Из встроенной кладовки в коридоре она достала чистое постельное белье и отнесла на диван, где через несколько часов Джо Кавалер уложит свое ничуть не забытое невообразимое тело. Там, где коридор переходил в гостиную, Роза миновала звездчатую атомную завитушку с зеркалом вместо ядра и увидела свою прическу. Развернулась, направилась в спальню, которую делила с Сэмми, отложила благоуханную груду простыней и повыдергивала всякий мусор – канцелярские принадлежности и скобяные товары, – которым дома закрепляла волосы, чтоб не лезли в лицо. Села на постель, встала, подошла к кладовке и постояла там – зрелище гардероба наполняло ее сомнениями и смутным весельем, в котором она неким волшебным образом распознала веселье Джо. Роза давным-давно не различала разумного послания в своих платьях, и юбках, и блузках: они были фразами белого шума из вискозы и хлопка, которые она каждый день механически произносила. А теперь все они до последней юбки показались ей отвратительно благоразумными и тупыми. Она сняла фуфайку и закатанные штаны. Закурила сигарету, в трусах и лифчике пошла в кухню, и ежевичные заросли распущенных волос подпрыгивали на голове, точно птичий плюмаж.
В кухне она достала кастрюлю, расплавила полчашки масла и добавила муки, чтоб загустело. Туда же подлила молока – по чуть-чуть, – сыпанула соли, перца и лукового порошка. Сняла будущий соус с плиты и запалила огонь под кастрюлей для пасты. Потом сходила в гостиную и поставила пластинку на проигрыватель. Что за пластинка, Роза не имела понятия. Пока звучала музыка, Роза не слушала, а когда музыка закончилась, Роза не заметила. Удивилась, не найдя постельного белья на диване. Волосы лезли в лицо. Когда в соус порхнули хлопья пепла, дошло до Розы теперь, она их прямо туда и замешала, как сушеную петрушку. А вот настоящую петрушку забыла. И почему-то разгуливает в одном бюстгальтере.
– Так, ладно, – сказала она себе. – Подумаешь. И дальше что? – Собственный голос успокоил ее, мысли сфокусировались. – Он в субурбии ни в зуб ногой. – Она раздавила сигарету в пепельнице; пепельница была в форме удивленно поднятой брови. – Одевайся.
Она вернулась в спальню и надела голубое платье – до колен, белый пояс, воротничок с ткаными пимпочками. На этом этапе внутри загомонили противоречивые и коварные голоса, уверявшие, что Роза в этом платье толстая, широкозадая, солидная и вообще пускай наденет штаны. Все это она пропустила мимо ушей. Причесывалась, пока волосы не встали дыбом, торча на голове во все стороны, как у одуванчика, а потом зачесала их назад, подогнула на шее и застегнула серебряной заколкой. На вопросе о макияже Розой снова овладели ошалелые колебания, но она быстренько ограничилась одной помадой, двумя сливовыми мазками, необязательно аккуратными, и пошла в гостиную стелить постель. В кухне уже закипела кастрюля, и Роза вытряхнула в воду гремящую коробку макарон. Затем принялась над миской кромсать кусок сыра, желтого, как школьный автобус. Макароны с сыром. Это блюдо – как самое ядро ее стыда за собственную жизнь, но Томми его обожал, а Розе хотелось вознаградить сына за свершенный подвиг. И вряд ли Джо – он что, правда с сороковых годов безвылазно торчал в Эмпайр-стейт-билдинг? – прочтет социально-экономический подтекст в буро-золотом квадрате, что побулькивает в белой форме для выпечки «Корнинг» с тремя синими цветочками на боку.
Сунув запеканку в духовку, Роза вернулась в спальню надеть чулки и синие туфли с белыми пряжками, обтянутыми такой же блестящей тканью, как на пояске платья.
Они приедут через два часа. Роза вернулась к столу и села поработать. Другого разумного занятия в голову не пришло. Печаль, досада, сомнение, страх и прочие турбулентные эмоции, что мешали ей спать, есть, а в крайних случаях – связно говорить или вылезать из постели, почти совсем испарялись, едва она бралась рассказывать историю. За эти годы она рассказала меньше историй, чем Сэмми, – она-то работала только в романтическом жанре, – зато у нее выходило, пожалуй, ярче. У Розы (которая с самого начала – уникальный случай среди немногочисленных женщин, работавших тогда в комиксах, – не только рисовала, но, спасибо потворству мужа-редактора, и писала почти все свои тексты) история красавицы Нэнси Ламберт – обычной американской девушки с крохотного островка у побережья штата Мэн, которая по глупости безоглядно доверилась ненадежным рукам красавца и умницы Лоуэлла Бёрнза, светского льва и ядерного физика, – поглощала не только все внимание и мастерство, но и все чувства с воспоминаниями. В ее голове думались мысли Нэнси. У нее белели костяшки, когда Нэнси узнавала, что Лоуэлл снова ей солгал. И мало-помалу, населяя и развивая, выстраивая этот мир из рядов и колонок на листах бристольского картона одиннадцать на пятнадцать, Роза присваивала прошлое Нэнси. Бархатные языки ручных мэнских оленей когда-то лизали ее собственные детские ладошки. Дым горящих груд осенних листьев, светлячки, что выписывают алфавиты в летнем ночном небе, сладостные струи соленого пара, что вырываются из пекущихся моллюсков, треск зимнего льда на ветвях – все это почти невыносимой ностальгией терзало Розино сердце, когда она представляла себе, как жуткое красное цветенье Бомбы, ее Другой Женщины, может уничтожить все, что она знала, от доброй мисс Прэтт из старой школы на острове до зрелища старой отцовской плоскодонки среди омароловов, что возвращаются вечером с дневным уловом. В такие минуты Роза не изобретала сюжетов и не сочиняла персонажей – она их вспоминала. Работы ее, хотя и обойденные вниманием большинства коллекционеров, за исключением считаных единиц, несли на себе отпечаток веры творца в свое творение, прекрасного безумия, которое в любом жанре искусства встречается редко, а в комиксах, с их навязываемыми рабочими альянсами и неустанными поисками наименьшего общего знаменателя, практически неслыханно.
Все это говорится в рассуждении объяснить, отчего Роза, звонком Сэмми повергнутая в панику и смятение, так мало раздумывала о Йозефе Кавалере, едва села за работу. В одиночестве своей импровизированной гаражной студии она курила, по радио WQXR слушала Малера и Форе и растворялась в тяготах и стройных очертаниях бедняжки Нэнси Ламберт, как оно бывало в те дни, когда не поступало сообщений об оголтелых прогулах сына и не возникало посланцев из Розиной глубоко погребенной сердечной истории. От работы она оторвалась, лишь когда на дорожке зашуршал «студебекер».
Макароны с сыром оказались излишними: Томми уснул, не доехав до дома. Сэмми с трудом протиснулся в дверь с мальчиком на руках.
– Он ужинал?
– Он съел пончик.
– Это не ужин.
– Он выпил колу.
Томми спал без задних ног – краснел щеками, свистел дыханием сквозь зубы, потерявшись внутри необъяснимой спортивной фуфайки гигантского размера, с надписью «Полицейская спортивная лига».
– Ты сломал ребра, – сказала Роза Джо.
– Нет, – сказал Джо. – Просто сильный ушиб.
На щеке у него горел рубец, отчасти заклеенный квадратом марли. Ноздри как будто светились – наверное, недавно кровоточили.
– А ну с дороги, – процедил Сэмми. – Я же его уроню.
– Дай я, – сказал Джо.
– У тебя ребра.
– Дай я.
«Я хочу это видеть», – подумала Роза. Если вдуматься, это она хотела увидеть сильнее всего на свете.
– Ну, может, пускай он? – сказала она Сэмми.
И Сэмми, затаив дыхание, сопереживательно кривясь и хмуря лоб, перевалил спящего мальчика на руки Джо. Лицо у того затвердело от боли, но вес он взял и теперь стоял, с пугающей нежностью вглядываясь в лицо Томми. Роза и Сэмми пылко любовались тем, как Джо Кавалер любуется сыном. А затем одновременно засекли друг друга, и покраснели, и заулыбались, купаясь в приливах сомнения, и стыда, и удовольствия, что оживили все подводные и поверхностные течения их самопальной семьи.
Джо откашлялся – или, может, от боли закряхтел.
Оба на него посмотрели.
– Где его комната? – спросил Джо.
– Ой, извини, – сказала Роза. – Господи. Ты как?
– Я нормально.
– Сюда.
Она провела его по коридору в спальню Томми. Джо сложил мальчика на узорчатое покрывало – вывески колониальных трактиров, завитые пергаменты с прокламациями, отпечатанными ухабистым шрифтом времен Войны за независимость. Розе уже давно не выпадало наслаждения и долга раздевать сына. Несколько лет она старалась вмечтать, вогнать его в зрелость, самостоятельность, опытность не по годам, будто надеялась запустить его камешком через гладь коварного пруда детства, а теперь ее тронул этот слабый младенческий отзвук – эти надутые губы, этот лихорадочный отблеск на веках. Она наклонилась, развязала на Томми ботинки, стянула. Носки приклеились к бледным потным ступням. Джо забрал у нее и ботинки, и носки. Роза расстегнула на Томми вельветовые брюки и стащила с ног, затем потянула рубашку с фуфайкой, и голова и руки Томми одним комом не исчезли внутри. Роза медленно, привычно дернула, и верхняя половина ее мальчика выскочила наружу.
– Ловко, – сказал Джо.
Похоже, в полицейском участке мальчику развязывали язык, закармливая мороженым с газировкой. Надо его умыть. Роза пошла за полотенцем. Джо следом за ней направился в ванную – в одной руке ботинки, в другой носки аккуратным клубком.
– У меня ужин в духовке.
– Я очень голодный.
– Ты зубов-то хотя бы не ломал?
– К счастью, нет.
Рехнуться можно; они просто разговаривают. Голос – его голос: полновесный, но с легкой басовой гнусавостью; комический габсбургский акцент никуда не делся – звучит врачебно и слегка притворно. Сэмми в гостиной перевернул пластинку, которую поставила Роза пару часов назад, и теперь она узнала музыку: «Новые концепции ритмического мастерства» Стэна Кентона. Джо последовал за Розой в комнату, где Роза оттерла сладкую эпоксидку с младенческих губ и пальцев Томми. Развернутый леденец, который он, не дососав, сунул в карман штанов, нарисовал липкий континент в гладкой безволосой выемке на бедре. Роза его стерла. Томми бормотал и морщился, пока она его обихаживала; один раз глаза его распахнулись в испуганном понимании, и Роза с Джо обменялись гримасами: черт, разбудили ребенка. Но мальчик снова закрыл глаза, и они – Джо приподнимал, Роза тянула – нарядили его в пижаму. Джо поднял Томми, опять застонав; Роза отогнула покрывало. И они уложили Томми в постель. Джо смахнул волосы у него со лба: