иближении хозяина лавки, которого в этом контексте обычно брал на роль гнусной Стальной Клешни, одного из первых экспонатов в жучином Архиве Злодеев.
В тот день, когда он разглаживал поникший уголок «Дурацкого свидания», случилось нечто удивительное. Впервые на его памяти у Жука взаправду завибрировали чувствительные усики. Кто-то за ним наблюдал. Томми обернулся. В лавке стоял человек – он отчасти спрятался за крутящимся барабаном, усеянным блестящими линзами пятидесятицентовых очков для чтения. Человек резко отвернул лицо и сделал вид, будто разглядывает дрожь розово-голубого света на задней стене лавки. Томми мгновенно узнал грустноглазого фокусника из задней комнаты Тэннена. И вовсе не удивился, увидев его здесь, в «Аптеке Шпигельмана» в Блумтауне, Лонг-Айленд: это он запомнил навсегда. Он даже – и вот это, пожалуй, чуточку удивительно – обрадовался встрече. Явление этого иллюзиониста у Тэннена было Томми – как бы это сказать? – приятно. Он испытал несуразную нежность к этой непокорной гриве черных кудрей, к этой худой фигуре в несвежем белом костюме, к этим большим доброжелательным глазам. А теперь сообразил, что несуразная нежность была лишь первым симптомом узнавания.
Сообразив, что Томми пялится, человек бросил притворяться. Еще миг постоял, сутулясь и краснея. И как будто собрался слинять, – это Томми тоже запомнил. А потом человек улыбнулся.
– Привет, – сказал он. Говорил он тихо и с легким акцентом.
– Здрасте, – сказал Томми.
– Мне всегда было интересно, что хранят в этих банках.
Человек показал на витрину, где два стеклянных сосуда, вычурные мензурки с луковичными пробками, хранили свои вечные галлоны прозрачной жидкости: в одной – розовая, в другой – голубая. Предвечернее солнце пронзало их, отбрасывая на дальнюю стену рябящую пару пастельных теней.
– Я спрашивал мистера Шпигельмана, – ответил Томми. – Раза два.
– И что он сказал?
– Что это тайна его профессии.
Человек серьезно кивнул:
– Которую мы должны уважать.
Он достал из кармана пачку «Олд голд». Поджег сигарету щелчком зажигалки и медленно затянулся, не отводя от Томми взгляда, и лицо у него было тревожное, как Томми почему-то и предполагал.
– Я твой родственник, – сказал человек. – Йозеф Кавалер.
– Я знаю, – ответил Томми. – Я видел ваш портрет.
Человек кивнул и снова затянулся сигаретой.
– Вы идете к нам домой?
– Не сегодня.
– Вы живете в Канаде?
– Нет, – ответил он. – Я не живу в Канаде. Я могу сказать, где я живу, но, если я скажу, обещай никому не выдавать моего местонахождения или подлинной личности. Это совершенно секретно.
Шершаво зашуршала кожаная подошва по линолеуму. Кузен Джо поднял голову и, неловко метнувшись глазами вбок, сложил губы в ломкую взрослую улыбку.
– Томми? – Пришел мистер Шпигельман. На Кузена Джо он воззрился с любопытством – не то чтобы враждебно, однако, отметил Томми, с интересом подчеркнуто бескорыстным. – Мне кажется, я незнаком с твоим другом.
– Это… ну… Джо, – сказал Томми. – Я… я его знаю.
Вторжение мистера Шпигельмана в проход с комиксами смутил Томми. Сновидческая невозмутимость, с которой он в лонг-айлендской аптеке вновь повстречался с родственником, восемь лет назад исчезнувшим с военного транспорта у берегов Виргинии, бежала его. Джо Кавалер замечательно затыкал взрослым рты в доме Клеев; если Томми входил в комнату и все обрывали фразу на полуслове, ясно было, что речь шла про загадочного Кузена Джо. Естественно, Томми допрашивал их безжалостно. Отец, как правило, не желал рассказывать о давних днях товарищества и рождении Эскаписта («Меня это в тоску вгоняет, друг», – обычно пояснял он), но порой удавалось подначить его, чтоб он вслух гадал, где нынче обретается Джо, какими путями скитается, насколько вероятно, что возвратится. Впрочем, от таких бесед отец Томми нервничал. Хватался за сигареты, за газету, за переключатель радиоприемника – что угодно, только бы прекратить разговор.
Бо́льшую часть сведений о Джо Кавалере Томми почерпнул от матери. От нее он в подробностях узнал о том, как родился Эскапист, о громадном состоянии, которое сколотили владельцы «Империи комиксов» на работах его отца и кузена. Мать переживала из-за денег. Ее неотступно терзала потерянная золотая жила, которой стал бы Эскапист для семьи, если бы Шелдон Анапол и Джек Ашкенази не обвели авторов вокруг пальца. «Их ограбили», – твердила мать. Обыкновенно подобные заявления мать делала, оставшись с сыном наедине, но порой и отцу поминала его прискорбный комиксовый анамнез, в котором Кузен Джо некогда был ключевым элементом; так мать подкрепляла некий более абстрактный и менее вразумительный тезис касательно нынешней их жизни, который Томми, яростно цепляясь за детское понимание бытия, раз за разом умудрялся упускать. Мать, оказывается, знала про Джо всевозможнейшие любопытные факты. Знала, где он учился в Праге, когда и каким маршрутом прибыл в Америку, где жил на Манхэттене. Знала, какие комиксы он рисовал и что сказала ему Долорес дель Рио однажды весенней ночью в 1941 году («Вы танцуете, как мой отец»). Знала, что Джо был равнодушен к музыке и питал слабость к бананам.
Томми всегда считал, что эта детальность, эта немеркнущая яркость ее воспоминаний о Джо в порядке вещей, но прошлым летом на пляже как-то раз уловил разговор матери Юджина с другой соседкой. Томми делал вид, будто спит на полотенце, лежал и подслушивал их перешептывания. Разобраться было сложно, но слух задела одна фраза – она застряла в ушах на долгие недели.
– Она к нему неровно дышит все эти годы, – сказала та, другая женщина, соседка Хелен Бегельман.
Говорила она, Томми знал, про его мать. Отчего-то он сразу вспомнил фотографию в серебряной рамочке – Джо, во фраке и с флеш-стритом, – которая стояла у матери на туалетном столике, сооруженном в кладовке в спальне. Но выражение «неровно дышать» в этом контексте оставалось для Томми непроницаемым еще несколько месяцев, пока однажды, вместе с отцом слушая, как Фрэнк Синатра поет вступление к «Я тогда брошу слезы, пусть сохнут», не постиг смысла; и в тот же миг он сообразил, что знал это всю жизнь: его мать была влюблена в Кузена Джо. Отчего-то эти сведения были ему приятны. Они как будто согласовывались с некими идеями касательно подлинной взрослой жизни, которые сложились у Томми в результате чтения материных историй в «Сердечной боли», «Моей любимой» и «Любви до безумия».
Но все-таки Томми совершенно не знал Кузена Джо и не мог не признать, что, с позиции мистера Шпигельмана, Кузен Джо какой-то подозрительный: ошивается тут в своем мятом костюме, уже который день не брит. Завитки волос торчат на голове дыбом, как стружка. Весь какой-то бледный, моргает, словно нечасто выходит на свет. Нелегко будет объяснить его мистеру Шпигельману, не выдавая факта родства. А почему, собственно, не выдавать? Почему нельзя рассказать всем знакомым – и особенно родителям, – что Кузен Джо вернулся из своих странствий? Это же бомба. Если потом всплывет, что Томми знал, но скрыл от матери с отцом, по головке его не погладят.
– Это мой… э-э… – заблеял он, видя, как в кротких голубых глазах мистера Шпигельмана четче проступает недоверие. – Мой…
Он уже хотел было сказать «кузен» и даже взвешивал, не надо ли предварить это мелодраматической новизной «давно потерянного», но тут его осенило: тут же вполне вероятен более интересный повествовательный ход. Очевидно, что Кузен Джо пришел искать лично его, Томми. Был же этот миг, когда они встретились глазами через прилавок «Магической лавки Луиса Тэннена», и несколько дней Джо так или иначе выслеживал Томми, наблюдал за его привычками, даже ходил за ним по пятам, поджидая удобного случая. Каковы бы ни были его резоны скрывать свое возвращение от остальной родни, он решил открыться Томми. Неправильно и глупо, решил тот, не уважать такой выбор. Герои Джона Бьюкена в подобных ситуациях никогда не выбалтывали правду. Им хватало лишь слова, для них главное достоинство храбрости – благоразумие. То же самое чутье на мелодраматическое клише не позволило Томми предположить, что родители осведомлены о возвращении Кузена Джо и просто-напросто – как это за ними водится, когда речь идет об интересных новостях, – скрывают от сына.
– Мой учитель по иллюзионизму, – закончил Томми. – Я с ним уговорился встретиться здесь. А то все дома одинаковые, сами понимаете.
– Это, безусловно, правда, – сказал Джо.
– Учитель по иллюзионизму, – сказал мистер Шпигельман. – Это что-то новенькое.
– Тут нужен учитель, мистер Шпигельман, – сказал Томми. – У всех лучших есть учителя. – Тут он кое-что сделал и сам удивился. Он взял кузена за руку. – Ну, пошли, я вам покажу дорогу. Тут надо перекрестки считать. Вообще-то, дома не все одинаковые. У нас восемь разных моделей.
И они зашагали вдоль стоек с комиксами. Томми вспомнил, что собирался купить летний выпуск «Приключений Эскаписта» 1953 года, но побоялся обидеть, а то и разозлить кузена. Поэтому он шагал себе дальше и тянул Джо за руку. Но, проходя мимо, глянул на обложку «Приключений Эскаписта» № 54 – Эскапист, прикрученный к толстому столбу (руки за спиной), с завязанными глазами стоит перед угрюмым расстрельным взводом. Команду «пли» вот-вот отдаст не кто-нибудь, а Том Мэйфлауэр – он опирается на костыль, высоко воздевает одну руку, и лицо у него дьявольское и обезумевшее. «КАК ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ? – выкрикивает Эскапист в мучительном, изодранном пузыре. – МЕНЯ ВОТ-ВОТ КАЗНИТ МОЕ СОБСТВЕННОЕ АЛЬТЕР ЭГО!!!»
Эта провокационная иллюстрация соблазняла Томми нестерпимо, хотя он прекрасно знал, что, когда дочитаешь историю до конца, ситуация на обложке обернется сном, недопониманием, преувеличением или даже откровенной ложью. Свободной рукой он щупал дайм в кармане штанов.
Кузен Джо сжал другую его руку.
– «Приключения Эскаписта», – произнес он беспечно и насмешливо.
– Я как раз на них смотрю, – сказал Томми.
– Бери, – сказал Джо. Он выдернул из стойки четыре последних выпуска Эскаписта. – Забирай все. Давай. – Он широко обмахнул рукой стену, сверкнул глазами. – Я тебе куплю все, которые захочешь.