– Я не люблю, когда тут собаки, – они мне самолет курочат, – сказал Шенненхаус, одобрительно хмурясь на подкосы левого крыла «кондора». – Сам знаешь.
3
Зима сводила их с ума. Зима сводила с ума всех, кто ее проживал, – вопрос лишь в том, до какой степени. Солнце исчезает, из тоннелей не выйти, всё, что любишь, все, кого любишь, – на расстоянии в десять тысяч миль. В лучшем случае человек страдал странными провалами в суждениях и восприятии, ловил себя на том, что стоит перед зеркалом и вот-вот начнет расчесываться механическим карандашом, обеими ногами влезает в майку, заваривает чайник концентрата апельсинового сока вместо чая. У большинства исцеление внезапно вспыхивало в сердцах при первом проблеске бледного подола солнечного света на горизонте в середине сентября. Но ходили истории – может, и апокрифические, но отнюдь не сомнительные – об участниках прошлых экспедиций, которые так глубоко погрузились в сугробы меланхолии, что потерялись там навсегда. И немногие из жен и родных тех, кто вернулся после зимы на Льду, готовы были утверждать, что полученное назад идентично тому, что было отослано туда.
У Джона Уэсли Шенненхауса зимнее безумие обернулось попросту некой модуляцией, обострением давнего его романа с «Кёртисс-Райт АТ-32». Гидроплану стукнуло десять лет, и до нынешнего его места расквартирования военно-морской флот пользовал его в хвост и в гриву. «Кондор» повидал бои и был подбит, когда в середине тридцатых охотился на пиратские пароходы на Янцзы. Он тысячу раз мотался с грузом в Гондурас, Мексику, на Кубу, Гавайи и обратно, и за многие годы по велению целесообразности, недостачи деталей и смекалки либо халатности механиков в гидроплане сменили столько всего – от мельчайших болтов и проволочных зажимов до одного из больших моторов «Райт-циклон» и целых фрагментов фюзеляжа и крыльев, – что той зимой Шенненхауса живо занимал метафизический вопрос, можно ли по справедливости считать «кондор» тем же самым аэропланом, что выкатился с завода Гленна Кёртисса в Сан-Диего в 1934 году.
Зима все тянулась, вопрос тяготил Шенненхауса – Джо-то уже давно воротило и от вопроса, и от Шенненхауса, и от его вонючих сигар, – и пилот решил, что единственный способ это прекратить – заменить в аэроплане все заменимые детали и тем самым лично гарантировать индивидуальность «кондора». Командование снабдило покойных механиков Келли и Блока целым тягачом запасных деталей и мастерской с инструментальным токарным станком, фрезерным станком, сверлильным станком, ацетилено-кислородным сварочным оборудованием, миниатюрной кузницей и восьмью разными мотопилами, от лобзика до ламельного фрезера. Шенненхаус выяснил, что, просто выпивая от шестидесяти пяти до восьмидесяти чашек кофе в день (поскольку все умерли, нормировать явно незачем), можно сократить себе ежедневный семичасовой сон минимум вдвое. Если он и спал, то прямо в «кондоре», завернувшись в несколько спальных мешков (в Ангаре было холодно). Шенненхаус перенес туда дюжину ящиков с консервами и завел привычку там же себе и стряпать, скорчившись над примусом, как в лагере на Льду.
Для начала он пересобрал моторы, выделывая новые запчасти, если оригинальные износились или их замена недотягивала до идеала или была позаимствована от какой-то чужой породы аэропланов. Затем взялся за корпус – фрезеровал новые подкосы и нервюры, заменял все винты и втулки. Джо наконец потерял счет его трудам, когда пилот приступил к долгоиграющей и тяжелой задаче пропитки: брезентовую обшивку аэроплана он восстанавливал тошнотворно приторной бурлящей смесью, которую варил на том же примусе, где стряпал себе ужин. Одному тут управиться нелегко, но от неохотного предложения Джо помочь пилот отказался, словно ему предложили меняться женами.
– Заведи себе свой аэроплан, – сказал Шенненхаус.
Борода у него стояла торчком – колючая, оранжево-блондинистая и семи дюймов длиной. Глаза порозовели и блестели от пропитки, весь он был густо покрыт рыжеватой шерстью северного оленя из спальника, и такой вони Джо никогда в жизни не обонял (хотя то ли еще будет) – Шенненхауса как будто окунули в несусветный коктейль из камамбера и протухшего бензина, вскипяченный в переполненной плевательнице. Свою рекомендацию пилот сопроводил броском разводного ключа, который пролетел в двух дюймах от головы Джо и пробил в стене глубокую дыру. Джо поспешно взобрался назад в люк и ушел наверх. Шенненхауса он после этого не видел почти три недели.
Джо вел бои с собственным безумием.
Радиосвязь на Военно-морской базе ОО-А2(Р) восстановилась спустя семнадцать часов после катастрофы в «Уолдорфе». Все это время Джо не спал, пытался пробиться каждые десять минут, в конце концов достучался до командного пункта в заливе Гуантанамо в 0700 по Гринвичу и проинформировал – шифром, с нестерпимой черепашьей скоростью, поскольку Гедмана не было и помочь было некому, – что 10 апреля весь наличный состав Кельвинатора, за вычетом Кавалера и Шенненхауса, а также все собаки, кроме одной, отравились угарным газом в результате выхода из строя вентиляции жилых помещений. Командование ответило лаконично, однако выдав некое потрясение и растерянность. Был отдан, а затем аннулирован ряд противоречивых и невыполнимых приказов. Соображало командование дольше Джо и Шенненхауса, но в итоге пришло к тому же выводу: до сентября (самое раннее) ничего сделать нельзя. Мертвые люди и собаки прекрасно сохранятся: о феномене гниения здесь слыхом не слыхивали. Китовая бухта замерзла намертво и непроходима, каковой и пребудет еще минимум три месяца. В любом случае пролив Дрейка – в чем Джо убедился, отслеживая кратковременные сеансы связи BdU, – кишел подлодками. Никакой прохожий китобоец не спасет их без помощи военного конвоя – китобойцы и эскорты противолодочной обороны в основном уже удалились зимовать, – и даже они появятся, лишь когда начнет таять и трескаться лед. Наконец, спустя пять дней после первой передачи Джо, командование отдало отчасти избыточный приказ сидеть, держаться и ждать весны. Джо между тем полагалось регулярно выходить на связь и по возможности осуществлять боевую задачу базы Кельвинатор (помимо базовой задачи обеспечивать американское присутствие на полюсе): отслеживать радиосигналы подлодок, транслировать радиоперехваты командованию (которое будет передавать их аналитикам в Вашингтон с их щелкающими «криптологическими бомбами») и, наконец, сообщать о любых движениях немцев по направлению к континенту.
В ходе осуществления этой боевой задачи рассудок Джо и впал в спячку. Джо не расставался с радиоаппаратурой, как Шенненхаус – со своим «кондором». И, опять же как Шенненхаус, Джо не мог заставить себя поселиться в помещениях, которые некогда они оба делили с двадцатью другими живыми дышащими людьми. Джо обосновался в радиорубке и, хотя стряпать по-прежнему ходил в Клуб, еду потом уносил с собой по тоннелям и в радиорубке же и ел. Его радионавигационные наблюдения и перехваты сеансов передач двух немецких подлодок, в тот период действовавших в регионе, были подробны и точны, а со временем под некоторым наставничеством командования он выучился орудовать чудны́ми и чуткими шифровальными машинами почти не хуже Гедмана.
Но Джо настраивался не только на частоты военного транспорта и торговых судов. На мощном многоканальном «Маркони CSR 9А» он в любой час суток слушал все, что три семидесятипятифутовые радиовышки умели стащить с небес: СВ, УКВ, КВ, любительские частоты. Такая эфирная рыбалка – забрасываешь удочку и смотришь, что клюнет и долго ли сможешь вести: оркестр с танго в прямом эфире с берегов Ла-Платы, суровая библейская экзегеза на африкаансе, полтора иннинга «Ред сокс» против «Уайт сокс», бразильская мыльная опера, два одиноких радиолюбителя из Небраски и с Суринама нудят про своих собачек. Джо часами слушал паническую азбуку Морзе рыбаков, попавших в шквалы, и торговых моряков, осажденных сторожевыми кораблями, а однажды поймал даже трансляцию «Потрясающих приключений Эскаписта» и так узнал, что Трейси Бейкон больше не играет заглавную роль. В основном, однако, Джо следил за войной. В зависимости от времени суток, наклона земной оси, угла солнца, космических лучей, южного полярного сияния и состояния слоя Кеннелли – Хевисайда за день ему удавалось поймать от восемнадцати до тридцати шести разных трансляций новостей со всего мира, хотя он, естественно, как и большинство, предпочитал Би-би-си. Вторжение в Европу шло полным ходом, и Джо, подобно столь многим, за судорожным, но неуклонным продвижением завоевателей следил по карте, которую прикнопил на утепленную стену радиорубки и утыкивал разноцветными булавками побед и поражений. Он слушал Х. фон Кальтенборна, Уолтера Уинчелла, Эдварда Р. Мёрроу и – равно преданно – их насмешливых призраков, ехидные намеки Лорда Хо-Хо, Патрика Келли из японского Шанхая, Мистера О. К., Мистера Угадай Кто и гортанные инсинуации «Малышки у микрофона», которую нередко подумывал трахнуть. По двенадцать, пятнадцать часов кряду он сидел, омываемый водянистым бульканьем в наушниках, и отлучался из-за приемника лишь в латрину или чтобы поесть и покормить Устрицу.
Казалось бы, эта способность дотянуться в такую даль и ширь из тюрьмы глубокой подледной гробницы, где всего общества – лишь полуслепая псина, тридцать семь человечьих и звериных трупов да пилот во власти идефикса, могла бы стать спасением для Джо, в своей изоляции и одиночестве связанного со всем миром. Но когда он день за днем в конце концов снимал наушники и с ломотой во всем теле и гудящей головой опускался на пол радиорубки подле Устрицы, кумулятивный эффект только лишний раз дразнил единственным неосуществимым контактом. В первые месяцы в Нью-Йорке ни в одной из одиннадцати газет, которые Джо покупал, на любом из трех языков не попадалось ни единого упоминания о положении и состоянии пражского семейства Кавалер; и теперь ни полслова по радио тоже ни малейшим намеком не сообщали ему, как у них обстоят дела. Мало того что их никогда не называли по фамилии – даже в крайнем отчаянии он не допускал всерьез такой возможности, – но не поступало вовсе никакой информации о судьбе евреев Чехословакии.