– Людей брать нельзя, – сказал Джо.
– Я и не предлагаю, – ответил Шенненхаус. – Хотя я бы соврал, Дурень, если б утверждал, будто эта мысль меня не посещала.
Он гладил рыжую лицевую поросль, глядя на Джо; жесткую бороду он так и не сбрил. Глазами указал на шконку Джо, где спал Устрица.
– У нас есть Мидия, – сказал Шенненхаус.
Устрицу они пристрелили. Шенненхаус куском замороженного стейка выманил не то чтобы легковерного пса наверх и всадил ему пулю в упор, между здоровым глазом и жемчужиной. Джо смотреть не смог; он лежал на койке одетый, в застегнутой парке, и плакал. Всю неотесанность с Шенненхауса как рукой сняло; он уважил горе Джо и скверную задачу освежевать, и ободрать, и продубить принесенную в жертву собаку решил сам. Назавтра Джо постарался выбросить Устрицу из головы, раствориться в помыслах о возмездии и о первостепенном занудстве авантюры. Он опять и опять сверял инвентарь со списком капитана Флира. Он нашел и вынул ледоруб, почему-то застрявший в коробке передач лебедки тягача. Он навощил лыжи и проверил крепления. Он выволок сани из тоннелей, разобрал их и снова собрал, как полагается у канадцев. Он пожарил стейки и яичницу для себя и Шенненхауса. Он выудил дымящиеся стейки с посоленной сковороды, разложил в две большие железные тарелки и соорудил подливку, плеснув виски на сковороду. Поджег виски, затем потушил огонь. Вошел Шенненхаус, воняя переработанным мясом. Благодарно, с важной миной, забрал у Джо тарелку.
– По размеру как раз хватило, – сказал он.
Джо тоже взял тарелку, сел за стол капитана и, надеясь из пишмашинки почерпнуть капитанской доскональности, напечатал нижеследующее заявление:
Тем, кто придет искать л-та Джона Уэсли Шенненхауса (мл.) и радиста второго класса Йозефа Кавалера:
Я прошу прощения за наше присутствие не здесь и, вероятно, если по правде, мертвыми.
Мы подтвердили установление немецкой военно-научной базы, расположенной в Земле Королевы Мод, также известной как Новая Швабия. Эта база в настоящее время укомплектована одним человеком только. (См., будьте добры, приложенные расшифровки перехваченных радиопередач A-RRR, 01/VIII/44–02/IX/44.) Поскольку нас двое, положение понятно.
Тут Джо бросил печатать и с минуту посидел, жуя кусок стейка. Положение отнюдь не понятно. Человек, которого они собираются убить, не сделал им обоим ничего дурного. Он не солдат. К строительству ведьминского домика в Терезине он вряд ли имел отношение – разве что сугубо по касательной и в метафизическом ключе. Он не имел отношения и к шторму, что налетел на Азоры, и к торпеде, что пробила дыру в корпусе «Ковчега Мирьям». И тем не менее все это побуждало Джо кого-нибудь убить, а кого еще убить, он не знал.
Те, кто вполне резонно спросит относительно наших мотивов или полномочий на выполнение этого задания,
Он снова перестал печатать.
– Джонни, – сказал он, – ты почему это делаешь?
Шенненхаус оторвался от номера «Одних девчонок» девятимесячной давности. Мытый и бородатый, он походил на один из портретов, что висели по стенам в главном зале старой гимназии Джо, – лики прошлых директоров, суровых и высоконравственных людей, которым неведомы сомнения.
– Я сюда приехал летать на самолетах, – ответил Шенненхаус.
пусть не напитают сомнений, что мы думали только служить нашей стране (приемной в моем случае).
Пожалуйста, проследите за людьми в жилом помещении, которые мертвы и заморожены.
С уважением,
ЙОЗЕФ КАВАЛЕР,
радист второго класса.
12 сентября 1944 г.
Он вытащил лист бумаги из машинки, потом закатал обратно и так оставил. Шенненхаус подошел прочесть, разок кивнул и отправился в Ангар к своему гидроплану.
Джо лег на шконку и закрыл глаза, но завершенность, ощущение, будто дела окончательно приведены в порядок, – чего он, собственно, и добивался, печатая прощальное письмо, – бежало его. Он закурил сигарету, и глубоко затянулся, и постарался очистить голову и сознание, дабы предстать перед лицом завтрашнего дня и своего долга, не угрызаясь и не отвлекаясь. Докурив, перевернулся на бок и попытался уснуть, но из головы не шло воспоминание о доверчивом глазе Устрицы. Джо ерзал, и ворочался, и баюкал себя, как его однажды научила Роза, – воображая, будто он плывет на черном плоту в теплой черной лагуне, в черноте безлунной тропической ночи. Ни внутри, ни снаружи – ничего, кроме теплой мягкой черноты. Он тотчас заскользил, посыпался в сон, как песок, что мчится к горлышку песочных часов. В сумеречном гипнагогическом состоянии он фантазировал – но нет, получалось ярче, нежели простые фантазии, он словно вспоминал и верил воспоминаниям, – будто Устрица умел говорить, и голос у него был приятный, спокойный, жалобный, в нем звучали рассудительность, и страсть, и забота, и этот голос мертвого пса неотступно звучал в ушах. Мы столько всего должны были друг другу сказать, думал Джо. Как жаль, что я раньше этого не понял. За мгновение до погружения во внутреннем ухе раздался пронзительный лай, и Джо подскочил на постели, и сердце бешено колотилось. До него дошло, что мучает его, не дает ему примириться с возможностью смерти обманутая любовь не Устрицы, но иных, кто гораздо дороже и гораздо потеряннее.
Он подполз к изножью шконки, открыл рундук и вынул толстую пачку писем, полученных от Розы с тех пор, как он завербовался в конце 1941 года. Письма следовали за ним, нерегулярно, но упрямо, с учебки в Ньюпорте, штат Род-Айленд, до военно-морской полярной учебной базы в Туле, Гренландия, а затем в Гуантанамо на Кубе, где он провел осень 1943-го, пока готовили группу на Кельвинатор. Ответов от получателя никогда не поступало, и письма перестали приходить. Розины послания – как сердечная пульсация в разорванной артерии: поначалу бешеный фонтан, потом сквозь некоторое мускульное сопротивление замедляется до струи, потом до струйки и наконец унимается: сердце остановилось.
Джо вынул перочинный ножик, подарок Томаша, некогда спасший жизнь Сальвадору Дали, и вскрыл первое письмо.
Милый Джо,
жалко, что перед твоим отъездом из Нью-Йорка мы даже не попрощались. Я, пожалуй, понимаю, отчего ты убежал. Наверняка ты винишь меня. Если бы я не привела тебя к Герману Хоффману, твой брат не оказался бы на судне. Не знаю, что бы с ним тогда сталось. И ты не знаешь. Но я принимаю и понимаю, что ты возлагаешь ответственность на меня. Я бы тоже, наверное, сбежала.
Я знаю, что ты по-прежнему любишь меня. Для меня это символ веры – ты любишь меня и всегда будешь любить. И у меня разрывается сердце при мысли, что мы никогда не увидимся, не коснемся друг друга. Но еще больнее другая мысль: я уверена, ты сейчас жалеешь, что мы вообще повстречались. Если так – а я знаю, что так, – тогда и я жалею. Если знать, что твои чувства ко мне таковы, все, что между нами было, превращается в ничто. В потерянное время. А с этим я никогда не смирюсь, даже если это правда.
Не знаю, что будет с тобой, со мной, со страной и со всем миром. И не жду ответа – я чувствую, как у меня перед носом захлопывается дверь к тебе, и знаю, что эту дверь захлопываешь ты. Но я люблю тебя, Джо, с твоего согласия или же без него. И вот так я буду писать – с твоего согласия или же без него. Не хочешь моих писем – просто выбрасывай, и это письмо, и следующие. Откуда мне знать – может, вот эти самые слова лежат на дне океана.
Мне пора. Я тебя люблю.
После этого Джо прочел все остальное, в хронологическом порядке. Во втором письме Роза упомянула, что Сэмми ушел из «Империи» в «Бёрнс, Бэггот и Деуинтер» – рекламное агентство, которое занималось фабрикой «Онеонта». Вечерами, писала Роза, Сэмми приходил домой и садился за свой роман. На пятом письме Джо вздрогнул, прочитав, что в первый день нового, 1942 года состоялась гражданская церемония – Роза вышла за Сэмми. За этим последовал провал в три месяца, а после она сообщила, что они с Сэмми купили дом в Мидвуде. Затем еще один провал, еще три месяца, и в сентябре 1942-го Роза прислала письмо с вестью о том, что родила сына, семь фунтов две унции, и в честь потерянного брата Джо они нарекли ребенка Томасом. Роза называла его Томми. Дальше в письмах излагались новости и подробности – первые слова маленького Томми, первые шаги, болезни и таланты: в четырнадцать месяцев он шариковой ручкой нарисовал первый узнаваемый кружок. Бумажную настольную подстилку из ресторана «Джек Демпси» с этим кружком Роза вложила в конверт. Кружок вихлял и плохо смыкался, но, как написала она, был круглым не хуже бейсбольного мяча. Прилагалась и одна-единственная фотография ребенка в майке и подгузнике – мальчик держался за стол, где валялись какие-то комиксы. Голова у Томми была большая, и светящаяся, и бледная, как луна, а лицо удивленное и сердитое, будто фотоаппарат его напугал.
Если бы Джо читал Розины письма по мере поступления, с перерывами в недели и месяцы, его бы, может, и обманула сфальсифицированная дата рождения младенца Томаса, но при чтении подряд – непрерывным повествованием – эти описания месяцев и вех выдавали кое-какие несоответствия, и Джо что-то заподозрил, и приступ ревности, острая растерянность из-за поспешного брака Розы и Сэмми уступили место грустному пониманию. Письма читались как фрагменты старого романа – в них были и таинственное рождение, и сомнительный брак, и парочка смертей. Весной 1942 года скончалась старая миссис Кавалер – во сне, в девяносто шесть лет. Затем в августе 1943-го, вскоре по прибытии Джо на Кубу, пришла весть о роковой судьбе Трейси Бейкона. Снявшись во втором киносериале про Эскаписта, «Эскапист и Ось Смерти», актер завербовался в военно-воздушные силы и отбыл на Соломоновы острова. В начале июня бомбардировщик «либерейтор», на котором Трейси летал вторым пилотом, был сбит в ходе налета на Рабаул. В конце письма – последнего в пачке – значился краткий постскриптум от Сэмми. «Привет, друг» – вот и все, что Сэмми написал.