Зигги Сакса и прохладе Розиного плеча, к которому прижималась его изодранная щека. Они отволокли Джо в кабинет и разложили на диване. Роза развязала ему шнурки, расстегнула брюки, помогла снять рубашку. Поцеловала его в лоб, в щеки, в грудь, в живот, накрыла одеялом до подбородка, а затем поцеловала в губы. Розин отец мягкой материнской рукой смахнул волосы Джо с забинтованного лба. Потом настала темнота, и их голоса вытекли из комнаты. Джо чувствовал, как вокруг сгущается сон – обвивает руки-ноги, точно дым или вата, и несколько минут сражался с ним, и борьба эта была приятна – так ребенок в бассейне пытается стоять солдатиком на футбольном мяче. Но едва Джо поддался опийному изнеможению, эхо взрыва снова зазвенело в ушах, и он резко сел; сердце бешено колотилось. Джо включил лампу у кровати, перебрался к низкой кушетке, где Роза разложила его синий фрак. В странной замедленной панике руками, что словно были многослойно обернуты марлей, он ощупал карманы. Взял фрак за фалды, перевернул и потряс, и еще потряс, и еще. Посыпались пачки денег, кипы визиток, простых и с фотокарточками, серебряные доллары и жетоны подземки, сигареты, карманный нож, оторванные уголки программки, исписанные адресами и телефонами людей, которых Джо спас. Он опять вывернул наизнанку пиджак и все десять карманов. Упав на колени, он снова и снова тасовал груду карточек, и долларов, и бумажных обрывков. Это походило на классический кошмар иллюзиониста, в котором сновидец в нарастающем ужасе тасует колоду, обыкновенную, но бесконечную, ищет королеву червей или семерку бубен, а они почему-то все не выпадают и не выпадают.
Рано поутру Джо, осоловелый, больной, от звона в ушах полубезумный, вернулся в «Пьер» и тщательно обыскал бальную залу. За следующую неделю несколько раз обращался в больницу «Маунт-Синай», звонил в бюро находок нью-йоркского таксопарка.
Позднее, когда мир разодрало напополам, а Потрясающий Кавальери и его синий фрак остался лишь в роскошных фотоальбомах с золотым обрезом на кофейных столиках Верхнего Уэст-Сайда, Джо порой вспоминал о бледно-голубом конверте из Праги. Пытался вообразить, что было внутри, гадал, какие новости, или чувства, или инструкции там таились. В такие минуты, после многих лет учебы, и выступлений, и подвигов, и чудес, и сюрпризов, он начинал постигать природу магии. Вроде бы фокусник обещает, что разорванное на клочки будет починено и станет как новенькое, что исчезнувшее возникнет вновь, что разлетевшаяся стайка голубей или горстка пыли сольется воедино по одному лишь слову, что бумажная роза, пожранная огнем, вновь зацветет в кучке пепла. Но все понимали, что это лишь иллюзия. Подлинная магия нашего изломанного мира кроется в умении вещей исчезать, теряться так абсолютно, будто их и не существовало никогда.
7
Один из самых твердокаменных догматов в истории человеческого самообмана гласит, что всякий золотой век либо пройден, либо грядет. Последние месяцы перед атакой японцев на Пёрл-Харбор – редкое исключение из этой аксиомы. В 1941 году, после Всемирной выставки, этого всплеска мишурных надежд, изрядной доле горожан Нью-Йорка довелось испытать необычайное чувство к текущему моменту прямо в процессе его проживания – странную смесь оптимизма и ностальгии, что обыкновенно характерна для ауровекового бреда. Остальной мир сам себя вбрасывал в топку печи, страну за страной, городские газеты и кинохроники в «Транс-люксе» полнились дурными знамениями, поражениями, зверствами и сигналами тревоги, но в среднем по больнице житель Нью-Йорка пребывал не в состоянии осады, паники или угрюмого покорства судьбе – нет, скорее он был как довольная женщина, что поджимает пальчики на ногах, попивает чай, свернувшись калачиком на диване, читает перед камином, пока за окнами хлещет холодный ливень. У экономики вернулись не просто ощущения, но явные сокращения мускулатуры в конечностях, Джо Димаджио сделал хиты в пятидесяти шести матчах подряд, а великие биг-бенды в гостиничных бальных залах и мотыльковом свете летних павильонов достигли вершин куртуазности и экстаза.
Если учесть традиционную склонность тех, кто полагает, будто жил в золотом веке, впоследствии пространно о нем разглагольствовать, парадоксально, что апрельскую ночь, когда Сэмми острее всего ощущал великолепие своего бытия, – момент, когда впервые в жизни он полностью сознавал собственное счастье, – он не обсуждал никогда и ни с кем.
Был час ночи, едва наступила среда, и Сэмми одиноко стоял на верхушке города Нью-Йорка, взирая на грозовые тучи, буквальные и фигуральные, что громоздились на востоке. Готовясь заступить на смену в десять, он принял душ в кабинке на восемьдесят первом этаже, которую по указанию Эла Смита на скорую руку сварганили для наблюдателей, и переоделся в свободные саржевые брюки и выцветшую голубую оксфордскую рубашку, которые хранил там в шкафчике и надевал три ночи в неделю всю войну, забирая домой после пятничной смены, чтобы постирать к понедельничной. Приличия ради он надел туфли и в них поднялся на наблюдательную площадку, однако там снова разулся. Такова была его привычка, его зазнайство и странное его утешение: высматривая вражеские бомбардировщики и воздушных диверсантов, шнырять в небесах Манхэттена в одних чулках. Обходя по кругу восемьдесят шестой этаж – в руке планшет, на шее тяжелый армейский бинокль на ремешке, – он, сам того не замечая, насвистывал себе под нос мелодию – немелодичную, однако затейливую.
Смена обещала быть типично бессобытийной: разрешенные ночные полеты редко случались и в хорошую погоду, а сегодня обещались быть ливни, громы и молнии, и самолетов в небесах появится еще меньше обычного. К планшету, как водится, был прикреплен машинописный перечень Командования истребителей-перехватчиков, куда Сэмми пошел добровольцем, – семь самолетов, получившие добро на пересечение воздушного пространства Нью-Йорка. Все, кроме двух, были военными, к половине двенадцатого Сэмми уже засек шесть – по расписанию и на обещанных позициях – и сделал соответствующие пометки в журнале. Седьмой ожидался лишь около половины шестого, незадолго до конца смены, а потом Сэмми вернется в дежурку наблюдателей, поспит пару часов и пойдет трудиться в «Империю комиксов».
Он еще раз по кругу обошел хромовые просторы ресторана; изначально здесь собирались оборудовать камеру хранения и билетные кассы запланированного причала для дирижаблей, который так и не материализовался, а последние два года «сухого закона» ресторан изображал чайную. Только бар и нарушал безмятежность работы Сэмми на должности наблюдателя за самолетами, ибо соблазн поблескивающих кранов, кофейников и стройных рядов стаканов и чашек приходилось сопоставлять с неотвратимой нуждой – каковая впоследствии возникнет, если он утолит жажду, – помочиться. Сэмми свято верил, что, появись в небесах над Бруклином роковой черный клин «юнкерсов», это безусловно произойдет, когда он отлучится в туалет отлить. Собравшись было на пару-тройку дюймов налить себе сельтерской из сложносоставного хромированного крана под еще горящей неоновой вывеской «Рупертс», он услышал угрюмый рокот. На миг подумал, что это, наверное, приближается гром, но затем память различила в глубинах этого грома механическое шипение. Сэмми отставил стакан и кинулся к гряде окон в дальней стене зала. Темнота манхэттенской ночи даже в столь поздний час была отнюдь не кромешна, и сияющий уличный ковер, что раскинулся аж до Уэстчестера, Лонг-Айленда и нью-джерсийской глуши, испускал в небеса до того яркий свет, что и самому осторожному нарушителю, не включившему бортовых фар, затруднительно было бы сокрыться от взгляда Сэмми – тут и бинокль не понадобится. В небе, однако, не было ничего, кроме громадного облака света.
Рокот стал громче и как-то глаже, шипение смодулировалось до тихого гула, из сердцевины здания донеслось слабое пощелкивание приводов и кулачков: лифты. Непривычный звук в такой час и в таком месте. Парень, который обычно сменял Сэмми в шесть, – американский легионер и ловец устриц на пенсии Билл Макуильямс всегда поднимался с восемьдесят первого этажа по лестнице. Сэмми направился к лифтовому холлу; может, стоило бы пойти к телефону, который связывал его со штаб-квартирой Командования в здании телефонной компании на Кортландт-стрит. На страницах «Радиокомиксов» подготовку захвата Нью-Йорка можно разложить в нескольких панелях, и на одной бесспорно будет изображено, как обтянутый перчаткой кулак диверсанта Оси дубинкой вышибает мозги невезучему наблюдателю. Сэмми так и видел рваную звезду на месте удара, и прыгучие буквы «ХР-РЯСЬ!», и пузырь, в котором бедный дурень говорит: «Эй, вам сюда не… уй-й-й!»
Приближался экспресс-лифт из вестибюля. Сэмми снова глянул на планшет. Если кого-то ждали – контролера, еще какого военного, полковника из Командования истребителей-перехватчиков с инспекцией, – наверняка же отметили бы в приказе. Но на листе – это Сэмми знал и так – был только перечень семи самолетов и планов полета, а также лаконичная пометка насчет обещанного ненастья. Может, непредвиденная инспекция нагрянула. Сэмми посмотрел на свои ноги в чулках не по уставу, пошевелил пальцами, и мысли приняли иной оборот: может, о визите его не предупредили, потому что случилось нечто неожиданное. К примеру, кто-то едет сообщить Сэмми, что Америка объявила войну Германии или даже – что война в Европе взяла и закончилась, а ему пора идти домой.
Кабина прибыла на восемьдесят шестой этаж; содрогнулся металл, стукнули кабели. Сэмми повлажневшей рукой провел по волосам. Под замком в нижнем ящике на посту охраны лежал армейский кольт сорок пятого калибра – Сэмми это знал, но потерял ключ от ящика и вдобавок не умел даже снять пистолет с предохранителя. Он поднял планшет, готовясь обрушить его на голову шпиона. Бинокль потяжелее будет. Сэмми снял бинокль – если что, можно размахнуться им, как булавой. Двери лифта разъехались.
– Это «Мужская спортивная одежда»? – осведомился Трейси Бейкон. – Он был в смокинге; на шее белый шелковый платок, жесткий и блестящий, как безе; на лице зыбкая серьезность, туго натянутая поверх усмешки, словно Бейкон учиняет какой-то розыгрыш. В обеих руках болталось по бурому бумажному пакету. – А из габардина у вас есть что-нибудь?