эблинг заорал, а Джо, не отпуская руки, с размаху швырнул его в стену. Эблинг грохнулся головой об угол шкафа, где прежде громоздилась нацистская литература, и пустой парой штанов осел на пол.
После первой своей победы Джо надеялся – и на всю жизнь запомнил эту дикую злую надежду, – что недруг мертв. Он стоял над Эблингом, тяжело дыша и сглатывая, слушая звон в ушах, и силой воли призывал изуродованную душу врага покинуть тело. Но нет – хрупкую тушку американского нациста шевелило дыхание. Джо посмотрел на эти непроизвольные кроличьи вздроги, и поток гнева иссяк. Джо вернулся к столу, взял свой пиджак, сигареты и спички. Уже собрался уходить, но тут взгляд упал на папку «Империи комиксов» – из-за верхнего края выглядывал уголок меморандума. Джо открыл папку, вынул меморандум из-под скрепки и перевернул. На обороте последнего листа он механическим карандашом набросал Эскаписта в стандартной плакатной позе: Мастер Побегов улыбался, раскинув руки, на запястьях болтались разъединенные браслеты наручников.
«Моему приятелю Карлу Эблингу, – написал Джо внизу крупной, бодрой американской скорописью. – Всяческих удач, Эскапист».
5
В три часа с минутами, днем в пятницу 25 октября 1940 года (что подтверждается его личным дневником и его же заявлением в полицию), Джеймс Хауорт Лав, мажоритарный акционер и председатель совета директоров фабрики «Онеонта», сидел с Альфредом Э. Смитом, пожизненным президентом корпорации «Эмпайр-стейт-билдинг», в захламленном сувенирами кабинете этого последнего на тридцать втором этаже высочайшего здания в мире, и тут управляющий здания вошел, «пепельно-бледный и вытаращенный – как выразился промышленник, для личного пользования излагая события дня, – будто ему вот-вот станет дурно». Опасливо покосившись на Лава, упомянутый управляющий, Чейпин Л. Браун, сообщил начальнику, что внизу, на двадцать пятом, случилась закавыка.
Альфред Эмануэл Смит – побитый Гербертом Гувером в гонке 1928 года за место в Белом доме – выступал политическим союзником и деловым партнером Лава еще со времен своего губернаторства в Нью-Йорке. Собственно говоря, в тот день Лав явился к Смиту с предложением номинально возглавить синдикат, который надеялся возродить старую мечту Густава Линденталя – построить мост через Гудзон, восьмисот футов в высоту и двухсот в ширину, у Пятьдесят седьмой улицы; подъезд к восточной оконечности планировалось расположить на крупном участке Уэст-Сайда, который как раз недавно достался Лаву. Смит и Лав вовсе не были друг другу конфидентами – насколько понимал Смит, Джеймс Лав обходился без конфидентов, – но сдержанность, даже скрытность текстильного магната практически вошла в легенды: он никогда не болтал лишнего и тем прославился. Доверительно кивнув на гостя – подразумевая тем самым, что в благоразумии и здравомыслии мистера Лава совершенно убежден, – Смит порекомендовал Брауну, пожалуй, не чиниться и выкладывать как есть. Браун в ответ кивнул мистеру Лаву, подбоченился, будто подпирая сам себя, и испустил краткий вздох, коему надлежало, видимо, выразить недоумение пополам с негодованием.
– У нас, может быть, в здании бомба, – объявил он.
В три часа, поведал он затем, человек, который, по его собственным словам, представляет организацию американских нацистов – Браун произносил «надцистов», – позвонил и фальшивым баритоном, глухо, сквозь носовой платок на микрофоне, сообщил, что где-то в помещениях обитателей двадцать пятого этажа им спрятано мощное взрывное устройство. Бомба, утверждал звонивший, детонирует в три тридцать, поубивает всех в округе и, вероятно, повредит самую ткань достославного здания.
Давая показания в полиции, мистер Лав сообщил, что его честь воспринял весть так же серьезно, как ее изложили, хотя, как отмечал промышленник в дневнике, оттенок этого румяного лица не осветлили бы бледностью никакие страхи.
– М’Нотону звонили? – спросил Смит.
Лицо бесстрастно, скрипучий голос тих, однако слегка придушен, будто Смит давил в себе гнев, а карие глаза, обычно отдававшие печалью, как это водится за весельчаками, выпучились на брыластой физиономии престарелого дитяти. Капитан М’Нотон был капитаном частной пожарной команды здания. Браун кивнул.
– Харли?
Так звали капитана частного полицейского подразделения Эмпайр-стейт. Браун снова кивнул.
– Они эвакуируют этаж, – прибавил он. – Там сейчас ребята М’Нотона, ищут эту хренотень.
– Свяжись с Харли и скажи, что я спускаюсь, – велел Смит.
Он уже вскочил и огибал стол по пути к двери. Смит родился в Нижнем Ист-Сайде – крутой пацан из бывшего Четвертого района, и к зданию, человеческим символом коего выступал в глазах Нью-Йорка и всей страны, питал весьма собственнические чувства. Выходя, он разок оглянулся на кабинет – будто на случай, подумал Лав, если больше никогда не увидит. Кабинет, точно древний чердак, был забит трофеями и сувенирами карьеры, что довела Смита почти до Вашингтона, но в итоге оставила править в этом (по большей части) весьма гармоничном поднебесном королевстве. Смит вздохнул. Сегодня начинались последние выходные великолепного двухлетнего приключения под названием Нью-Йоркская всемирная выставка, чья официальная штаб-квартира располагалась в Эмпайр-стейт-билдинг, и на вечер был запланирован роскошный банкет в обеденном зале клуба «Эмпайр-стейт» на двадцать первом этаже. Как бы то ни было, портить роскошный банкет Смиту совсем не улыбалось. Он с сожалением покачал головой. Затем, нахлобучив на голову свой достославный котелок, он взял гостя под локоть и вывел в лифтовый холл. Этаж обслуживали десять лифтов: все местные пассажирские, ездили между двадцать пятым и сорок первым.