– Это же много часов работы, – сказал он.
– Много часов.
– Сколько ты сделала?
Она указала на раскрашенный сундук в ногах постели:
– Немало.
– Это красота. Увлекательно.
Он сел на постель и дочитал, а потом Роза спросила, чем он занимается. Под напором ее интереса к нему и его занятиям Джо впервые за год разрешил себе назваться художником. Описал, как часами сидит над обложками, расточает подробности на генератор волн смерти, на его фланцы и стабилизаторы, с математической точностью искажает и растягивает перспективу, переодевает Сэмми, и Джули, и остальных, фотографирует, чтобы точнее изображать позы, пишет роскошные языки пламени, которые в печати словно прожигают глянцевую тушь и бумагу обложки. Он поведал ей о своих экспериментах с киноязыком, о чутье на эмоциональный импульс панели, о бесконечно растяжимом и сократимом мгновении, что таится в канавках между панелями комикса. Сидя на усыпанной бабочками постели Розы, он вновь чувствовал прилив ноющей боли и вдохновения тех времен, когда жизнь его вращалась вокруг одного лишь Искусства, когда снег падал вступительными фортепианными нотами бетховенского «Императора», а похоть отсылала к пассажу из Ницше, а густая, исчерченная красным клякса кармазина с Веласкеса, в остальном безынтересного, пробуждала голод по куску мяса с кровью.
Потом он заметил, что Роза смотрит странно – в надежде или в страхе, – и осекся:
– Что такое?
– Лампедуза, – сказала она.
– Это что? Лампедуза?
Глаза ее расширились – она все ждала, в надежде или в страхе. Кивнула.
– То есть остров?
– Ой! – И она бросилась ему на шею, и он навзничь рухнул на кровать.
Бабочки прыснули кто куда. Сатиновое покрывало бабочкиным крылом погладило его по щеке.
– Эй! – сказал Джо.
А она открытыми губами прижалась к его рту, и так замерла, и зашептала сонную невнятицу.
– Ау? Эй! Джо, ты где?
Джо сел:
– Ч-черт.
– Твой брат?
– Кузен Сэм. Мой напарник. Я здесь, Сэм, – окликнул он.
Сэм просунул голову в дверь.
– Ой, привет, – сказал он. – Елки, извините. Я просто…
– Она медсестра, – сказал Джо, необъяснимо чувствуя себя преступником, будто предал Сэмми и должен оправдать свой приход сюда. Предъявил исцеленную руку. – Она починила.
– Это прекрасно, э-э… привет. Сэм Клей.
– Роза Сакс.
– Слушай, Джо, я, э-э… я хотел спросить: ты еще не готов свалить из этого… прошу прощения, мисс, я понимаю, вы здесь живете и все такое, – жуткого дома?
Джо разглядел, что Сэмми расстроен:
– Что случилось?
– Кухня…
– Кухня?
– Она черная.
Роза рассмеялась:
– Чистая правда.
– Не знаю. Я просто… ну, я хочу домой. Мне бы поработать. Над этим, э-э… извини. Ладно, ну его. Я пошел.
И он двинулся к двери. Когда Джо ушел, с Сэмми приключилась странная вещь. Через бальную залу и небольшую оранжерею он забрел в кухню, где стены и пол облицовывал блестящий черный кафель, а столы покрывала черная эмаль. В кухне тоже толпился народ; надеясь где-нибудь побыть минутку одному и, может, заодно найти туалет, Сэмми заглянул в большую буфетную. И там узрел невероятное: двое мужчин – зеркальные, как и положено во сне, оба усатые и при галстуках, – обнимались, слившись усами, и отчего-то Сэмми вспомнил, как в детстве мать совала его гребень в щетку для волос на комоде.
Сэмми поспешно ретировался с кухни и отправился на поиски Джо: надо уходить отсюда сию же секунду. Про гомосексуальность Сэмми, конечно, знал – в теории, – но никогда не связывал ее с человеческими чувствами – уж явно не со своими. Ему и в голову не приходило, что двое мужчин, даже гомосексуалов, могут так целоваться. Если он вообще позволял себе об этом думать, в воображении все сводилось к минетам в темных переулках или гнусностям изголодавшихся по любви британских моряков. Но эти усатые люди в галстуках – они целовались, как в кино, нежно, и рьяно, и самую чуточку напоказ. Один мужик гладил другого по щеке.
Сэмми рылся в горах шуб и пальто на крюках в прихожей, пока не отыскал свое. Водрузил шляпу на голову и вышел. Потоптался на верхней ступеньке. В голове беспорядочно роились какие-то чужие мысли. Он чудовищно ревновал; ревность тяжелым круглым камнем застряла в груди, но Сэмми сам не знал, ревнует он Джо или Розу Люксембург Сакс. И при этом он радовался за кузена. Прекрасно, что в этом городе Джо умудрился год спустя вновь отыскать девушку с фантастическим задом. Может, ей, в отличие от Сэмми, удастся хоть немного отвлечь Джо от его самоочевидного замысла начистить себе рыло кулаками всех немцев города Нью-Йорка. Сэмми повернулся и посмотрел на швейцара: презрев условности, этот дядька в засаленной серой куртке прислонялся к парадной двери и курил сигарету. Почему от сцены в буфетной Сэмми так взбудоражился? Чего он боится? Почему бежит?
– Что-то забыли? – спросил швейцар.
Сэмми пожал плечами. Вернулся в дом. Не совсем понимая, что делает, заставил себя вновь пересечь бальную залу – теперь, когда Дали выпростался из водолазного костюма, ее наполняли счастливые уверенные люди, которые знали, чего хотят и кого любят, – и войти в черно-кафельную кухню. Собрание у очага дискутировало о том, как правильно варить кофе по-турецки, но двое из буфетной исчезли без следа. Может, Сэмми все нафантазировал? Возможен ли такой поцелуй?
– Он что, голубой? – как раз в этот миг спрашивала Роза Джо. Они по-прежнему сидели на кровати, держась за руки.
Джо это сначала потрясло – а затем уже не потрясало.
– Почему ты это говоришь? – спросил он.
Она пожала плечами:
– По ощущению.
– Хм-м, – сказал Джо. – Не знаю. Он… – И пожал плечами. – Хороший мальчик.
– А ты хороший мальчик?
– Нет.
Джо наклонился снова ее поцеловать. Они стукнулись зубами, и от этого он очень ясно ощутил все кости черепа. Розин язык у него во рту был как молоко, и соль, и устрица. Она положила руки ему на плечи, и он предчувствовал, как она вот-вот его оттолкнет, и вскоре она его оттолкнула.
– Я за него беспокоюсь, – сказала она. – Он был какой-то потерянный. Догони его.
– Ничего с ним не будет.
– Джо, – сказала она.
– А. – Она, сообразил Джо, хочет, чтоб он ушел. Двигаться дальше она пока не готова. Он не этого ожидал от богемного цветочка и матерщинницы, но подозревал, что Роза и не такая – она больше, но и меньше. – Ладно, – сказал он. – Да. Мне… мне тоже надо поработать.
– Хорошо, – ответила она. – Иди работай. Позвонишь мне?
– А можно?
– УНиверситет четыре тридцать два двенадцать, – сказала она. – Сейчас. – Вскочила, подошла к чертежному столу, нацарапала номер на листе, оторвала и протянула Джо. – Кто бы ни подошел, пускай поклянутся, что передадут, а то у нас тут в этом смысле ни на кого положиться нельзя. Погоди. – И она записала другой номер. – Это мой рабочий. Я работаю в «Лайфе», в художественном отделе. А это мой номер в ТСА. Я там три раза в неделю, вторая половина дня, и по субботам. Завтра я там.
– «Телеса»?
– Трансатлантическое спасательное агентство. Я там волонтерствую секретаршей. Маленькая контора. Денег ни цента. Только я и мистер Хоффман, если честно. Ой, Джо, он чудесный. У него судно, он сам купил и будет вывозить из Европы еврейских детей – сколько поместится на борту.
– Детей, – повторил Джо.
– Да. А что… у тебя… у вас есть дети… в вашей семье? У тебя на…
– Где это? – спросил Джо. – Этот ТАС?
Роза написала адрес: Юнион-Сквер.
– Я бы хотел завтра увидеться с тобой там, – сказал Джо. – Возможно, что это возможно?
11
– У нас одно судно, – сказал Герман Хоффман.
Был он пухлый, весь в ямочках, с аккуратной бородкой клинышком, с мешками под глазами – судя по всему, обосновавшимися там давно и насовсем – и блестящим черным шиньоном, в своей патентованной фальши почти грозным. Кабинет Хоффмана в Трансатлантическом спасательном агентстве смотрел на чугунные деревья и ржавую листву Юнион-Сквер. На серый камвольный костюм Хоффман потратил в двадцать раз больше, чем Джо, чья экономность по мере роста доходов становилась все более драконовской. Четким жестом, точно снимая карточную колоду, Хоффман извлек три коричневые сигареты из пачки с позолоченным фараоном и сдал одну Джо, одну Розе и одну себе. Ногти у него были подстрижены и перламутровы, сигареты – марки «Тот-Амон», импортированные из Египта, – отличные. Джо не постигал, для чего подобный человек напялил шиньон, который как будто заказали, начитавшись рекламы на четвертой сторонке обложки «Радиокомиксов».
– Одно судно, двадцать две тысячи долларов и полмиллиона детей. – Хоффман улыбнулся. Гримаса вышла пораженческая.
Джо покосился на Розу, а та задрала бровь. Роза предупредила, что Хоффман и его агентство, добиваясь невозможного, вечно работают на грани провала. Чтобы не умереть от горя, пояснила она, босс изображает закоснелого пессимиста. Сейчас она разок кивнула Джо – мол, говори.
– Я понимаю, – сказал Джо. – Я знал, разумеется…
– Очень славное судно, – продолжал Хоффман. – Прежде называлось «Львица», но мы его переименовали в «Ковчег Мирьям». Небольшое, но в прекрасном состоянии. Купили у «Кьюнарда» – оно ходило из Хайфона в Шанхай. Вон фотография. – И он указал на крашеную фотографию на стене позади Джо. Опрятный лайнер с ватерлинией смелого красного цвета шел по бутылочно-зеленому морю под гелиотропным небом. Громадная фотография в серой рамке. Герман Хоффман взирал на нее с любовью. – Построено в тысяча восемьсот девяносто третьем для «Пенинсулар энд Ориентал». Бо́льшая часть нашего первоначального вклада пошла на покупку и переоборудование, а поскольку нам крайне важны гигиена и гуманные условия, обошлось это дорого. – Опять виноватая улыбка. – Почти весь остаток осел на банковских счетах и под матрасами у немецких офицеров и чиновников. Когда уплатим команде и за документацию, честно сказать, даже не знаю, чего мы сможем добиться с такими крохами. Половину детей, которых мы хотим вывезти, может, вывезти и не удастся. Обойдется в тысячу с лишним долларов на ребенка.