Часть V. Радист
1
Проигравший в «Лупе Велес» должен был стелить себе в тоннелях, в бардаке Псового города. Восемнадцать собак – эскимосские лайки по большей части, плюс несколько затесавшихся лабрадоров и гренландских собак, плюс один проблематичный прохвост, почти целиком волк. Берешь спальник, одеяло, а еще зачастую пузырь «Старого деда» и ложишься в промерзшем тоннеле, где на удивление занятно, невзирая на снежный пол, и снежные стены, и снежный потолок, и вонь мочи, кожаной упряжи, тюленьем жиром измазанной собачьей пасти. Изначально собак было двадцать семь – хватало на две основные упряжки и одну запасную, – но четырех в клочья разорвали собратья, руководимые некой сложносочиненной собачьей эмоцией, скукой пополам с соперничеством и отвратительной бодростью духа; одна провалилась в бездонную дыру во льду; две погибли от некой болезни, равно загадочной и скоротечной; одну пристрелил сигнальщик Гедман – по причинам, кои по-прежнему бежали понимания, – а Штенгель, подлинный гений среди собак, как-то раз, когда все отвернулись, убрел в туман и больше не возвращался. Человеческий состав – двадцать две головы. Они играли в парчизи, шахматы, криббидж, червы, рыбу, города, виселицу, пинг-понг, двадцать вопросов, хоккей с монетой, хоккей с носками, хоккей с бутылочными пробками, бридж, шашки, кости лжеца, монополию, дядю Уиггили на сигареты (от денег проку было не больше, чем от лопат и снега). Они играли на избавление от кошмарной работенки – пешней сбивать замерзший зиккурат, что неустанно рос в латрине, столп говнососулек и поносных плюмажей, на холоде застывавших фантастическими силуэтами, достойными Гауди. Или играли (особенно в шахматы) на драгоценный приз – сводить друг друга к кучкам пепла и углей. Но победители в «Лупе Велес» выигрывали только право еще ночь поспать в тепле и сухости «Антарктического Уолдорфа» на шконках. Игра дурацкая, жестокая, но в то же время великодушная и простая. В «Лупе Велес» всегда выходил двадцать один победитель и единственный проигравший, которому приходилось ложиться спать с собаками. Говоря теоретически, с учетом сути игры, по природе своей случайной и не требовавшей мастерства, все рисковали равно, но, как правило, после краткого матча на исходе вечера на ночлег в хаосе и вони тоннелей устраивался Джо Кавалер. И там же он лежал, забравшись прямо в ящик к собаке по кличке Устрица, в ту ночь, когда что-то засбоило в печке «Уолдорфа».
Кроме пилота Шенненхауса, среди них не было никого старше тридцати пяти (первый раз столбик термометра опустился ниже –20 °F в тридцать пятый день рождения их капитана Уолтера Флира, он же Ваху, который по случаю праздника пробежал пятьдесят ярдов из Ворвань-кафе до Клуба в одних муклуках), а трое стройбатовцев, По, Митчелл и Мэдден, еще совсем недавно были подростками, что, пожалуй, отчасти объясняет глубинно мальчишеский идиотизм «Лупе Велес». Все набивались в Клуб, засиживались там ночными часами и неделями, убивали время или занимались чем-нибудь таким, что времени якобы не убивало, или трезвыми напряженными рывками погружались в некие неизбежные и неотложные дела – ремонт, аналитику, планирование, военно-морскую дисциплину, и тут кто-нибудь – зачастую Гедман, хотя матч мог начать любой, – выкликал имя звезды «Мексиканской злючки» или «Лу из Гонолулу». Согласно правилам, все в Клубе должны были повторить. Тот, кто, по общему мнению игроков, произносил ключевые слова последним (если только не был его черед дежурить), проводил ночь (то, что здесь называлось ночью; ничего не было, кроме ночи) в Псовом городе. Если по долгу или благодаря удаче тебе повезло оказаться за пределами Клуба, тебя от повинности освобождали. За вычетом случаев крайней скуки, ограничивались одним раундом в день. Таковы были правила. Источник терялся в веках, играли рьяно. Но по неведомой причине освоить эту игру Джо не удавалось.
У парней водился ряд теорий, объясняющих это явление – точнее будет, пожалуй, сказать, объясняющих Джо. Джо был всеобщим любимцем, он нравился даже тем, кому никто не нравился, каковых становилось тем больше, чем дольше длилась полярная ночь. На базе Кельвинатор его ловкость рук и фокусы служили бесконечно возобновляемым развлекательным ресурсом – особенно для ребят попроще. Джо был надежен, знающ, смекалист и прилежен, но его речь, с акцентом и странным перекосом, сглаживала углы явного многознайства – у других талантов это последнее качество порой оборачивалось агрессивной враждебной резкостью. Более того, известно было, хотя сам Джо говорил об этом мало, что у него есть некая личная заинтересованность в исходе войны. Для всех он в основном оставался загадкой. Те, кто знал его еще по учебке на гренландской базе, распустили слух, что он никогда не читает писем, что у него в рундуке лежит кипа невскрытых конвертов в три дюйма толщиной. Люди, для которых переписка стала манией, перед Джо весьма благоговели.
Кое-кто говорил, что бесталанность Джо в «Лупе Велес» объясняется неполным знанием английского, хотя тут имелось бесспорное возражение: у нескольких местных дела с языком обстояли гораздо хуже. Другие списывали неудачи Джо на мечтательную отстраненность, очевидную им, как и всем его нью-йоркским знакомцам, даже здесь, где, будь ее чуть меньше, она бы, надо думать, не выступала над равниной. А третьи утверждали, что он предпочитает общество собак, вот и все. В любом объяснении имелась доля правды, хотя сам Джо согласился бы только с последним.
Он вообще любил собак, но подлинные чувства питал к Устрице. Устрица был серо-бурым дворнягой с густой шерстью эскимосской лайки, большими ушами, склонными неблагородно хлопать, и отважной недоуменной мордой, которая, по словам каюров, свидетельствовала о недавнем гостевании сенбернара в Устричной родословной. В первый сезон на Аляске жестокий кнут наполовину ослепил его, превратив левый глаз в молочную бело-голубую жемчужину, которая и подарила Устрице кличку. В самый первый раз, когда Джо проигрышем в «Лупе Велес» был обречен на ночь в Псовом городе, он заметил Устрицу в нише, в самом конце блистающего тоннеля, – тот, будто подманивая Джо, сел и жалобно прижал уши. Собакам отчаянно не хватало человеческого общества (друг друга они, похоже, презирали). Но в ту ночь Джо лег один на голом пятачке под дверью кладовой, подальше от неумолчного собачьего рыка и бубнежа.
Затем в середине марта провиант, который они не озаботились сложить в кладовую, потерялся в первом крупном буране зимы. Джо вызвался поискать вместе со всеми. Вышел на лыжах – третий раз в жизни – и вскоре отбился от поискового отряда, что вынюхивал пропавшую тонну еды. Поднялся ветер, заволок Джо непроницаемой марлей снежной пыли. Ослепший и обезумевший, он на лыжах влетел в торос и под звон и деревянный треск провалился под лед. Нашел его Устрица, движимый древними сенбернарскими инстинктами. После этого Джо и Устрица полурегулярно делили постель – в зависимости от капризов «Лупе Велес». Даже ночуя на шконке, Джо каждый день навещал Устрицу, таскал ему бекон, ветчину и курагу, к которой пес питал слабость. Не считая двоих каюров, Каспера и Хоука, на собак смотревших как тренер на своих футболистов, как Дягилев на свою труппу, как Сатана на своих чертей, на всей базе Кельвинатор один только Джо не считал животных попросту вонючим, громогласным и постоянным источником досады.
Лишь потому, что он так часто проигрывал в «Лупе Велес» и, следовательно, столько раз спал с собаками, Джо даже в глубинах отравленного сна заметил, как переменился рисунок дыхания Устрицы.
Эта перемена, отсутствие обычного тихого, ровного, урчащего хрипа, встревожила его. Джо заворочался и слегка пробудился – как раз хватило, чтобы заметить в собачьем тоннеле незнакомый гуд, слабый и равномерный. Еще некоторое время успокоительно погудело, и в хмельной полудреме Джо чуть снова не погрузился в глубокий сон, который, несомненно, стал бы последним. Затем медленно приподнялся на локте. Почему-то никак не удавалось сосредоточиться, точно внутри черепа опустился и колыхался марлевый занавес снежной пыли. И зрение тоже не фонтан – пришлось моргать и тереть глаза. Затем Джо сообразил, что его внезапное движение должно было пробудить хотя бы соседа, – тот всегда очень чутко улавливал шевеления Джо; однако Устрица спал себе дальше, молча, и его седеющий бок ходил вверх-вниз неглубоко и медленно. Вот тут-то до Джо и дошло, что гуд, который он блаженно слушал в тепле спальника неизвестно сколько времени, – это холодное жужжание электрических ламп, развешенных по всем тоннелям. Он этого звука никогда не слышал – ни единожды за все свои ночи в Псовом городе, – потому что обычно его заглушали собачьи взвывы и свары. А теперь Псовый город погрузился в безмолвие.
Джо погладил Устрицу по затылку, ткнул пальцем в мягкую плоть между туловищем и левой передней лапой. Устрица дернулся и, кажется, тихо заскулил, но головы не поднял. Лапы у него обмякли. Джо на очень нетвердых ногах выполз из ящика и на четвереньках отправился по тоннелю – проверить Форрестола, чистокровную лайку Каспера, которая сменила заблудившегося Штенгеля на троне Собачьего Короля. Теперь стало ясно, почему тереть глаза не помогло: тоннель заволокло туманом, что кудрявыми валами накатывал от Центрального Ствола. Джо погладил Форрестола, и потыкал, и разок жестко встряхнул, но тот не откликнулся. Джо прижался ухом к его груди. Сердцебиения не расслышал.
Заторопившись, Джо отстегнул ошейник Устрицы от цепи, другим концом привинченной к деревянному ящику, подобрал собаку и понес по тоннелю к Центральному Стволу. К горлу подкатывала тошнота, но Джо не знал, с ним ли что-то не так – и от этого он тоже умрет, – или просто по дороге в тоннель ему пришлось миновать семнадцать мертвых собак в стенных нишах. Ясность мысли ему не давалась.
Тоннель Псового города перпендикулярно пересекался с центральным тоннелем базы Кельвинатор, и ровно напротив его устья была дверь в «Уолдорф». По первоначальным планам Псовый город должен был располагаться на некотором расстоянии от человеческого жилья, но здесь тоже никто ничего не успел, и собак приютили прямо на пороге – уж какой ни есть порог, – в тоннеле, изначально выкопанном для хранения провианта. Дверь «Уолдорфа» полагалось закрывать, чтобы драгоценное тепло печи не улетучивалось из спален, но, когда Джо до нее добрался, чуть не падая под восьмьюдесятью пятью фунтами веса умирающей собаки, дверь была на несколько дюймов приотворена – закрыться е