– Ну, чем сегодня занималась, бабусь? – спросил он, плюхнувшись на диван. – «Белмонт» открылся. Ходила на скачки?
– Да-да, – охотно согласилась бабуся. – Ходила на ипподром.
– Выиграла что-нибудь?
– О да.
С бабусей никогда не поймешь, дразнишь ты ее или нет.
– Йозеф просил тебя поцеловать, – сказал Сэмми на идише.
– Я так рада, – по-английски ответила бабуся. – А как там Сэмюэл?
– Сэмюэл? А, у него все хорошо, – сказал Сэмми.
– Она меня выгнала. – Из кухни вышел Бейкон в посудомоечном фартучке, разрисованном бледно-голубыми мыльными пузырями. – Я, наверное, путался под ногами.
– Не рекомендую, – ответил Сэмми. – Я как-то путался под ногами у обеденного катка – пришлось девять швов накладывать.
– Очень смешно, – сказала Этель, выйдя в гостиную. Развязала фартук, швырнула его Сэмми. – Иди поешь.
На ужин были меховая муфта, дюжина бельевых прищепок и старые кухонные полотенца, сваренные с морковью. Поскольку трапезу подавали с бутылью магазинного хрена, Сэмми пришел к выводу, что еда притворялась фланкеном – тушеными говяжьими ребрышками. Многие коронные блюда Этель зашифровывались приправами. Трейси Бейкон съел три порции. Куском халы вытер тарелку. Щеки его порозовели от острого гастрономического наслаждения. Или от хрена.
– Фуф-ф! – сказал он, наконец отложив салфетку. – Миссис К., ничего лучше в жизни не едал.
– Да, но что это было? – вставил Сэмми.
– Наелись? – спросила Этель. Ей польстило, но, кажется, удивилась она будь здоров.
– А моей бабке место осталось? – спросила бабуся.
– Я всегда оставляю место для десерта, миссис Кавалер, – сказал Бейкон. И повернулся к Сэмми. – Бабка – это же десерт?
– Предмет извечных дебатов среди моего народа, – отвечал тот. – Некоторые утверждают, что это очень маленький пуфик.
Этель пошла варить кофе. Бейкон поднялся и стал убирать тарелки со стола.
– Ну хватит уже, – сказал Сэмми и толкнул его обратно на стул. – Из-за тебя я плохо выгляжу. – Он собрал грязные тарелки и приборы и унес в крохотную кухню.
– Не ставь их друг на друга, – молвила мать в рассуждении поблагодарить. – Они снизу пачкаются.
– Я хотел помочь.
– Чем твоя помощь, лучше никакой. – Она поставила кофейник на конфорку и включила газ. – Отойди, – сказала она, чиркая спичкой.
Газовыми плитами она пользовалась уже лет тридцать, но всякий раз точно в горящий дом входила. Она включила воду и сунула тарелки в раковину. Над пеной «Люкса» заклубился пар – вода для мытья посуды должна быть, разумеется, антибактериально горячей.
– Он точно такой, как рисует Йозеф, – сказала Этель.
– Вот да, скажи?
– У твоего кузена все хорошо?
Сэмми догадался, что она обижена.
– Он правда хотел прийти, ма, – сказал он. – Ты, ну, слишком поздно предупредила.
– Мне совершенно безразлично.
– Я просто говорю.
– Есть новости? Что говорят в агентстве?
– Хоффман говорит, дети еще в Португалии.
– У монашек.
В детстве, в первую войну, Этель некоторое время прятали православные монахини. Были к ней добры, чего она до смертного часа не забыла, и Сэмми знал: она бы предпочла, чтоб маленький племянник остался с португальскими кармелитками в относительной безопасности лиссабонского приюта, а не пересекал кишащий подводными лодками океан на третьесортном пароходе с шатким имечком. Но на монашек, судя по всему, давила Католическая церковь Португалии: им не велели привечать еврейских детей из Центральной Европы насовсем.
– Судно уже на пути туда, – сказал Сэмми. – Заберет их. Оно с таким конвоем, знаешь, – пять американских эсминцев. Джо говорит, Томаш будет здесь через месяц.
– Через месяц. Здесь. – Мать вручила ему полотенце и тарелку. – Вытирай.
– Ну да, и Джо счастлив. И с Розой вроде бы счастлив. Больше не работает с утра до ночи. Мы теперь столько зарабатываем – я его уговорил-таки отказаться от всех комиксов, кроме трех[8]. На замену пришлось нанять пятерых.
– Хорошо, что он остепеняется. А то раньше дикий был. Дрался. Нарочно, чтоб избили.
– Ему здесь, по-моему, нравится, – сказал Сэмми. – Не удивлюсь, если он решит остаться, даже после войны.
– Кейн айин хора, – ответила Этель. – Будем надеяться, он сможет выбирать.
– Обнадежила, спасибо.
– Я эту девочку знаю плохо. Но она, по-моему… – Мать замялась, не желая награждать Розу взаправдашней похвалой. – Мне кажется, у нее разумная голова на плечах. – В прошлом месяце Джо и Роза водили Этель на «А вот и мистер Джордан» – Этель питала слабость к Роберту Монтгомери. – Все могло быть гораздо хуже.
– Ага, – сказал Сэмми. – Роза – она ничего.
Затем с минуту он лишь вытирал тарелки и вилки, которые мать ему вручала, и под ее зорким оком ставил на сушилку. Ни единого звука – только скрип полотенца, звон тарелок и плеск струйки воды в раковине. Бейкон и бабуся в столовой, очевидно, уже не знали, что еще друг другу сказать. Пауза затянулась, – по утверждению Этель, это означало, что где-то родился идиот.
– Я бы тоже, знаешь, не прочь с кем-нибудь познакомиться, – наконец сказал Сэмми. – В смысле, я тут думал. Как раз недавно. С кем-нибудь приятным.
Мать завернула кран и вытащила затычку из стока. От обжигающей воды у нее ярко покраснели руки.
– Я бы тоже была рада, – сказала она. Открыла ящик и достала коробку вощанки. Оторвала кусок, расправила на цинковой столешнице и сняла тарелку с сушилки. – Ну и как он? – спросила она затем, вверх дном положив тарелку на вощанку.
– Кто?
Этель кивнула на столовую:
– Вот он. – Сложила углы вощанки поверх тарелки, разгладила. – Сегодня, на репетиции?
– Ничего, – сказал Сэмми. – Хорош. Да, я думаю, он будет в самый раз.
– Да? – переспросила она и, взяв завернутую тарелку, впервые за вечер взглянула Сэмми в глаза.
В последующие годы он нередко будет вспоминать этот взгляд, но так и не угадает, что она этим взглядом подразумевала.
3
Назавтра богатый молодой ньюйоркец по имени Леон Дуглас Сакс последовал по стопам своих дедов и был вызван к Торе, дабы стать бар-мицвой. Розе он приходился троюродным братом, и она, хотя в жизни с ним не встречалась, без особых проблем заполучила приглашение на прием в «Пьере» – дамой одного из артистов с афиши, иллюзиониста по имени Потрясающий Кавальери.
В ту субботу Роза очнулась от дневной посткоитальной дремы у себя в спальне под свесами крыши, а Потрясающий Кавальери стоял перед зеркалом, задрапированным шарфом, и с замечательным интересом разглядывал свое нагое отражение. Роза накрыла голову подушкой и застыла – хотела посмотреть, как он смотрит на себя. Ее выдохи отдавали привкусом его дыхания, неопределимым, но отчетливым вкусом его губ, что-то среднее между кленом и дымом. Поначалу она решила, что он охвачен вопиющим самолюбованием, и, поскольку отсутствие тщеславия касательно собственной наружности – кляксы туши на рубашках, мятые пиджаки, потрепанные отвороты брюк – Роза почитала тщеславием особого рода и любила Джо за это, сейчас она забавлялась. Любопытно, замечает ли он, как его длинное худое тело прибавило в весе за последние месяцы? Когда Роза и Джо только начали встречаться, он был так поглощен работой, что редко успевал есть, весьма загадочно жил на кофе и бананах, но с течением времени Роза поглощала его все больше – к ее немалому удовлетворению, – и он стал регулярно наведываться на ужины к ее отцу, где никогда не бывало меньше пяти перемен блюд и трех сортов вина. У Джо больше не торчали ребра, а тощая мальчишеская задница по-мужски отяжелела. Как будто, подумала Роза, он переносит себя из Чехословакии в Америку, из Праги в Нью-Йорк, по чуть-чуть, и каждый день по эту сторону океана его больше. Может, сейчас он на это и смотрит – видит свидетельство того, что он неопровержимо здесь, на этом берегу, в этой спальне, ее Джо. Роза полежала, глядя на его хребет – словно обтянутые перчаткой костяшки, – на крапчатый бледный камень его плеч. Вскоре, однако, она заметила, как он щурит и распахивает голубые глаза, напрягает уголки и выпучивает, снова и снова. Губы его беспрестанно шевелились – то ли сценическая скороговорка, то ли заклинание. Время от времени он помавал руками, пальцами обрисовывал горсть пустоты, гордо указывал на некое невидимое чудо.
В конце концов это стало невыносимо, и Роза сбросила подушку:
– Ты что делаешь?
Он вздрогнул и уронил сигарету из пепельницы на комоде. Поднял, смахнул пепел с ковра, сел на постель:
– Давно смотришь?
– Час, – соврала она.
Он кивнул. Он что, и впрямь простоял вот так час, сверля себя глазами и дивясь на ничто?
– Ты как будто сам себя… не знаю, гипнотизировал.
– Наверное, да. Я, видимо, немножко нервничаю, – сказал он. Вечер за вечером он проводил в обществе начитанных закоренелых болтунов, и его английский значительно улучшился. – Выступать перед твоими родными. Перед твоим отцом.
Розин отец годами не появлялся ни на одном семейном сборище Саксов, но придет сегодня посмотреть выступление Джо. Его приглашали и на утреннюю религиозную церемонию в Бней-Йешурун, но боже упаси. В синагогу, по его подсчетам, нога его не ступала с 1899 года.
– Сейчас он думает, будто я лучший фокусник в Нью-Йорке, – продолжал Джо. – Потому что никогда меня не видел. А после сегодня он, может, решит, что я задрот.
– Ты ему понравишься, – сказала Роза. Трогательно, что мнение ее отца так много для него значит. Роза это интерпретировала как лишнее доказательство того, что Джо принадлежит ей. – Не переживай.
– Мм-хмм, – сказал он. – Ты уже и так думаешь, что я задрот.
– Я – нет, – сказала она, проведя рукой по его бедру и забрав в ладонь пенис, который мигом вновь ею заинтересовался. – Я знаю, что ты волшебный.
Выступление Джо она видела уже дважды. Сказать правду, артистом он был талантливым, но беспечным и вечно замахивался на непосильные задачи. Он возобновил свою карьеру, как и обещал, выступлением на приеме у Хоффмана в отеле «Треви» в минувшем ноябре, и начало вышло сомнительное, потому что – забыв, какое презрение питал его учитель Бернард Корнблюм к подобным «механизмам», и поддавшись своей роковой пожизненной слабости к отважным и красивым жестам – безнадежно запутался в «Императорском драконе», прихотливом фокусе, который приобрел в кредит в «Магической лавке Луиса Тэннена». То был почтенный образчик псевдокитайского вздора времен расцвета Цзин Линфу: шелковый «дракон» в латунной клетке дышал огнем и нес разноцветные яйца – каждое предъявлялось зрителю на предмет обнаружения швов и отверстий, а затем раскалывалось серебряной волшебной палочкой и извергало какой-нибудь предмет, принадлежавший зрителю или зрительнице, которые до той поры и не подозревали, что у них исчезли часы или зажигалка. Но в карманных кражах Джо всегда был слабоват и давно не упражнялся. В вестибюле «Треви» перед выступлением имел место неприятный инцидент с тетушкой виновника торжества Идой, касавшийся ее бисерного ридикюля и поспешно заглаженный Германом Хоффманом, а на сцене Джо опалил себе правую бровь. После этого он спешно переключился на карты и монеты, и здесь ему сослужили добрую службу возобновленные тренировки и природные таланты пальцев. В его руках полудолларовые монеты и карточные королевы чинили всевозможные безобразия; он наделял их разумом и чувствами, преображал в стихии, поднимая бури тузов и призывая никелевые молнии с небес. После выступления молодой Морис Хоффман привел друга, которому через две недели тоже предстояла бар-мицва, – тот намеревался принудить родителей